ку с совестью, ублажать себя: дескать,  и  праведники  не
без греха. Нет! Логика подсказывала: "Или - или",  и,  будучи  человеком
прямодушным, он не мог не соглашаться с этим. И хотя  пока  не  поддался
соблазну, злился, что он вообще  явился,  заставив  усомниться  в  себе.
Привыкнув считать себя лучше других, Поланецкий теперь задался вопросом:
а вдруг он хуже - ведь искушение не просто возникло, он чувствовал,  что
на сей раз может и не устоять.
   Наблюдая Основскую,  нередко  вспоминал  он  изречение  Конфуция:  "У
заурядной женщины ума столько, сколько у курицы, у незаурядной - сколько
у двух кур", - но при виде Терезы Машко ему приходило в  голову,  что  в
применении к некоторым  даже  эта  возмутительная,  китайская  пословица
звучит еще похвалой. Сказать, что она откровенно глупа, значило  бы  еще
признать за ней какое-то индивидуальное отличие.  А  она  была  никакая.
Усвоившее десяток-другой расхожих  правил  благопристойное  ничтожество.
Как обитателям Новой Гвинеи двухсот-трехсот слов довольно для общения  и
удовлетворения своих потребностей, так  и  ей  достаточно  этих  правил,
чтобы жить, рассуждать и вращаться в  обществе.  В  остальном  была  она
крайне  апатична  и  сверх  того  тупо  самодовольна  -  от   умственной
ограниченности и слепой убежденности в том,  что,  автоматически  следуя
известным правилам, никогда не ошибешься. Такой знал он ее еще  девушкой
и не раз смеялся над ней, называя куклой, манекеном, не в силах простить
ей смерти доктора, сгинувшего из-за нее где-то  на  краю  света.  Он  не
любил и презирал ее. Но даже тогда,  встречаясь  с  ней  у  Бигелей  или
заходя к ним домой по просьбе Машко, испытывал к ней физическое влечение
и  прекрасно  это  сознавал.  Это  угасшее,   сонно-безразличное   лицо,
замороженность манер, стройный стан  и  даже  воспаленные  глаза  -  все
неудержимо влекло его  к  ней.  Поланецкий  объяснил  это  себе  законом
естественного подбора и, подыскав научный термин, успокоился, тем  более
что Марыня произвела на него еще более сильное впечатление, которому  он
и поддался. Но Марыня была теперь его женой, и он перестал  замечать  ее
красоту, которая на время увяла; обстоятельства же складывались так, что
из-за частых отлучек Машко Поланецкий почти ежедневно виделся с Терезой,
и  давнее  впечатление  не  только  ожило,  но  вследствие   теперешнего
Марыниного положения ожило с нежданной силой. И вот  он,  не  пожелавший
быть   "оселком"   для   Основской,   несравненно   более   красивой   и
привлекательной, он, устоявший перед ее римскими  фантазиями,  считавший
себя человеком строгих правил, который превосходит многих волей и  умом,
понял вдруг, что шевельни Тереза пальчиком - и  воздвигнутое  им  здание
пошатнется и рухнет ему на голову. За всем тем Поланецкий не  переставал
любить жену - он был к ней искренне и глубоко привязан,  но  чувствовал,
что способен изменить ей, и не только  ей,  но  себе,  своим  принципам,
представлениям о нравственности и честности.  С  ужасом  и  негодованием
обнаружил он в себе зверя, для укрощения  которого  у  него  недоставало
сил. И эта слабость тревожила его, бесила,  но  невозможно  было  с  ней
совладать. Самое простое было бы не  видеться  или  видеться  как  можно
реже, но он, напротив, выискивал предлоги встречаться как можно чаще.  И
вначале пытался прикрываться ими от самого себя, но врожденная честность
не позволяла, и кончилось тем, что он  себя  же  ругательски  ругал.  Но
перед женой  и  посторонними  они  служили  благовидным  оправданием.  В
обществе же Терезы нельзя было удержаться, чтобы  на  нее  не  смотреть,
фигура ее и лицо так и притягивали взгляд. С нездоровым интересом  гадал
он, как бы она себя повела и что сказала, не сдерживай он своей страсти,
и разохочивал себя ее предполагаемой податливостью. Он заранее ее за это
презирал, но вместе с тем она становилась для  него  еще  желаннее.  Так
обнаружил он в себе бездну порочности, приписав ее долгому пребыванию за
границей,  и  стал  сомневаться  в  собственном  моральном  здоровье   и
неиспорченности. Или же это необъяснимое влечение к  малопривлекательной
женщине - признак какого-то невроза, незаметно подтачивающего  организм?
Что мужчина может женщину презирать, но зверь, живущий в нем, вожделенно
желать, не приходило ему в голову.
   Женский инстинкт, заменявший Терезе Машко проницательность, скоро все
сказал ей; да она и  не  была  столь  наивна,  чтобы  не  понимать,  что
выражает его взгляд, скользящий по ее стану, глаза, у стремленные на нее
в у пор, особенно когда они оставались наедине. Сначала это  льстило  ее
самолюбию -  так  самой  высоконравственной  женщине  льстит,  если  она
нравится, привлекает внимание, если желанней других, словом, покоряет. К
тому же она не видела и  не  хотела  видеть  опасность,  как  куропатка,
которая головой зарывается в снег, когда над ней кружит ястреб. Снег  ей
заменяли приличия. И Поланецкий чувствовал это. Еще холостяком узнал  он
по опыту, что  для  некоторых  женщин  главное  -  соблюдение  известных
условностей,  подчас  весьма  странных.   Знавал   он   таких,   которые
возмущались,  если  сказать  им  по-польски  то,  что  они   с   улыбкой
выслушивают по-французски. Встречал и таких,  которые  у  себя  дома,  в
городе, были точно неприступные крепости,  а  за  городом,  на  водах  и
курортах, быстро сдавались; таких, которые действия предпочитали словам,
и даже таких, для кого решающее значение имело, светло или темно. И если
нравственность не была изначально заложена в  натуре,  не  привита,  как
оспа, женское  поведение  всегда  зависело  от  случая,  обстановки,  от
внешних, часто пустячных обстоятельств,  от  того,  что  понимается  под
приличиями. Это, полагал он, в полной мере относилось и к Терезе  Машко,
и лишь потому не предпринимал пока никаких попыток, что боролся с собой,
своим искушением, и, презирая ее в  глубине  души,  не  хотел  сам  быть
достойным презрения в собственных глазах. Останавливали и  привязанность
к Марыне, сострадание к ней, ее  положению,  с  которым  он  не  мог  не
считаться, умилявшее его  ожидание  отцовства,  сознание,  что  они  так
недавно поженились, порядочность и религиозное чувство.  То  были  цепи,
которые сдерживали проснувшегося в нем зверя.
   Но сдерживать его не всегда удавалось одинаково успешно.  Однажды,  а
именно в тот вечер, когда они повстречались с Завиловским,  он  чуть  не
выдал себя. При мысли,  что  она  торопится  домой,  потому  что  должен
вернуться Машко, его обуяла самая грубая, животная ревность.
   - Понятно, почему вы так торопитесь, -  сказал  он  с  плохо  скрытым
раздражением,  испытывая  сильное  желание   просто   обругать   ее.   -
Возвращается Улисс, и Пенелопе надлежит дома быть, однако...
   - "Однако"? - переспросила она.
   - Однако именно  сегодня  хотелось  бы  побыть  с  вами  подольше,  -
брякнул, не задумываясь, Поланецкий.
   - Это неудобно, - возразила она своим тоненьким,  словно  процеженным
сквозь частое ситечко, голоском.
   Она вся была в этих словах.
   Возвращаясь, он клял на чем свет  стоит  и  ее,  и  себя,  а  дома  в
светлой,  уютной  комнате  нашел  Марыню  с  Завиловским,  которому  она
доказывала, что в супружестве не ищут какого-то выдуманного  счастья,  а
исполняют налагаемую богом обязанность.

ГЛАВА XLVII

   "Что мне за дело до Основской с  ее  интрижками?  -  урезонивал  себя
Завиловский, направляясь на другой день к Линете. - Ведь  не  на  ней  я
женюсь, а на той, моей единственной. И зачем было вчера так грызть  себя
и терзаться?"
   Успокоив таким образом свою "возвышенную душу", стал  он  обдумывать,
что скажет тетушка Бронич, ибо, несмотря на заверения Основского  и  все
самоуверения, будто предстоящий разговор - чистая формальность, несмотря
на твердую уверенность в  расположении  Линеты  и  тетушки  Бронич,  его
"возвышенная душа" замирала от страха. В гостиной застал он обеих дам и,
осмелев после вчерашнего, поцеловал Линете руку.
   - Я убегаю! - зардевшись, сказала она.
   - Лианочка, останься! - попросила тетушка.
   - Нет! Мне страшно, - отвечала Линета.
   И потерлась, как избалованная кошечка, золотистой  головкой  о  плечо
тетушки Бронич, приговаривая:
   - Не обижайте его, тетя! Не обижайте!
   И, бросив взгляд  на  Завиловского,  в  самом  деле  убежала.  Он  же
побледнел как полотно от  волнения  и  переполнявших  его  чувств,  а  у
тетушки слезы навернулись на глаза.
   Видя, что и он того и  гляди  заплачет  и  ком  в  горле  мешает  ему
говорить, она пришла ему на помощь.
   - Догадываюсь о цели вашего визита... Я  давно  догадалась,  что  там
между вами, дети мои...
   Завиловский схватил ее руки и стал по очереди прижимать их к губам.
   - Ах, я сама слишком много в жизни  перечувствовала,  чтобы  истинное
чувство не отличить, - продолжала тетушка, - я - настоящий знаток в этих
делах, смело могу сказать! Женщины только сердцем живут и умеют читать в
сердцах. Знаю, вы искренне любите Лианочку и не перенесли бы, если б она
не отвечала тем же или если бы я вам отказала, правда ведь?
   И устремила на него испытующий взгляд.
   - Да? - с усилием выговорил он. - Не знаю, что со мной сталось бы!
   - Видите, я сразу поняла! - ответила тетушка, просияв. - Ах, дорогой,
мне  довольно  и  взгляда!  Но  я  не  хочу  быть  вашим  злым   гением,
губительницей вашего таланта. Нет, этого я не сделаю, не  могу  сделать!
Кого бы я нашла для Лианочки? Где подходящий для нее  человек  с  такими
достоинствами, которые она любит и ценит? Не могу  же  я  выдать  ее  за
этого Коповского - и не выдам! Вы настолько не знаете Лианочки, а я знаю
и говорю: не могу и не выдам!
   Несмотря на все волнение, Завиловского удивила решительность, с какой
отвергла тетушка Бронич Коповского, словно он сватом от него  пришел,  а
не сам просил "Лианочкиной" руки.
   - Нет! О Коповском речи быть не может! -  с  одушевлением  продолжала
тетушка, любуясь собой и своей  ролью.  -  Только  вы  сумеете  Лианочку
осчастливить. Только вы сумеете дать ей, чего она заслуживает. Я уже  со
вчерашнего дня ждала этого разговора... И  всю  ночь  глаз  не  смыкала.
Сомнения  одолевали...  не  удивляйтесь!  Ведь  тут  судьба   Лианочкина
решается. Страх меня брал: я заранее знала, что  не  устою  перед  вами,
перед силой вашего чувства и вашего красноречия, как  вчера  не  устояла
Лианочка.
   Завиловский, ни вчера, ни сегодня не сумевший выдавить  ни  словечка,
не мог взять в толк, где, когда, какое красноречие, но тетушка Бронич не
дала ему опомниться.
   - И знаете, как я поступила?  Как  всегда  в  трудные  минуты  жизни.
Поговоривши вчера с Лианочкой,  пошла  утром  на  могилу  мужа.  Он  тут
похоронен, в Варшаве. Не помню, говорила я  вам,  что  он  последний  из
Рюри... ах да, говорила! Вы не знаете, дорогой, какое для меня  спасение
эта могила, на сколько благих решений она меня натолкнула!.. Шла ли речь
о Лианочкином воспитании, о какой-нибудь поездке, о помещении  капитала,
оставленного мужем, о том, дать  или  не  дать  в  долг  кому-нибудь  из
родственников, из знакомых, я устремлялась прямо туда. И поверите?  Иной
раз, кажется, под  какое  солидное  обеспечение  даешь,  дело  уж  какое
выгодное, сердце подсказывает согласиться ссудить или занять,  а  мужнин
голос вроде как из-под земли: "Не давай!" И не дам.  И  никогда  еще  не
ошибалась! Ах, дорогой! Вы все понимаете,  все  тонко  чувствуете  -  вы
поймете, как горячо я нынче молилась,  спрашивая  со  всем  пылом  души:
выдать Лианочку или не выдавать? - И,  взяв  его  голову  в  свои  руки,
вымолвила со слезами: - И Теодор откликнулся: "Выдавай!" И вот  я  отдаю
ее тебе: прими вкупе с моим благословением!
   Слезы прервали поток ее красноречия. Завиловский опустился перед  ней
на колени. Рядом с ним на колени бросилась и Лианочка,  явившаяся  будто
по условленному знаку.
   - Она твоя! Твоя! - простерши руки, сказала тетушка прерывающимся  от
рыданий голосом. - Отдаем ее тебе, я и Теодор!
   Они встали с колен,  тетушка,  прижав  платок  к  глазам,  оставалась
недвижима.  Но  вот  платок  стал  приподыматься,   тетушка   -   искоса
поглядывать на молодых людей.
   - Ох, знаю, знаю, хочется небось остаться вдвоем! -  рассмеялась  она
наконец, грозя им пальцем. - Есть, наверно, о чем поговорить!
   И с тем вышла. Завиловский взял Линету за обе руки, не  сводя  с  нее
влюбленных глаз.
   Затем они сели, и она, не отнимая у него рук, положила головку ему на
плечо. Это была песня без слов: Завиловский наклонился к ее  прелестному
лицу, Линета закрыла глаза, но в губы ее  поцеловать  он  не  осмелился,
слишком молод был и робок, слишком любил,  боготворил  ее,  -  и  только
коснулся устами золотистых волос, но и от  этого  прикосновения  комната
поплыла у него перед глазами, все закружилось,  исчезло,  и  он  потерял
представление, где они, что с ними, слыша  лишь  биение  своего  сердца,
вдыхая  аромат  ее  шелковисто  щекочущих  волос.  Казалось,  это   сама
вечность.
   Но то был краткий сон, за которым пришло  скорое  пробуждение.  Дверь
тихо приоткрылась, и заглянула тетушка Бронич, словно не желая  упустить
ничего из этой любовной идиллии, чьей доброй покровительницей  была  она
вместе со своим Теодором; в соседней комнате раздались  голоса  супругов
Основских. Через минуту тетя  уже  обнимала  Линету,  а  из  ее  объятий
перешла она в объятия Анеты. Основский крепко пожал руку Завиловскому.
   - То-то радость! То-то радость! Мы ведь все тебя искренне полюбили: и
я, и тетя, и Анеточка, не говоря уж о нашей девочке. - И сказал жене:  -
Знаешь, Анеточка, что пожелал я вчера Игнацию?  Чтобы  им  было  так  же
хорошо, как нам с тобой!
   И, взяв ее за руки, стал покрывать  их  поцелуями.  На  Завиловского,
хоть он и потерял совсем голову  от  счастья,  эти  слова  подействовали
отрезвляюще. Он посмотрел на Анету.
   - Нет, им лучше будет, - отнимая у мужа руки, возразила она весело, -
потому что Линета положительней меня, да и пан Завиловский не станет при
посторонних так неотвязно ей руки целовать. Ну же, Юзек, пусти!
   - Лишь бы он любил  ее,  как  я  тебя,  сокровище  мое,  деточка  моя
ненаглядная! - пробормотал сияющий Юзек.
   В тот день Завиловский не пошел в контору, оставшись до вечера у них.
После завтрака они втроем отправились на прогулку в открытом  экипаже  -
пани Бронич непременно, хотелось, чтобы их увидели вместе.  Но  сильный,
хотя непродолжительный дождик испортил  прогулку,  экипажи  разъехались,
аллеи  опустели.  По  возвращении  добряк  Основский  выступил  с  новым
предложением, обрадовавшим Завиловского.
   - Пшитулов никуда от нас не денется, мы и так здесь, как  в  деревне,
живем. Сейчас конец июня, ничего не случится, если мы останемся  еще  на
несколько дней. Пусть влюбленные кольцами обменяются,  а  мы  с  Анеткой
ужин устроим в честь обручения. Вы согласны, тетя? Я  вижу,  они  ничего
против не имеют, а Игнацию, наверно, приятно  будет  друзей  увидеть  на
своей помолвке: Поланецких, Бигелей... У Бигелей, правда, мы не  бываем,
но это легко поправимо. Завтра же съездим к ним  с  визитом,  и  дело  с
концом. Не возражаешь, Игнаций? А вы, тетя?
   Игнаций был на седьмом небе  от  счастья;  что  касается  тети,  она,
видимо,  не  знала,  как  к   этому   отнесется   Теодор,   и   была   в
нерешительности. Можно было, впрочем, спросить у него, но, памятуя,  как
звучно ответил он ей из-под земли:  "Отдавай",  -  она  и  без  того  не
сомневалась,  что  супруг  посмотрит  на  это  одобрительно,  и  на  все
согласилась.
   После обеда явился Коповский, бывавший почти ежедневно, и оказался на
даче единственным,  кому  известие  о  помолвке  не  доставило  никакого
удовольствия.
   В первую минуту невольное изумление изобразилось на его лице.
   - Вот никогда бы не поду мал, что панна Линета  согласится  пойти  за
пана Завиловского, - сказал он.
   Основский, подтолкнув Завиловского, подмигнул ему с плутовской миной.
   - Видишь? Говорил я тебе вчера, что он к Линете неравнодушен.
   Лишь поздно вечером покинул Завиловский  виллу  Основских.  Дома  он,
однако, не стихи  сел  писать,  хотя  внутри  у  него  все  так  и  пело
многострунной арфой, а засел за корреспонденцию и счета, с  которыми  не
сумел управиться днем.
   В конторе это на всех произвело большое впечатление, и  когда  Бигели
явились к Основским с ответным,  а  к  пани  Бронич  -  с  первым  своим
визитом, Бигель не преминул высказаться по сему поводу.
   - Стихи пана Завиловского вы имели возможность оценить, а  вот  какой
он добросовестный человек, наверно, не знаете. Говорю  об  этом  потому,
что в наше время это большая редкость. Пробыв тогда у вас целый  день  и
не попав в контору, он вечером пришел, велел  ночному  сторожу  открыть,
забрал с собой книги, счета  и  дома  сделал  все,  что  нужно.  Приятно
сознавать, что имеешь дело с человеком, на которого можно положиться.
   Но  тут  добропорядочный  совладелец   торгового   дома   "Бигель   и
Поланецкий" заметил, к своему удивлению, что эта высшая, по его  мнению,
похвала не производит должного впечатления.
   - Ах, мы надеемся, пан Завиловский подыщет себе  в  будущем  занятие,
больше отвечающее его дарованию и  положению,  -  заметила  пани  Бронич
довольно кисло.
   Вообще  обе  стороны  чувствовали  себя  во  время  визита  несколько
скованно. Правда, Линета Бигелям понравилась, но, уходя, он шепнул жене:
"Как, однако, роскошно они живут!" Обитатели дачи показались ему людьми,
чья жизнь - непрестанное празднество, то есть вечное безделье; но он  не
обладал способностью быстро выражать свои мысли.
   - Да, да!.. Люди, безусловно, хорошие! -  повторяла  после  их  ухода
тетушка Линете. - Да! Прекрасные люди! Я убеждена. Да! Конечно!..
   Она словно чего-то не договаривала, но "Лианочка" поняла.
   - Ведь они ему не родня, - сказала она.
   Но спустя несколько дней откликнулась и родня.  Завиловский,  который
так и не попросил у старика прощения,  несмотря  на  тетушкины  уговоры,
получил письмо такого содержания:

   "Господин Забияка! Напрасно ты на меня накинулся,  я  не  хотел  тебя
обидеть,  просто  привык  говорить,  что  думаю,  -  мне,  старику,  это
простительно. А тебе, наверно, уже сказали, что я и в глаза  не  называю
твою невесту иначе, как "венецианским бесенком". Кто же тебя  знал,  что
ты влюблен и собрался жениться. Я про то узнал  только  вчера  и  тут-то
понял, почему ты чуть глаза мне не выцарапал; но поскольку  забияки  мне
больше нравятся, чем размазни, а из-за подагры, будь  она  неладна,  сам
прийти не могу тебя поздравить, зайди к  старику,  который  искренней  к
тебе расположен, чем ты думаешь".

   Получив письмо. Завиловский в тот же день  поспешил  к  старику.  Тот
принял его радушно, и, хотя без воркотни не обошлось,  старый  правдолюб
на этот раз понравился Завиловскому, и в душе его отозвались родственные
чувства.
   - Благослови тебя бог и пресвятая богородица, - сказал ему старик.  -
Я мало тебя знаю, но  наслышан,  и  рад  был  бы  о  других  Завиловских
услышать что-нибудь новое. - Он потряс его за руку и подмигнул дочери: -
Гениальный, вот бестия, а? - Перед уходом же  спросил  гостя:  -  Ну,  а
Теодор? Препятствий тебе не чинил?
   Завиловский рассмеялся; будучи художником, он обладал сильно развитым
чувством юмора и комедию с Теодором тоже находил забавной.
   - Нет. Напротив, он был на моей стороне.
   Старик покачал головой.
   - Да, он чертовски проницателен, этот Теодор! Будь с ним  начеку,  не
то впросак попадешь!
   Высокое положение в обществе и богатство старика Завиловского до того
импонировали тетушке Бронич, что она на другой  же  день  отправилась  к
нему с визитом, чуть ли не благодаря за оказанный родственнику  любезный
прием.
   - Вы что, за бурбона меня считаете? - вспылил  неожиданно  старик.  -
Да, говорил, не отпираюсь: бедные родственники - наказание  гос