тоже шепотом.
   Мать стала всматриваться в спящую девочку.
   - Видите, - продолжал тихо Поланецкий, -  какое  ровное  и  спокойное
дыхание. Завтра ей будет лучше.
   - Конечно, - с улыбкой отвечала мать.
   - А теперь последуйте ее примеру. Идите спать! Не то я  не  на  шутку
рассержусь.
   Глаза  ее  обратились  на  него,  благодарно   улыбаясь.   В   слабом
голубоватом свете ночника она казалась волшебным видением. И,  глядя  на
ее ангельское лицо, Поланецкий невольно подумал,  что  они  с  Литкой  -
точно неземные существа, по чистому  недоразумению  оказавшиеся  в  этом
мире.
   - Конечно, - повторила она. - Теперь я могу отдохнуть. Пришли  Марыня
с Васковским. Марыня хочет непременно остаться на ночь.
   - Тем лучше. Она очень хорошо за ней ухаживает, Спокойной ночи!
   - Спокойной ночи.
   Опять оставшись один, Поланецкий стал думать  о  Марыне.  Узнав,  что
сейчас увидит ее, ни о чем другом он думать уже не мог и  все  спрашивал
себя: в силу какой удивительной  загадки  природы  полюбил  он  не  пани
Эмилию, хотя она явно красивей и, наверно, добрей и лучше, сама способна
на  самоотверженную  любовь,  -  а  именно  эту  девушку,   которую   он
несравненно меньше знал и, заслуженно или незаслуженно,  меньше  уважал?
Стоило ей только появиться,  и  у  него  пробуждались  чувства,  которые
мужчина испытывает лишь при виде своей избранницы,  тогда  как  на  пани
Эмилию при всей ее женственности смотрел он, как на картину или  статую.
В чем тут дело, отчего, чем  интеллигентней  и  утонченней  человек  чем
впечатлительней, тем большее он различие проводит между женщинами? И  он
не находил другого  ответа,  кроме  того,  который  слышал  от  молодого
доктора, влюбленного в Краславскую: "Я ее не идеализирую, но  ничего  не
могу  с  собой  поделать"  Однако  это  лишь  подтверждало  факт,  а  не
объясняло, но искать причину уже времени не  было:  дверь  открылась,  и
вошла Марыня. Они  обменялись  кивком.  Поланецкий  бесшумно  переставил
кресло к кровати больной, знаком указав Марыне сесть.
   - Идите чай пить, - первой заговорила, вернее, зашептала Марыня - Там
Васковский.
   - А пани Эмилия?
   - Пошла спать. Сказала, ей самой чудно, но такое чувство,  что  нужно
лечь.
   Подозреваю, что это доктор ее загипнотизировал. И хорошо сделал. Ведь
Литке действительно лучше.
   Марыня посмотрела ему в глаза.
   -  Правда  лучше,  -  повторил  он.  -  Если,  конечно,  приступ   не
повторится... а есть надежда, что нет.
   - Ну и слава богу? Идите же пить чай.
   Но он предпочитал сидеть с  ней  вот  так,  рядом  и  перешептываться
доверительно.
   - Ладно, пойду, только попозже, - сказал он.  -  Давайте  уговоримся,
что  вы  тоже  пойдете  отдохнуть.  Мне  говорили,  ваш  отец  захворал.
Пришлось, наверно, и с ним сидеть.
   - Он поправился уже, и мне хочется непременно  Эмильку  сменить.  Она
сказала, прислуга прошлую ночь тоже не спала, так как Литке еще накануне
нездоровилось... Возле нее постоянно должен кто-то  находиться;  давайте
дежурить по очереди: я, вы и Эмилька.
   - Хорошо. Не сегодня я уж  не  уйду,  останусь  -  не  здесь,  так  в
соседней комнате, чтобы в случае чего быть под рукой. Когда вы узнали  о
приступе?
   - Я не знала ничего. Просто зашла проведать, как обычно.
   - А за мной слуга прибежал в  ресторан.  Представляете,  как  я  сюда
летел, боялся, в живых ее не  застану.  И  самое  удивительное,  что  за
обедом мы с Букацким и Васковским говорили почти исключительно о  Литке,
пока Машко не пришел и не объявил, что женится.
   - Машко женится?
   - Да. Никто еще не знает, но нам он торжественно об этом объявил.  На
панне Краславской; помните, у Бигеля была в тот раз? Для Машко - хорошая
партия.
   Наступило молчание.  Известие  о  том,  как  легко  утешился  молодой
адвокат, должно было бы принести облегчение  Марыне,  которая,  не  любя
Машко и отказав ему, после не раз упрекала себя, думая, что разбила  его
надежды и заставила его страдать. Однако новость ее удивила  и  уколола.
Женщине, которая кому-то сочувствует,  хочется,  во-первых,  чтобы  этот
"кто-то" в самом деле был  несчастен,  а  во-вторых  -  самой  быть  его
утешительницей; если  же  в  этой  роли  выступает  другая,  она  бывает
несколько разочарована. К тому же самолюбию Марыни был  нанесен  двойной
удар. Она не предполагала, что ее можно так быстро забыть,  и  вынуждена
была признаться себе, что напрасно считала Машко личностью  незаурядной.
До сих пор он был для нее чем-то вроде  козырного  туза  в  игре  против
Поланецкого; теперь козыря этого она лишилась  -  и  почувствовала  себя
почти уязвленной. Что ей, правда, не помешало не  кривя  душой  сообщить
Поланецкому, как она рада, хотя,  в  сущности,  не  очень  приятно  было
вдобавок еще именно от него узнать об этом.
   Поланецкий с некоторых пор был с ней очень сдержан и ничем не выдавал
своих чувств. Но при этом, поскольку им приходилось  часто  встречаться,
избегал   и   чрезмерной   скованности,   держась   доброжелательно    и
непринужденно, что в ее глазах служило доказательством охлаждения к ней.
И хотя прежняя обида не изгладилась, напротив, укоренилась еще  сильней,
хотя то, первое разочарование стало постоянным источником горечи,  мысль
-  так  уж  устроен  человек,  -  что  ее  собственная  холодность   ему
безразлична, была для Марыни  просто  невыносима.  Ей  даже  почудилось,
будто Поланецкий злорадствует, что она обманулась  в  Машко  и,  потеряв
возможность выбирать между ними двумя,  которой  как-никак  еще  недавно
располагала, оказалась совсем уж в  унизительном  положении,  словно  ею
пренебрегли.
   Но Поланецкий был далек  от  чего-либо  подобного.  Конечно,  он  был
доволен, что Марыня, предпочтя ему Машко, теперь убедилась, как  глубоко
она заблуждалась; но ему и  в  голову  не  приходило  торжествовать  или
злорадствовать по поводу ее одиночества - ведь он больше чем  когда-либо
готов был раскрыть ей объятия и признаться в любви.  Пускай  он  упорно,
даже с ожесточением  старался  это  чувство  вытравить  -  делалось  это
исключительно из-за отсутствия какой бы то ни было надежды. Отдавать все
душевные силы любви без взаимности  -  это  казалось  ему  ниже  всякого
мужского достоинства. И он старался, по его собственному  выражению,  не
"поддаваться", как мог старался, хотя при этом  прекрасно  понимал,  что
такая борьба подтачивает, выматывает  и,  даже  если  кончится  победой,
вместо счастья принесет опустошенность. Кроме того, до победы  ему  было
далеко. Ценой огромных усилий добился он лишь тоге, что  к  чувству  его
примешалась горечь. Фермент этот, как известно, разрушает  любовь  -  по
той простой  причине,  что  отравляет  ее,  и  со  временем  мог  он  ее
уничтожить и в сердце Поланецкого. Но пока результат был ничтожный! Сидя
неподалеку от Марыни, глядя на ее лицо  при  слабом  свете  ночника,  он
твердил про себя: "Если б она только захотела!" И, злясь  сам  на  себя,
честно  признавался:  пожелай  только  она,  он   тотчас   с   радостной
готовностью  склонился  бы  к  ее  ногам.  Какой  жалкий  итог  и  какая
безысходность! Ибо одновременно он сознавал:  недоразумение  между  ними
зашло так далеко, что Марыня при всем своем желании не  могла  бы  опять
стать такой, как в Кшемене, - самолюбие, невозможность переступить через
самое себя сковали бы ей уста. Между ними была  скорее  мыслима  любовь,
чем понимание, - вот до чего запутались их отношения.
   Недолгий разговор опять  сменила  тишина,  нарушаемая  лишь  дыханием
больной да унылым позваниванием стекол, которые  кропил  мелкий  дождик.
Надвигалась сырая, осенняя ночь - гнетущая, нагоняющая тоску  и  мрачные
мысли. Печаль навевала и сама комната - в  темных  ее  углах,  казалось,
затаилась смерть. Время  тянулось  бесконечно  медленно.  И  Поланецкого
внезапно охватило дурное предчувствие.  Глянув  на  Литку,  он  подумал:
сущее  безумие  -  надеяться,  будто  она  может  выжить.   Тщетно   они
бодрствуют! Напрасно надеются! Зачем  обольщаться?  Эта  девочка  должна
умереть! Должна потому, что слишком любима, слишком обожаема и добра.  А
за ней последует мать - и образуется пустота, абсолютная и  безнадежная.
Как жестока жизнь! Вот он, у которого в целом свете  нет  никого,  кроме
этих двух существ, которые его  любят  и  которым  он  небезразличен,  а
придется их лишиться. Пока они живы, у него есть зацепка в жизни, а  без
них она опустеет; без них что ждет его, какое будущее? Слепое, глухое  и
бессмысленное, как лицо идиота...
   Самый сильный и деятельный человек нуждается в чьей-то любви. Иначе в
душу ему заползает смерть и воля его противится  жизни.  Нечто  подобное
испытал в те минуты Поланецкий. "Почему бы, собственно, не пустить  себе
пулю в лоб, - подумал он. - Не с горя, а просто оттого,  что  жизнь  без
них лишится всякого смысла. А коли так, зачем и влачить ее, разве что из
любопытства: до чего она еще может довести".
   Не то чтобы у него созрело решение. Это был скорее порыв уставшего от
цепей несчастья - минутное ожесточение,  ищущее,  на  кого  излиться.  И
вдруг нашедшее Марыню. Он сам не знал, почему ему  внезапно  почудилось,
что все беды от нее, что это она  внесла  разлад  в  их  тесный  кружок,
принесла огорчения, которых они не ведали: будто камень бросила в  тихую
заводь, и волны пошли во все стороны, достигнув  не  только  его,  но  и
Литки с пани Эмилией. Как  человек,  слушающийся  голоса  разума,  а  не
чувств, он понимал нелепость подобных обвинений, но не мог отделаться от
мысли, что  до  появления  Марыни  все  было  хорошо  -  настолько,  что
недалекое  прошлое  казалось  даже  счастливым.  Любил  он  тогда  Литку
светлой, ничем не омраченной отцовской любовью.  Кто  знает,  может,  со
временем полюбил бы и пани Эмилию? До сих  пор  их  связывали  лишь  узы
дружбы, но не оттого ли, что других сам он не искал? Как  часто  женщины
из благородства не переступают границу, отделяющую дружбу от  любви,  не
желая отягощать ею человека любимого, но не идущего навстречу.  И  тогда
овладевает душой их тихая, затаенная грусть, и лишь в дружеской нежности
остается черпать сладостное утешение.
   Познакомившись с Марыней, Поланецкий всю душу отдал  ей.  Зачем?  Для
чего? Себе на горе. И в довершение всех бед умирает Литка - единственная
его отрада; в любую минуту может умереть. Поланецкий снова  устремил  на
нее взгляд, говоря ей мысленно:
   "Хоть ты не покидай нас, деточка! Ты так нужна нам, и  мне,  и  своей
маме. Даже подумать страшно, как жить мы будем без тебя!"
   Вдруг он спохватился, что глаза девочки смотрят на него.  Он  подумал
было, что ему почудилось, и сидел не шевелясь, но девочка  улыбнулась  и
прошептала:
   - Пан Стах...
   - Да, Литуся. Как ты себя чувствуешь?
   - Хорошо, а где мама?
   - Скоро придет. Мы еле уговорили ее лечь поспать.
   Литка повернула голову, увидела Марыню.
   - А, и тетя Марыня тут! - сказала она.
   Последнее время она стала называть ее "тетей".
   Марыня встала и, взяв с ночного столика пузырек,  при  свете  ночника
накапала капель в  ложку  и  дала  Литке,  а  когда  та  выпила,  губами
прикоснулась к ее лбу.
   Некоторое время все молчали.
   - Не будите маму, - проговорила девочка, ни к кому не обращаясь.
   - Нет, нет, никто ее не разбудит. Все будет так, как ты  захочешь,  -
отвечал Поланецкий, поглаживая лежащую поверх одеяла ручонку.
   А Литка глядела на него, повторяя по своему обыкновению:
   - Пан Стах... пан Стах...
   Казалось, она вот-вот уснет. Но лоб у нее наморщился,  словно  она  о
чем-то усиленно размышляла, и, приоткрыв глаза, она стала переводить  их
с Марыни на Поланецкого и опять на Марыню.
   В комнате было тихо, только дождь барабанил по стеклу.
   - Что с тобой, детка? - спросила Марыня.
   - У меня к вам просьба, тетя  Марыня,  -  сложив  руки,  едва  слышно
прошептала Литка, - большая-пребольшая... Но я не решаюсь сказать...
   Марыня с нежностью склонилась к ней.
   - Говори, дорогая! Сделаю все, что ты захочешь.
   - Хочу, чтоб вы полюбили пана Стаха, - прошептала девочка, схватив ее
руку и прижав к своим губам.
   В наступившей тишине слышалось только учащенное дыхание девочки.
   - Хорошо, милая, - раздался наконец спокойный голос Марыни.
   Поланецкого душили слезы. Он забыл  в  этот  миг  обо  всем,  даже  о
Марыне, - видел одну лишь больную, обессилевшую девочку, которая и перед
смертью думает о нем.
   - И замуж выйдете за него?
   В голубоватом свете ночника лицо Марыни казалось очень бледным,  губы
у нее дрожали, но она ответила не колеблясь:
   - Да, Литуся.
   Девочка опять прильнула губами к ее руке. Потом откинулась на подушку
и некоторое время лежала с закрытыми глазами. По щекам ее скатились  две
слезинки.
   Воцарилось долгое молчание. Дождь стучал в окна. Поланецкий и  Марыня
сидели  неподвижно,  не  глядя  друг  на  друга,  словно  во  сне.   Они
чувствовали: этой ночью решилась их судьба, но были  слишком  потрясены.
Охваченные  смятением,  ни  он,  ни  она  даже  не  старались   в   себе
разобраться.
   Так, в молчании, которое они инстинктивно боялись нарушить, чтобы  не
встретиться случайно глазами, проходил час за  часом.  Пробило  полночь,
затем час. Около двух, точно тень, в комнату проскользнула пани Эмилия.
   - Спит? - спросила она.
   - Нет, мамочка, - отвечала Литка.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Хорошо, мамочка.
   Пани Эмилия присела на край постели, и больная девочка, обвив  руками
ее шею, спрятала белокурую головку у нее на груди.
   - Вот теперь я знаю,  мамочка,  -  прошептала  она,  -  если  больной
ребенок о чем-нибудь попросит, ему и правда не отказывают.
   Молча прижалась она  к  матери.  Потом  протянула,  едва  выговаривая
слова, как полусонные или очень ослабевшие дети:
   - Мамочка, пан Стах не будет  больше  грустить,  сейчас  скажу  тебе,
почему...
   Но тут мать почувствовала, что головка ее отяжелела, а  на  висках  и
руках выступил холодный пот.
   - Литуся! - испуганно вскричала она.
   - Как-то странно... Слабость  какая-то...  -  промолвила  девочка.  -
Море! Огромное... И мы плывем по нему! - Мысли у нее, видимо,  путались.
- Мама, мама!..
   Начался новый,  страшный  и  жестокий  приступ.  Тело  девочки  свело
судорогой, глаза закатились. Сомнений не  было:  близилась  смерть;  все
выдавало ее присутствие - и бледный свет ночника, и мрак, затаившийся  в
углах, и стук дождя в окна, и завывание ветра, в котором чудились жуткие
требовательные крики.
   Поланецкий вскочил и побежал за доктором. Через четверть часа оба уже
стояли перед дверью, не зная, жива  ли  еще  девочка:  вошли  -  впереди
Поланецкий, за ним доктор, все твердивший с той самой  минуты,  как  его
подняли с постели:
   - Наверно, волнение или испуг...
   Слуги с сонными, встревоженными лицами замерли в коридоре, в квартире
повисла тяжелая, гнетущая тишина.
   Ее нарушил прерывистый голос Марыни - бледная как полотно, она первая
торопливо вышла из комнаты:
   - Воды для пани Эмилии! Барышня умерла!

ГЛАВА XIX

   В конце осени выдаются дни ясные, но печальные, как  улыбка  гаснущей
от  чахотки  женщины.  В  такой  ясный,  погожий  день  хоронили  Литку.
Оставшиеся в живых продолжают чувствовать и думать за своих умерших и  в
том обретают утешение. Поланецкому, занятому похоронами,  еще  тоскливей
стало от этой печальной осенней ясности,  но,  поставив  себя  на  место
Литки, он подумал: лучшего прощального дня и она не могла бы пожелать, и
испытал некоторое облегчение. До сих пор он не  осознавал  всей  тяжести
утраты. Сознание этого приходит позже,  после  возвращения  в  опустелый
дом, когда любимое существо остается на кладбище.  К  тому  же  хлопоты,
связанные с похоронами, не оставляли времени для размышлений. Даже такой
естественный  акт,   как   смерть,   люди   сумели   обставить   разными
затруднительными формальностями. Но Поланецкому  хотелось  отдать  Литке
последний долг, да, кроме того, и некому  было  этим  заняться.  У  пани
Эмилии все жизненные силы, благодаря которым человек мыслит,  действует,
принимает решения, со смертью дочери  будто  иссякли.  Унесший  ее  дитя
ветер оказался слишком силен для такого агнца, как она.  К  счастью,  от
непосильного горя сердце не только разрывается, но и цепенеет, становясь
бесчувственным. Это  именно  и  произошло  с  пани  Эмилией.  Поланецкий
заметил, что лицо ее словно застыло: в нем  читался  один  беспредельный
ужас.  Она  не  плакала,  не  жаловалась,  лишь  трагический  и   вместе
наивно-детский лепет срывался изредка с ее губ, подтверждая: ум еще не в
силах постигнуть несчастье во  всей  его  безмерности,  а  цепляется  за
какие-то мелочи, занимаясь ими с таким усердием, точно девочка еще жива.
В  убранной  крепом  комнате  на  атласной  подушке,  утопая  в  цветах,
покоилось тело, которое уже ни в чем не нуждалось; между тем впавшая  от
горя в детство мать все  беспокоилась,  не  забыла  ли  чего.  Когда  ее
пытались оторвать от  гроба,  она  не  сопротивлялась,  только  начинала
жалобно стонать, будто теряя от боли рассудок.
   Поланецкий с деверем пани Эмилии,  Хвастовским,  приехавшим  накануне
похорон, хотели было увести ее после того, как гроб закрыли крышкой,  но
она стала звать Литку по имени, и у них  не  хватило  духа  настоять  на
своем. Наконец многолюдная процессия - с факелами и заунывным  пением  -
тронулась, во главе шли священнослужители, за  ней  потянулась  вереница
карет. И сразу же стеклась толпа зевак, которые упиваются в  наше  время
зрелищем человеческого горя, как в древности тешились льющейся на  арене
цирка кровью. Пани Эмилия с Марыней и поддерживавшим ее под руку деверем
шла за катафалком с отрешенным, безучастным лицом. Глаза ее и мысли были
прикованы к белокурой прядке Литкиных  волос,  которая  случайно,  когда
закрывали гроб, выбилась из-под крышки. Всю дорогу бедная мать  смотрела
на нее и твердила не переставая: "Боже мой, волосики ребенку прищемили!"
   От горя, усталости, нервного напряжения, еще усиленного  бессонницей,
Поланецкому  было  до  того  тяжело,  что  по  временам  его  охватывало
непреодолимое желание с полдороги вернуться домой и броситься на  диван,
ничего больше не зная,  не  думая,  не  требуя,  не  любя  и  вообще  не
чувствуя, Но эгоистическое это желание его самого удивило  и  возмутило;
он знал, что не повернет назад и выпьет чашу до дна - не только  потому,
что так принято, а потому, что горе и любовь к Литке всего сильнее.  Все
остальное побледнело, отступило на  задний  план,  стало  для  него,  по
крайней мере в те минуты, совершенно  безразлично.  Все  внутри  у  него
словно  смешалось  и  закостенело:  горе  и  печаль  чисто   механически
сосуществовали  с  мимолетными   внешними   впечатлениями,   отрывочными
наблюдениями. Он то смотрел на дома, мимо которых  двигалась  похоронная
процессия, и отмечал про себя, какого они  цвета,  то  неизвестно  зачем
читал вывески,  попадавшиеся  на  глаза,  то  вдруг  спохватывался,  что
ксендзы перестали петь, и  с  суеверным  страхом  ждал  продолжения.  То
начинал рассуждать, как будто только что очнулся и пытался  понять,  где
он и что с ним происходит. "Это дома, это вывески, - говорил он себе,  -
это пахнуло смолой от горящих факелов, а там, наверху, лежит Литка, и мы
идем на кладбище..." И его  внезапно  захлестывала  жалость  к  девочке,
которая была ему  так  дорога,  с  такой  нежностью  ему  улыбалась.  Он
припоминал ее прежней, когда еще нес на Тумзее на руках,  и  на  даче  у
Бигелей, потом у нее дома, когда она сказала, что хочет быть березкой, и
наконец, за несколько часов до  смерти,  когда  Литка  попросила  Марыню
выйти за него замуж. Конечно, Литка не могла его любить,  как  взрослая,
и, как взрослая, пожертвовать собой, обручая  с  Марыней,  этого  он  не
думал;  неосознанное  чувство  девочки  нельзя  было  назвать  настоящей
любовью, но чутье  безошибочно  подсказывало:  что