ецкого.  Когда  они  изредка  встречались
раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи  старше  на
несколько лет.
   Наконец они приехали и через полчаса все вместе с  Марыней  сидели  в
столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя,  вертелся  под
столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.
   - Сеттер-гордон, - сказал Гонтовский, - глупый  еще,  но  вообще  эти
собаки умные и очень привязчивые.
   - Чудесный песик. Большое вам  спасибо!  -  сказала  Марыня,  любуясь
щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.
   - Пожалуй, ласков чересчур, - промолвил Плавицкий,  прикрывая  колени
салфеткой.
   - И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.
   - А вы любительница охотиться? - спросил Поланецкий.
   - Нет, меня это никогда не привлекало. А вы?
   - Да мне редко удается. Я ведь городской житель.
   - А у кого ты бываешь? - спросил Плавицкий.
   - Почти ни у кого. У пани Эмилии,  у  Бигеля,  моего  компаньона,  да
Васковского, бывшего моего гимназического учителя, большого оригинала, -
вот и все.  По  делам  приходится,  конечно,  и  еще  с  разными  людьми
встречаться.
   - Никуда не годится, мой мальчик. Молодой  человек  обязан  бывать  в
обществе, особенно если вхож в  него  по  праву  рождения.  Ты  ведь  не
выскочка какой-нибудь, перед тобой все двери открыты. Нет,  ты  послушай
меня. Вот и с Марыней точно такая же история. Два года назад,  когда  ей
сровнялось восемнадцать, отвез ее на зиму в Варшаву. Просто так  это  не
делается, сам понимаешь, потребовались некоторые затраты и усилия с моей
стороны. И что же? Сидела с пани Эмилией по целым дням и книжки  читала.
Как родилась дикаркой, так дикаркой  и  останется.  Можете  пожать  друг
другу руки.
   - Вашу руку! - весело воскликнул Поланецкий.
   - Нет, по совести - не могу! - засмеялась она. - Потому что  было  не
совсем  так.  Книжки  мы  читали,  но  я  часто  и  выезжала  с   папой.
Натанцевалась, кажется, на всю жизнь.
   - Ну, не зарекайтесь.
   - Я не зарекаюсь, но ни капельки не жалею.
   - Значит, не сохранилось приятных воспоминаний.
   - Одно дело вспоминать, а другое - держать в памяти.
   - Что вы этим хотите сказать?
   - Память - это как  огромный  склад,  где  хранится  все  прошлое,  а
воспоминания - крупицы, которые извлекаешь оттуда.
   И, словно испугавшись собственной смелости, с какой она  пустилась  в
отвлеченные дефиниции памяти и воспоминаний, Марыня залилась краской.
   "Мила и притом неглупа", - подумал Поланецкий и сказал вслух:
   - Вероятно! Мне и в голову не пришло!
   И  взглянул  на  нее  с  симпатией.  Смущенная  и  вместе  польщенная
похвалой, Марыня и впрямь была мила. Еще сильней она  покраснела,  когда
молодой человек продолжил самоуверенно:
   - Завтра, перед отъездом, надо будет попросить и для меня оставить на
складе хотя бы... местечко.
   Но тон был шутливый, так что невозможно было обижаться.
   - Хорошо, но тогда и я попрошу о том  же...  -  сказала  она  не  без
кокетства.
   - Ну, в таком случае и зачищу же  я  на  свой  склад,  придется  мне,
видно, насовсем том поселиться!
   Для недавнего знакомства это было, пожалуй, несколько  нескромно,  но
Плавицкий воскликнул:
   - Молодец! Не то что Гонтось, молчит, как воды в рот набрал.
   - Я привык руками работать, а не языком, -  уныло  отозвался  молодой
человек.
   - Тогда бери вилку и ешь.
   Поланецкий засмеялся, но Марыня даже не улыбнулась:  ей  стало  жалко
Гонтовского, и она заговорила о вещах более доступных.
   "Что это, кокетство или доброта?" - спрашивал себя Поланецкий.
   Размышления его  были  прерваны  вопросом  Плавицкого,  вспомнившего,
видимо, свою последнюю поездку в Варшаву.
   - Скажи, Стах, ты знаешь Букацкого?
   - А как же! Ведь он и мне родня, даже еще более близкая.
   - Мы чуть не с целым светом в  родстве,  буквально  с  целым  светом!
Букацкий был самым усердным Марыниным кавалером: все вечера подряд с ней
танцевал.
   - А теперь  в  награду  отправлен  пылиться  на  склад!  -  засмеялся
Поланецкий. - Хотя этот, положим, не запылится, он так ревностно  следит
за собой, вроде вас, дядюшка. Первый франт в Варшаве! Что он поделывает,
спрашиваете? Воздухом дышит, то есть выходит или выезжает прогуляться  в
хорошую погоду. А вообще он - порядочный оригинал, голова у него  совсем
по-особенному устроена. Такое замечает, на что  другой  внимания  бы  не
обратил.  Встречаемся  мы  как-то  после  его  возвращения  из  Венеции,
спрашиваю, что он видел. "Видел, говорит, плывут по каналу Скьявони  пол
яичной скорлупы и пол-лимона; встречаются, сталкиваются друг с  дружкой,
расходятся, опять сходятся, и вдруг - раз! - лимон оказался в  скорлупе,
и дальше поплыли уже вместе. Видишь, что значит гармония!" Вот  все  его
занятия, хотя человек он образованный и большой знаток искусства.
   - Говорят, он не без способностей?
   - Возможно, только проку от них мало. Типичный небокоптитель.  И  был
бы при этом хоть весел, а то еще вдобавок меланхолик. Да, забыл сказать:
он в пани Эмилию влюблен.
   - У Эмилии много бывает гостей? - спросила Марыня.
   - Да нет. Я бываю, Васковский, Букацкий, ну, Машко  еще,  адвокат,  -
покупкой и продажей имений занимается.
   - Ну да, она  столько  времени  Литке  уделяет,  куда  тут  принимать
гостей.
   - Да, Литка, бедняжечка, - вздохнул Поланецкий. - Может, подлечится в
Райхенгалле, дай-то бог!
   И безработное  лицо  его  омрачилось.  Теперь  Марыня  в  свой  черед
взглянула на него с симпатией. "Да, наверно, он добрый", - подумала  она
опять.
   - Машко, Машко... - повторил, как бы про себя, Плавицкий. -  Тоже  за
Марыней увивался. Но не понравился ей. А что до перепродажи имений,  при
нынешних жалких ценах...
   - По словам Машко, именно сейчас выгодно их покупать.
   Между тем обед подошел к концу, и они, перешли в гостиную пить  кофе.
Плавицкий подшучивал над Гонтовским,  что  обыкновенно  служило  у  него
признаком хорошего настроения,  а  молодой  человек  довольно  терпеливо
сносил насмешки ради Марыни, но с такой миной,  которая  ясно  говорила:
"Кабы не она, ты бы у меня запел по-другому!" После кофе Плавицкий  стал
раскладывать пасьянс, а Марыня села за фортепьяно.  Играла  она  не  бог
весть как, но было приятно смотреть на ее миловидную головку, которая  с
такой спокойной грацией вырисовывалась за  пюпитром.  Около  пяти  часов
Плавицкий сказал, глянув на часы:
   - Что-то Ямиши не едут.
   - Приедут, - успокоила его Марыня.
   Но с этой минуты он  беспрестанно  посматривал  на  часы,  восклицая:
"Что-то Ямиши не едут!" А около шести объявил замогильным голосом:
   - Что-то случилось!
   - Горе  прямо  с  ним!  -  тихо  сказала  Марыня  подошедшему  к  ней
Поланецкому. - Ничего там не случилось, но папа весь вечер будет  теперь
не в духе.
   У Поланецкого чуть было не вырвалось:  выспится,  дескать,  и  завтра
опять повеселеет; но, видя  неподдельную  заботу  на  лице  девушки,  он
сказал:
   - Насколько мне помнится,  это  недалеко.  Пошлите  узнать,  что  там
приключилось.
   - Папа, может, послать кого-нибудь к Ямишам?
   - Не изволь беспокоиться, - язвительно сказал Плавицкий.  -  Я  поеду
сам.
   И, позвонив, велел запрягать.
   - Enfin , - в раздумье проговорил он, - почему
бы девушке не остаться наедине с молодым  человеком,  никто  не  осудит,
даже если застанет, это ведь не город. И потом,  ты  наш  родственник...
Гонтось, проводи-ка меня, пожалуйста, ты мне можешь понадобиться.
   На лице молодого человека изобразилось крайнее неудовольствие.
   - Я панне Марыне обещал лодку на воду столкнуть,  садовник  никак  не
может справиться, - сказал он, проведя рукой по  светлым  волосам.  -  А
прошлое воскресенье дождь лил как из ведра, она мне не позволила.
   - Ну так беги сейчас, до пруда тридцать шагов, успеешь обернуться.
   И Гонтовскому волей-неволей пришлось отправиться в сад.
   - Мигрень! Пари держу, что у нее мигрень! - твердил Плавицкий  вслух,
расхаживая по комнате и не обращая внимания на  дочь  и  Поланецкого.  -
Гонтовский в случае нужды хоть доктора  привезет,  а  этот  тюфяк  Ямиш,
конечно, не догадается... Советник этот, которому все  надо  советовать,
сам ничего не сделает. - И, обратясь к  Поланецкому,  словно  ища,  кому
излить свое раздражение, в сердцах прибавил: - Ты  и  не  представляешь,
какой он тюфяк и растяпа!
   - Кто?
   - Ямиш.
   - Папа... - начала было Марыня.
   Но Плавицкий не дал ей договорить.
   - Не нравится, знаю, не нравится тебе, что она питает ко мне капельку
дружеского участия, - с нарастающим гневом сказал он. - Ну  и  читай  на
здоровье агрономические трактаты пана Ямиша, боготвори  его,  превозноси
до небес, но и мне позволь самому выбирать себе друзей.
   И тут Поланецкому еще раз представилась возможность удостовериться  в
Марыниной кротости: вместо того чтобы обидеться на отца, она подбежала к
нему и, прижимаясь щекой к его крашеным усикам, стала приговаривать:
   - Сейчас запрягут, сейчас, сейчас! Может, и мне  с  тобой  поехать?..
Только не сердись, противный папка, а то еще заболеешь.
   Плавицкий, видимо, действительно очень к ней  привязанный,  поцеловал
ее в лоб.
   - Знаю, знаю, ты у меня добрая девочка, - сказал он. - Но куда же это
Гонтовский запропастился?
   И, подойдя к открытой двери в сад, он стал звать  молодого  человека.
Тот вскоре явился.
   - Слишком далеко на берег вытащили, - сказал он, еле переводя дух,  -
и полна воды. Попробовал, да ничего не вышло.
   - Ну, бери шляпу, и едем. Я слышу, экипаж уже подали.
   Минуту спустя Марыня осталась с гостем одна.
   - Папе не хватает в деревне общества, - сказала она, - поэтому  он  и
дорожит так дружбой с пани Ямиш, но и муж ее на редкость  благородный  и
образованный человек.
   - Я видел его в костеле. У него вид был какой-то удрученный.
   - Болен и утомлен: очень много работает.
   - Совсем как вы.
   - Нет, не как я. Пан Ямиш - образцовый хозяин, к тому же много  пишет
о сельском хозяйстве. Пан Ямиш - наша слава и гордость. Она женщина тоже
хорошая, только, по-моему, немножко претенциозная.
   - Экс-красавица.
   -  Вот  именно.  Я  это   отчасти   приписываю   деревенской   жизни,
накладывающей свой отпечаток. В городе в  постоянном  общении  все  наши
странности  и  чудачества,  наверно,  больше  сглаживаются,  а  здесь...
отвыкаешь понемногу от людей, дичаешь и доходишь в обращении с  ними  до
полной  неестественности.  Городским  жителям  все  мы  должны  казаться
смешными бирюками и чудаками.
   - Не все! Не все! - запротестовал Поланецкий.  -  Вот  вы,  например,
совсем не кажетесь.
   - Это лишь вопрос времени, - улыбнулась Марыня.
   - Но время несет с собой перемены.
   - У нас мало что меняется,  а  если  и  меняется,  большей  частью  к
худшему.
   - Но в девичьей жизни эти перемены нетрудно и предсказать.
   - Для меня  важнее  всего  сейчас,  чтобы  у  папы  уладилось  все  с
Кшеменем.
   - Значит, единственные цели ваши,  главное  в  жизни  -  это  папа  и
Кшемень?
   - Да. Но я мало смыслю в делах, и помощница из меня плохая.
   - Отец и Кшемень - больше ничего? - повторил Поланецкий.
   Наступило молчание. Марыня спросила, не хочет  ли  он  пройтись.  Они
спустились в  сад  и  очутились  вскоре  на  берегу  пруда.  Поланецкий,
занимавшийся за границей спортом в разных  клубах,  сделал  то,  что  не
удалось Гонтовскому: спустил лодку на воду,  но  кататься  на  ней  было
нельзя из-за течи.
   - Вот вам образчик моего хозяйства: дыра на дыре! - сказала со смехом
Марыня. - И вину свалить не на кого: и сад, и пруд находятся  всецело  в
моем ведении. Ну, да ладно, велю починить еще до того, как спустят пруд.
   - Небось еще та самая лодка, на  которой  мне  запрещалось  кататься,
когда я был мальчишкой.
   - Очень может быть. Вещи меньше подвержены  переменам  и  долговечней
людей, вы разве не замечали? Грустно это сознавать.
   -  Авось  мы  окажемся  долговечней  этой   утлой   ладьи,   насквозь
пропитанной водой. Если это та же самая лодка, мне с ней положительно не
везет. Раньше кататься не разрешали, сейчас вот  оцарапался  о  какой-то
ржавый гвоздь.
   И, вытащив из  кармана  носовой  платок,  он  левой  рукой  попытался
перевязать палец на правой.
   - У вас не получится, давайте лучше я, - сказала Марыня, следя за его
неловкими попытками.
   И стала завязывать ему руку,  а  он  нарочно  поворачивал  ее,  чтобы
продлить удовольствие от этих нежных прикосновений. Затруднясь  помехой,
она взглянула на него, и глаза их встретились.  Поняв  его  умысел,  она
покраснела и еще ниже опустила голову, будто целиком  поглощенная  своим
занятием. У Поланецкого от ее близости,  от  исходившего  от  нее  тепла
забилось сердце.
   - У меня сохранились очень приятные воспоминания о каникулах, которые
я здесь проводил. Но те, что я теперь увезу, будут во сто крат приятней,
- сказал он. - Вы так ко мне добры... Вы тут как цветок, в этом Кшемене.
Нет, право же, я не преувеличиваю.
   Марыня чувствовала, он говорит от  чистого  сердца,  а  смелость  его
приписала непосредственности натуры, а не желанию  воспользоваться  тем,
что он остался с ней наедине, и потому не обиделась, а только сказала  с
притворной строгостью своим приятным негромким голосом:
   - Пожалуйста, без комплиментов, а то я руку плохо перевяжу, это  раз.
А два - убегу.
   - Нет, уж лучше перевяжите плохо, только не убегайте. Смотрите, какой
чудесный вечер...
   Марыня кончила, и они пошли дальше. Вечер в самом деле был  чудесный.
Солнце садилось, и зеркальная поверхность пруда пламенела золотым огнем.
Вдали, за прудом, темнел ольховник; ближайшие деревья  необычайно  четко
вырисовывались на розовом закатном небе. За домом, во  дворе,  клекотали
аисты.
   - Как хорошо! Как здесь хорошо! - повторял Поланецкий.
   - Очень! - отозвалась Марыня.
   - Теперь я понимаю вашу привязанность к этим местам. И потом, труд...
Чем больше его вкладываешь в какое-то дело, тем оно  становится  дороже.
Да, в деревне бывают отрадные минуты, вот как  сейчас,  например.  Да  и
вообще тут чудесно. А в городе иногда охватывает такая апатия,  особенно
когда день-деньской проверяешь счета... К тому же  я  совсем  одинок.  У
Бигеля, моего компаньона, есть дети, жена, ему хорошо! Не  то  что  мне.
Порой я говорю себе: ну  что  проку  в  этой  работе?  Допустим,  скоплю
немного денег, а дальше что? Ничего  не  ждет,  кроме  работы.  Сегодня,
завтра - вечно одно и то же. Видите ли,  всякое  дело,  в  том  числе  и
наживание денег, затягивает, и возникает иллюзия, будто это и есть цель.
Но иной раз вдруг  подумаешь:  а  может,  прав  этот  чудак  Васковский,
который говорит: у кого фамилия оканчивается на "-ский" или  "-ич",  тот
не может всю душу вложить в одну только работу и тем  удовольствоваться.
В нас, по его словам, еще слишком свежа память о нашем предсуществовании
- вообще, мол, у славян совсем иное  предназначение.  Большой  оригинал,
философ и мистик. Я спорю с ним - и наживаю капитал всеми доступными мне
способами. Но вот сейчас, когда гуляю с вами в саду, -  начинаю  думать,
что он прав.
   Некоторое время шли молча. Закат отбрасывал на их лица  свой  румяный
отсвет.  Они  чувствовали  взаимную  приязнь,  углублявшуюся  с   каждой
минутой. Им было хорошо и спокойно вдвоем.
   Поланецкий ощутил это, видимо, с особенной силой.
   - А правду говорила пани Эмилия, - сказал он, помолчав.  -  Теперь  я
сам вижу: через какой-нибудь час  к  вам  начинаешь  испытывать  большее
доверие, чем к иному человеку через месяц. Кажется, будто мы  знакомы  с
вами много лет. Наверно, только доброта располагает так к себе людей.
   - Эмилька меня любит, вот и хвалит, - ответила Марыня  просто.  -  Но
если даже так, я бываю доброй не со всеми.
   - Да, вчера вы производили другое впечатление, но  вы  устали  и  вам
хотелось спать.
   - Пожалуй.
   - Что же вы не легли? Чай и слуга мог подать; наконец, обошелся бы  и
без чаю.
   - Что вы, не настолько уж мы негостеприимны. Кто-то  из  нас,  сказал
папа, должен вас встретить. Я побоялась, что он сам станет дожидаться  -
а ему вредно ложиться поздно, - и осталась за него.
   "Как бы не так, стал бы он меня  дожидаться!  А  ты  -  добрая  душа,
оберегаешь покой этого старого эгоиста", - подумал Поланецкий и сказал:
   - Простите, что вчера  я  сразу  же  заговорил  о  деньгах.  Привычка
делового человека! Потом я страшно ругал себя за это. Право,  мне  очень
совестно, простите меня.
   - За что же? Вы ни в чем не виноваты. Вам сказали, что я всем  ведаю,
вы и обратились ко мне.
   Вечерняя заря разгоралась все багровей. Они пошли домой, но вечер был
так хорош,  что  остались  на  веранде,  выходившей  в  сад.  Поланецкий
отлучился в гостиную и вернулся со скамеечкой, которую, опустясь на одно
колено, подставил Марыне под ноги.
   - Благодарю вас,  -  сказала  она,  наклонясь  и  придерживая  платье
руками. - Вы очень добры!.. Благодарю вас.
   - Вообще-то я к  людям  невнимателен,  -  ответил  Поланецкий.  -  Но
знаете,  благодаря  кому  я  немножко  научился  заботиться  о   других?
Благодаря  Литке.  Ее  постоянно  приходится  опекать,  и  пани   Эмилия
заботится о ней неусыпно.
   - Да, она самоотверженная мать, - отвечала Марыня,  -  и  мы  все  ей
будем помогать. Я пригласила бы их к нам, если б они  в  Райхенгалль  не
поехали.
   - А я бы без приглашения приехал следом за Литкой.
   - Приглашаю вас впредь от папиного имени в любое время.
   - Не бросайтесь словами, а то я могу злоупотребить вашей любезностью.
У вас здесь очень хорошо, и  как  только  мне  будет  плохо  в  Варшаве,
прилечу сюда под ваш кров...
   Поланецкий уже сознательно говорил так, в расчете больше приблизиться
к ней, и вместе -  совершенно  искренне,  любуясь  этим  милым  девичьим
личиком, которое в лучах заходящего солнца показалось ему еще спокойней,
чем прежде. А Марыня, подняв на него голубые глаза, будто спрашивая: "Ты
серьезно или шутишь?", - ответила, понижая голос:
   - Хорошо.
   И оба замолчали, словно  связанные  незримой  нитью  этого  взаимного
обещания.
   - Странно, что папы так долго нет, - сказала наконец Марыня.
   И в самом деле, солнце  уже  зашло:  в  розоватых  закатных  сумерках
бесшумно шныряла летучая мышь, с пруда доносилось кваканье лягушек.
   Поланецкий промолчал, словно размышляя о своем.
   - Я принимаю жизнь такой, какая она есть, мне некогда ее оценивать, -
заговорил он немного погодя. - Когда  мне  хорошо,  вот  как  сейчас,  я
доволен, когда плохо - огорчен, вот и все. Но лет пять-шесть назад  было
иначе. Мы собирались небольшой компанией и рассуждали  о  смысле  жизни.
Было среди  нас  несколько  ученых  и  один  писатель,  теперь  довольно
известный в Бельгии. Мы спрашивали себя: куда идет человечество,  в  чем
суть и цель всего этого, значение и конец? Читали философов-пессимистов,
теряясь в неразрешимых загадках, доходя прямо до умопомрачения,  -  один
мой знакомый, ассистент на кафедре астрономии, забрался в такие  глубины
мироздания, что и в самом деле лишился  рассудка.  Вообразил,  будто  по
параболе уносится в бесконечность. Потом, правда, выздоровел  -  и  стал
священником. Мы тоже изнывали в бесконечной  погоне  за  истиной...  Как
птицы, летящие над морем: негде присесть и передохнуть. В конце концов я
отметил про себя две вещи: во-первых, мои друзья бельгийцы не  относятся
к этому так уж серьезно... Мы гораздо простодушней их... А во-вторых,  у
меня  пропадает  всякая  охота  трудиться,  и  я   становлюсь   тряпкой,
бессильным размазней. Тогда  я  взял  себя  в  руки  и  занялся  всерьез
красильным делом. Жизнь, сказал я себе, - это веление природы,  и  не  в
том суть, хорошо это или плохо, а в том, что она тебе дана. Значит, живи
и бери от жизни, что можно. И я хочу взять. Правда, Васковский  считает,
будто мы, славяне, не можем удовольствоваться этим, но это еще не  факт.
Если он и