новские,
Бигели, Свирский, Плавицкий и пани Эмилия -  чтобы  заодно  побывать  на
Литкиной могиле, День выдался по-летнему солнечный и жаркий. И  кладбище
выглядело  совсем  иначе,  не  так,  как  раньше,  когда   здесь   бывал
Поланецкий. Светлая  и  темная  листва  разросшихся  деревьев  густой  и
плотной зеленой завесой  осеняла  белые  и  серые  могильные  памятники.
Местами было прохладно и сумрачно, как в лесу. Пробиваясь кое-где сквозь
листья акаций, тополей, грабов, сирени и лип, солнечные лучи  трепещущей
сеткой ложились на надгробные плиты; иные  затаившиеся  в  тени  кресты,
казалось, дремали над могилами. Вверху, на ветках деревьев, громоздились
птицы; со всех сторон несся их неумолчный, но  негромкий  щебет,  словно
приглушенный, чтобы не потревожить усопших.
   Свирский,  Поланецкий,  Машко  и  Основский  подняли  узкий  гроб   с
останками Букацкого и  понесли  к  месту  погребения.  Ксендзы  в  белых
стихарях, которые то ярко светлели на солнце,  то  меркли  в  тени,  шли
впереди, а за гробом - молодые женщины в трауре;  процессия  подвигалась
по тенистым аллеям чинно и спокойно, без обычных на похоронах рыданий  и
слез, лишь торжественная скорбь лежала на лицах, как тень от деревьев на
надгробьях.  Все   овеяно   было   некой   поэтической   меланхолией   -
впечатлительная душа Букацкого сумела бы оценить прелесть этой печальной
картины.
   Так дошли  до  гробницы,  имевшей  форму  возвышавшегося  над  землей
саркофага, - Букацкий еще при жизни говорил Свирскому, что не  хотел  бы
гнить в земле.  Открыв  железные  дверцы,  гроб  легко  вдвинули  внутрь
саркофага; глаза женщин обратились к небу,  губы  зашептали  молитву,  и
Букацкий вскоре остался  наедине  с  Вездесущим  посреди  кладбищенского
безлюдья, птичьего щебета и шелеста деревьев.
   Пани Эмилия и Поланецкие  пошли  на  Литкину  могилу,  остальные,  по
желанию Анеты, поджидали их в экипажах у костела.
   На могиле Поланецкий убедился, в какую даль отошла эта некогда горячо
любимая им девочка, воспоминания о которой  побледнели,  рассеялись  как
дым. Раньше, бывая на  кладбище,  он  со  всей  силой  неизбывного  горя
бунтовал против ее смерти, не мог смириться с ней. А сегодня  показалось
чуть ли не естественным, что она покоится  здесь,  в  тени  деревьев,  и
забрезжило даже смутное ощущение неизбежности  такого  исхода;  она  уже
перестала быть для него живым существом, сделавшись  достоянием  памяти,
вздохом, отсветом, отзвуком давней музыки.
   И он, быть может, упрекнул бы себя в бесчувственности, не будь и лицо
пани Эмилии, которая, помолясь, встала с колен,  просветленно-спокойным,
- безмерная нежность была в ее глазах, но не слезы. Не укрылось от  него
и то, как плохо  она  выглядела,  с  каким  трудом  поднялась  и  пошла,
опираясь на палку. Это было начало тяжелой болезни позвоночника, которая
приковала ее на несколько лет к постели и в конце концов свела в могилу.
   Перед кладбищенскими воротами поджидали Основские;  Анета  пригласила
их завтра вечером на помолвку Завиловского, прибавив: "А  потом  милости
просим в Пшитулов".
   Свирский с пани Эмилией сел в экипаж к Поланецким.
   - Как странно! Сегодня похороны, завтра - обрученье! - помолчав и как
бы собираясь с мыслями, сказал он. - Смерть косит, любовь снова засевает
- вот она, жизнь!

ГЛАВА XLIX

   Завиловский выразил пожелание, чтобы помолвка состоялась не  вечером,
при всех, а до съезда гостей, и тетушка Бронич не стала  возражать,  тем
более что  его  поддержала  Линета,  которой  хотелось  предстать  перед
собравшимися уже невестой. Так и сделали, и прибывающих  они  встречали,
уже немного освоясь со своим новым положением. Линета сияла от  счастья.
Она упивалась своей ролью, которая, в  свою  очередь,  сообщала  ей  еще
большее очарование. Что-то легкое, воздушное  появилось  в  ее  стройной
фигуре, полуопущенные обычно веки, придававшие сонное выражение ее лицу,
уже не скрывали глаз; очи блистали, губки улыбались,  румянец  играл  на
щеках. Она была так хороша, что Свирский, увидев ее, не  мог  удержаться
от вздоха сожаления по утраченному счастью и душевное равновесие  обрел,
лишь вспомнив любимую песенку:

   И я пою и слез не лью:
   Тебя я больше не люблю!
   Гей-гу!

   Впрочем, всех поразила красота ее. Даже старик Завиловский,  которого
внесли в гостиную на кресле, задержал ее руки в своих и долго смотрел на
нее с восхищением.
   - Ба! - сказал он дочери.  -  Да  этот  "венецианский  бесенок"  кому
хочешь голову вскружит, а поэту и  подавно:  у  них,  говорят,  ветер  в
голове. - Потом поискал глазами Завиловского. - Ну что, не свернешь  мне
шею сегодня за то, что я "бесенком" ее назвал?
   Завиловский рассмеялся и, склонясь, поцеловал его в плечо.
   - Нет, сегодня я никому не смог бы шею свернуть.
   - Ну, то-то же,  -  сказал  старик,  тронутый,  видимо,  этим  знаком
почтения.  -  Благослови  вас  бог  и  пресвятая   богородица!   Говорю:
"богородица", потому что она скорая заступница!..
   С этими словами он пошарил на кресле у себя за спиной, извлек большой
футляр и протянул его Линете.
   - А это тебе от семьи Завиловских, - сказал он. - Носи себе с  богом,
да подольше!
   Линета взяла футляр у старика из рук и, изогнув свой прелестный стан,
хотела его поцеловать в плечо. Но тот, обняв ее за шею, подозвал жениха:
   - Иди-ка  и  ты  сюда!  -  И,  поцеловав  обоих  в  лоб,  произнес  с
неподдельным волнением: - Любите друг друга и живите в мире и согласии!
   В футляре, который открыла Линета, лежало на  голубом  бархате  колье
изумительной красоты. Старик повторил еще раз  с  ударением:  "От  семьи
Завиловских", как бы давая понять, что даже  за  неимущего  Завиловского
выйти - это не мезальянс. Но слова его  остались  без  внимания:  головы
молодых дам - Основской, Машко, Бигель,  Линеты,  даже  Марыни  -  живым
венком  склонились  над  футляром;  затаив   дыхание,   любовались   они
переливчатыми камнями и лишь немного  погодя,  обретя  дар  речи,  стали
выражать вслух свое восхищение.
   - Не в бриллиантах дело! - воскликнула тетушка Бронич, чуть не на шею
бросаясь старику. - Щедрость, щедрость какая, какая доброта!
   - Да полноте, полноте!.. - твердил, отмахиваясь, старик.
   Общество разбилось на группы. Жених с невестой, целиком занятые  друг
другом, никого кругом не замечали. Основский и Свирский подсели к Марыне
и пани Бигель; Коповский развлекал беседой хозяйку  дома,  Поланецкий  -
Терезу Машко. Что касается самого Машко, то он сел рядом  с  престарелым
крезом с намерением поближе познакомиться и, загородив его креслом  так,
что никто к нему не мог подступиться, завел  речь  о  былых  и  нынешних
временах, смекнув, что на эту тему старик разговаривает всего охотней.
   Однако он был достаточно умен и не  поддакивал  ему  во  всем.  Да  и
старик не хулил все новое подряд, напротив, многому  давился,  признавал
за благо, однако не мог принять целиком. Машко же толковал ему, что  все
на свете меняется - и шляхта среди других сословий тоже не исключение.
   - Мне, уважаемый пан Завиловский, - говорил  он,  -  велит  держаться
земли врожденный инстинкт; кто сам от земли, того она не отпускает.  Но,
хозяйничая в своем имении, я  занимаюсь  вот  и  адвокатской  практикой,
занимаюсь из соображений принципиальных,  потому  что  и  в  этой  сфере
сословие наше должно быть представлено. Иначе  мы  всецело  окажемся  во
власти людей из иного слоя, в отношении  нас  подчас  предубежденных.  И
помещики  наши  по  большей   части   поняли   это,   надо   отдать   им
справедливость, и дела свои поручают не им, а мне; некоторые даже долгом
своим почитают.
   - На  этом  поприще  и  раньше  наши  подвизались,  а  вот  в  других
профессиях, ей-богу, не знаю! Слышать-то я слышал, будто надо нам за все
такое приниматься, только забываем мы, что  за  дело  браться  и  успеха
добиваться - вещи разные. Назовите мне  хоть  одного  шляхтича,  который
преуспел.
   - Да не надо далеко за примерами ходить: возьмите Поланецкого. Он вот
целое  состояние  нажил  торгово-посредническими  операциями,  и  все  в
наличности: деньги в любой момент на стол может выложить. И  тоже  моими
советами пользовался, - сам может вам подтвердить; но капитал  торговлей
нажил, хлебом главным образом.
   - Позвольте, позвольте! - сделал Завиловский большие глаза,  уставясь
на Поланецкого. - В самом деле состояние нажил? Позвольте... Он  из  тех
Поланецких? Старая дворянская семья.
   - А вот плотный такой, приземистый брюнет, художник  Свирский,  -  он
тоже.
   - Того я знаю: встречался за границей. И Свирские не свиней  пасли...
так он скорее нарисовать их сумеет, деньги, чем сделать.
   - Еще как делает! - сказал Машко доверительно. - Иное  самое  богатое
имение в Подолии столько дохода не принесет, сколько его акварели.
   - Как вы сказали?
   - Ну, картины, писанные водяными красками...
   - Вот как! Даже не масляными!.. Так и он тоже?..  Ха!  Может,  и  мой
разбогатеет на стихах?.. Ну что же, пускай, пускай пишет! Попрекать  его
этим не буду... Пан  Зигмунт  вон  знатного  рода  был,  а  тоже  стишки
пописывал, и неплохие. И пан  Адам  тоже  шляхтич,  а  прославился  -  и
побольше  того,  третьего,  фантазера-то,  который  демократа  из   себя
строил...  Забыл,  как  звали   .  Ну,  да  бог  с  ним!  Так,
говорите, меняются времена? Ну что ж... Пусть меняются, лишь  бы,  упаси
бог, не к худшему.
   - Главное, - сказал Машко, -  способности  в  землю  не  зарывать,  а
деньги по кубышкам не прятать, обществу от этого прямой вред.
   - Позвольте! Как вас  прикажете  понимать?  По-вашему,  я  не  вправе
собственные деньги держать под замком, а должен все ящики  пораскрывать:
любой вор руку запускай?
   - Не в том дело, - улыбнулся Машко с видом превосходства.
   И, облокотясь на ручку  кресла,  стал  излагать  Завиловскому  начала
политической экономии, а старый шляхтич слушал, кивая и  вставляя  время
от времени: "Скажите на милость! Новшества какие; прекрасно  я  без  них
обхожусь!"
   Тетушка  Бронич,  поглядывая  с  умилением  на  жениха  с   невестой,
рассказывала Плавицкому (который, в свою очередь, поглядывал умиленно на
Анету Основскую) о молодых своих годах, о Теодоре - и  каким  горем  для
них было преждевременное рождение единственного их  отпрыска.  Плавицкий
слушал рассеянно, а она так разволновалась, что голос начал дрожать.
   - Теперь всю любовь я на Линеточку перенесла, на  нее  возложила  все
свои надежды и чаяния. Вы поймете меня,  у  вас  тоже  дочь.  А  Лоло...
подумайте, каким благословением был бы для нас  этот  ребенок,  если  он
даже после, с того света нам помогал.
   - Очень жаль! Очень жаль! - вставил Плавицкий.
   - О да! - продолжала пани  Бронич.  -  Бывало,  во  время  жатвы  муж
прибежит, воскликнет: "Lolo monte!"   -  и  всех
работников в поле вышлет. У соседей пшеница в скирдах прорастала, у  нас
- никогда. О нет! И тем ужасней была несчастье, что  уже  не  поправить!
Муж мой в годах был - и остался мне другом, могу сказать, ближайшим,  но
только другом.
   -  Вот  тут  я  его  отказываюсь  понимать,  -  сказал  Плавицкий.  -
Хе-хе-хе!.. Решительно отказываюсь!
   И, приоткрыв рот, покосился игриво на пани Бронич.
   - Какие вы все, мужчины, несносные, - ударила она его  слегка  веером
по руке. - Ничего святого для вас нет!
   - А кто эта бледная дама, точно с портрета Перуджино? - спрашивал тем
временем Свирский у Марыни. - С которой беседует ваш муж?
   - Это знакомая наша, пани Машко. Вас ей разве не представили?
   - Нет, нет, как же! Вчера на похоровах познакомили, но фамилию забыл.
Знаю  только,  что  она  жена  того  господина,  который   со   стариком
Завиловским разговаривает.  Настоящий  Ваннуччи!..  Та  же  квиетистская
отрешенность - и в желтоватых тонах. А черты правильные. -  И  прибавил,
продолжая ее рассматривать: -  Лицо  неподвижное,  но  фигура  чудо  как
хороша. Кажется худощавой, но взгляните на линию плеч и спины!
   Но  Марыню  мало  интересовали  спина  и  плечи  пани  Машко,  она  с
беспокойством следила за мужем. Поланецкий как раз наклонился к Терезе и
что-то ей говорил: что - Марыня, сидевшая слишком далеко, расслышать  не
могла. Но ей показалось, что смотрит он в ее неподвижное лицо и  тусклые
глаза таким же взглядом, каким иногда смотрел на нее во время свадебного
путешествия. Ах, до чего знакомый взгляд! И сердце у нее сжалось, словно
в предчувствии несчастья. Но она тут же сказала себе:  "Быть  не  может!
Стах на это неспособен!" Однако не могла удержаться, чтобы не смотреть в
их сторону. Поланецкий говорил о чем-то с жаром, а та слушала с  обычным
своим безразличием. "И что мне только в голову лезет? - подумала Марыня.
- Просто оживлен, как всегда, и ничего больше". Окончательно рассеял  ее
сомнения Свирский, не то заметив ее беспокойство и пристальное внимание,
не то и в самом деле  не  находя  ничего  особенного  в  выражении  лица
Поланецкого.
   - Она все  молчит,  приходится  вашему  мужу  разговор  поддерживать;
похоже, ему это надоело и раздражает.
   - О, совершенно верно! - так и просияла  Марыня.  -  Стаху,  конечно,
немножко наскучило, а он всегда раздражается, когда ему надоест.
   Хорошее настроение вернулось к ней. И она все бы отдала - даже  такое
бриллиантовое колье, какое подарил Линете Завиловский, - подойди  к  ней
Стах сейчас, чтобы обменяться  с  ним  ласковым  словом.  И  желание  ее
исполнилось: к Терезе Машко подошел Основский,  и  Поланецкий,  встав  и
перемолвясь мимоходом несколькими словами с Анетой, которая беседовала с
Коповским, подсел к жене.
   - Ты хочешь мне что-то сказать? - спросил он.
   - Как странно! - ответила Марыня. - Я и  правда  тебя  звала,  только
мысленно, а ты будто услышал и подошел.
   - Вот какой я хороший муж! - улыбнулся он. - Но на самом-то деле  все
гораздо проще: я заметил, что ты смотришь на меня, испугался,  не  плохо
ли тебе, и подошел.
   - Я на тебя смотрела, потому что соскучилась.
   - И я тоже соскучился.  Как  ты  себя  чувствуешь?  Скажи-ка  правду:
может, хочется домой?
   - Нет, Стах, мне очень хорошо, честное слово!  Мы  говорили  с  паном
Свирским о Терезе, и я приятно время провела.
   - Злословили небось о ней? У господина художника злой  язык,  он  сам
признается.
   - Напротив, я ее фигурой  восхищался,  -  возразил  Свирский.  -  Для
злословия причин пока нет.
   - Анета утверждает, что фигура у нее плохая, - заметил Поланецкий,  -
но это доказывает лишь противное. -  И,  наклонясь  к  жене,  вполголоса
сказал: - Знаешь, что я слышал, проходя мимо Анеты?
   - Забавное что-нибудь?
   - Как для кого. Я слышал, Коповский называет Анету на "ты".
   - Стах!
   - Честное слово! Он сказал: "Ты всегда так!"
   - Может, передавал чьи-нибудь слова.
   - Не знаю. Может, да, а  может,  нет.  Они,  кажется,  когда-то  были
влюблены друг в друга.
   - Фу, как тебе не стыдно!
   - Стыдно должно быть не мне, а им, вернее, Анете.
   Марыня знала, конечно, о  супружеской  неверности,  но  полагала  это
скорее выдумкой французских романистов, не подозревая, что  с  ней  и  в
обыденной жизни можно столкнуться на каждом шагу, и устремила  на  Анету
взор, полный удивления и  любопытства,  -  так  добропорядочные  женщины
взирают на своих товарок, которые сбились с пути. Но  она  была  слишком
добродетельна, чтобы сразу поверить в чужую порочность; просто в  голове
не умещалось, будто между ними что-то есть, тем  более  с  этим  круглым
дураком Коповским... Однако ей бросилось в глаза, что разговаривают  они
очень оживленно.
   А они, сидя между огромной фарфоровой вазой и фортепиано, не  то  что
разговаривали, но уже с четверть часа самым форменным образом  ссорились
между собой.
   - Боюсь, не услышал ли он  нас.  Ты  ведешь  себя  неосторожно,  -  с
беспокойством сказала Анета, когда мимо прошел Поланецкий.
   - Ну да, вечно я виноват. А кто тебе все время твердит: осторожней!
   Взаимные упреки были равно справедливы: оба на сей  раз  стоили  друг
друга.  Он  вел   себя   неосмотрительно   по   глупости,   она   -   из
самоуверенности. Для двоих из присутствующих отношения их  уже  не  были
тайной, другие легко могли догадаться; только Основский в своем любовном
самоослеплении ничего не замечал. Но на это и рассчитывала его жена.
   Коповский посмотрел на всякий случай на Поланецкого.
   - Он  ничего  не  слыхал,  -  сказал  он  и  вернулся  к  прерванному
разговору, но понизив голос и перейдя на французский. - Если  б  любила,
то относилась бы ко мне иначе, а раз не любишь, не все ли тебе равно?
   Сказал и посмотрел на нее своими  красивыми,  ничего  не  выражающими
глазами.
   - Люблю или не люблю, - отвечала она с раздражением, - но на  Линетке
жениться не позволю, ни за что, слышишь? На ком  угодно,  только  не  на
ней! Люби ты меня взаправду, то не помышлял бы о женитьбе.
   - Я и не помышлял бы, будь ты другая со мной.
   - Patientez!
   -  До  самой  смерти?  Если  я  женюсь,  мы  беспрепятственно  сможем
видеться.
   - Ни за что! Слышишь?
   - Но почему?
   - Тебе все равно этого не понять. Впрочем, к чему весь этот разговор,
она же невеста другого.
   - Ты сама велела мне ухаживать за ней, а теперь  меня  попрекаешь.  У
меня сначала и в мыслях ничего такого не было,  а  потом  она  мне  даже
понравилась, не отрицаю, она всем нравится, и хорошая партия притом.
   Основская нервно комкала носовой платок.
   - И ты смеешь еще говорить мне, что она тебе нравится? Отвечай прямо:
она или я?
   - Ты, но на тебе я жениться не могу, а на ней  мог  бы:  я  прекрасно
видел, что нравлюсь ей.
   - Знал бы ты женщин лучше, так благодарен мне был  бы,  что  я  этого
брака не допустила. Ты не знаешь ее. Она - сухарь настоящий и  с  плохим
характером. Разве ты не понимаешь, что я для  отвода  глаз  велела  тебе
ухаживать, чтобы посторонние чего-нибудь не заподозрили  и  Юзек?  Иначе
как бы ты свои ежедневные визиты объяснил?
   - Все мне было бы понятно, будь ты другая со мной.
   - Не перебивай. Я же  нарочно  так  подстроила,  чтобы  портрет  твой
остался незаконченным и ты мог  в  Пшитулов  приехать.  У  нас  Стефания
Ратковская  будет  гостить,  дальняя  родственница  Юзека.   Понял?   Ты
притворись, будто она  тебе  нравится,  -  Юзека  мне  ничего  не  стоит
убедить. А ты сможешь благодаря этому остаться. Стефании я уже написала.
Она славная девушка, хотя и некрасивая.
   - Опять притворяться - и без всякой даже награды!
   - Ну, так вообще не приезжай!
   - Анеточка!
   - Имей же терпение! Вот не могу долго сердиться на тебя. Ну,  ступай.
Иди с пани Машко поговори.
   Основская  осталась  одна.  Во   взгляде,   которым   она   проводила
Коповского, сквозило раздражение и вместе с  тем  -  нежность.  В  белом
галстуке; оттенявшем его смуглое лицо, он был так бесподобно красив, что
она не могла им вдоволь налюбоваться. И хотя Линета  была  уже  невестой
другого, ей невыносима была мысль, что  эта  ее  каждодневная  соперница
могла стать пусть даже не женой его, но любовницей. Она не лгала, говоря
Коповскому, что смирилась бы, женись он на  ком  угодно,  только  не  на
Линете. Тут затрагивалось не только ее самолюбие - она не на шутку  была
увлечена этим глупцом с наружностью Эндимиона. И ее нервы  такого  удара
попросту не выдержали бы. Под ее неравнодушием к красоте,  которое  сама
она почитала за некую высокую потребность  своей  эллинской  натуры,  по
сути,  скрывались  низменные  инстинкты,   заменявшие   ей   совесть   и
нравственные устои. И хотя красота Коповского действовала на  ее  пылкое
воображение неотразимо, внутренне она оставалась  холодна  как  рыба,  и
соблазняло  ее,  по  интуитивной  догадке   Завиловского,   не   столько
грехопадение, сколько игра в него. Но вместе с тем, сказав себе: "Или я,
или никто!", - она дошла бы и до  последнего,  лишь  бы  помешать  браку
Коповского и Линеты, тем более приметив, что та,  несмотря  на  шуточки