блоко упало так далеко  от  яблоньки,  что  новых,
непредвиденных хлопот не оберешься.
   - Ну что ж,  -  помолчав,  сказал  старик,  -  бог,  стало  быть,  не
оставляет нас своими милостями, коли так изменилось молодое поколение...
Не знаешь, с какого бока к ним и подступиться!..
   И  лицо  его  осветилось  неподдельной  радостью.  Будучи  по  натуре
неистребимым оптимистом и найдя реальный довод  себе  в  оправдание,  он
повеселел.
   - Сам черт об него зубы сломает, - сказал он. -  Как  камень,  тверд,
ох, шельмец!..  И  способный,  бестия!  А  главное,  упорный:  характер,
характер есть.  -  Он  сделал  большие  глаза  и,  вытянув  губы,  будто
собираясь присвистнуть, покрутил головой. - А  тоже  ведь  шляхтич.  Вот
вам, пожалуйста! Видит бог, такого от нашего брата не ожидал!
   - Ничего  не  поделаешь,  придется,  видно,  панне  Кастелли  к  нему
приноравливаться, - сказал Поланецкий.
   -  Ну,  это  еще  как  сказать!  -  поморщился  старик.   -   Захочет
приноравливаться или не захочет - кто ее там  знает!  Пока  молода,  все
нипочем, только надолго ли хватит? И потом, тетка  у  нее  и  покойничек
услужливый - вякнет из-под  земли,  поди-ка  с  ним  потолкуй!..  Людей,
которые своим трудом состояние нажили, я, видит бог, уважаю, но  уж  кто
из приказчиков выбился, а делает вид, будто весь век в хоромах жил,  тот
без хором не успокоится. Такой и покойный Бронич был. Суетные оба  не  в
меру, и девочка этим воздухом дышала. Богатство  и  роскошь  -  вот  что
всегда их привлекало. Игнаций их с этой стороны не знает, да и вы  тоже.
Вот она, - кивнул он на дочь, - если даст слово - на чердаке будет жить.
А там ни за что нельзя поручиться.
   - Да, я их знаю мало, - сказал Поланецкий, - говорят про них  разное,
а мне важно было бы разобраться в них ради Игнация.
   - Разобраться в них? Я  вот  давно  их  знаю,  а  тоже  не  больно-то
разобрался. По словам самой старухи, святые, достойнейшие женщины! А  уж
благочестивые - у-у! Хоть  при  жизни  к  лику  святых  причисляй!..  Но
дело-то видите ли какое: иные женщины в сердце бога носят и заветы веры,
а иные - им же несть числа - из религии спорт, что ли, делают.  Вот  оно
как!
   - Это вы очень верно подметили, - засмеялся Поланецкий.
   - А что? Разве не так? - спросил Завиловский.  -  Я  всякое  в  жизни
повидал... Но вернемся к делу. Так можете вы мне  какое-нибудь  средство
посоветовать, чтобы убедить этого дикаря взять деньги, или не можете?
   - Нужно пораскинуть мозгами, пока ничего на ум не приходит.
   Тут Елена, которая, сидя в стороне, молча вышивала по канве, будто  и
не слыша разговора, подняла свои холодные стальные глаза и сказала:
   - Есть очень простой способ.
   Старик взглянул на нее.
   - Ого, уже и нашла! Что же это за способ?
   - Положите в банк капитал на имя его отца.
   - Уж лучше бы ты помалкивала.  Я  уже  и  так  сделал  для  его  отца
предостаточно, хотя и видеть его было тошно, а сейчас для Игнация  хочу,
а не для него.
   - Да, но если проценты с этого капитала до конца жизни обеспечат  его
отца. Игнаций сможет располагать деньгами, оставленными матерью.
   - А ведь верно, ей-богу, верно! - изумился старик - Вот глядите: мы с
вами головы ломали, а она - нашла. Ей-богу, верно!
   - Панна Елена совершенно права, - сказал Поланецкий, глядя на  нее  с
интересом, но она опять склонила над вышиванием свое безучастное, как бы
до времени увядшее лицо.
   Марыня и Бигели очень обрадовались такому обороту  дела,  давшему  им
повод также посудить-порядить о Елене Завиловской. Некогда  пользовалась
она репутацией холодной, надменной барышни, выше всего ставящей светские
условности, но любовь якобы растопила  лед  в  ее  сердце,  окончившись,
однако,  трагически,  и  светская  эта  особа  превратилась  в  странную
женщину, чуждающуюся людей, замкнувшуюся  в  себе  и  своем  горе.  Иные
превозносили ее за благотворительность,  но  добрые  дела  она,  если  и
делала, скрывала  столь  искусно,  что  никто  толком  о  них  не  знал.
Замкнутость ее, которую легко было принять за высокомерие,  отталкивала.
К мужчинам она, по их утверждению, относилась с таким презрением,  точно
не могла им простить, что они живут на свете.
   Завиловский воротился  из  Пшитулова  через  неделю  после  разговора
Поланецкого со стариком, который успел уже положить в банк  на  имя  его
отца  капитал,  вдвое  больший  против  необходимого  для  содержания  в
лечебнице.  Узнав  об   этом,   Завиловский   помчался   благодарить   и
отказываться, но старик, почуяв твердую почву под ногами, встретил его в
штыки.
   - О чем тут толковать, - отпарировал он, - разве я для тебя?.. Тебе я
ничего не давал, и не тебе решать, принимать или не  принимать.  А  если
мне захотелось больному родственнику помочь, это никому не возбраняется.
   Возразить тут действительно было нечего, и кончилось  дело  тем,  что
два этих еще недавно чужих друг  другу  человека  растроганно  обнялись,
почувствовав себя воистину родственниками.
   Даже Елена отнеслась  к  "Игнасику"  с  благосклонностью,  а  старик,
втайне страдавший оттого, что у него нет сына, сердечно полюбил молодого
человека, и, когда неделю спустя тетушка Бронич, приехав  в  Варшаву  за
покупками, зашла осведомиться о  его  подагре  и  в  похвалу  "Лианочке"
несколько раз повторила в разговоре о молодой парс, что выходит  она  за
человека без средств, он даже рассердился.
   - Что это вы мелете? - воскликнул он. - Неизвестно еще,  кто  из  них
для кого лучшая партия, даже в материальном отношении, не говоря  уже  о
прочем.
   И пани Бронич, все спускавшая  старому  ворчуну,  простила  ему  даже
намек на "прочее". Не прошло и получаса, а воображение у нее разыгралось
вовсю. Завернув по дороге к Поланецким,  она  объявила  им,  что  старик
форменным образом  обещал  уступить  свои  познанские  имения  "дорогому
Игнасику". И сама она, дескать, столь  безоглядной  материнской  любовью
полюбила "дорогого Игнасика", что он вот-вот заступит место  Лоло  в  ее
сердце. И Теодор, без сомнения, полюбил "Игнасика" не меньше,  благодаря
чему воспоминания о сыне для обоих уже не столь болезненны.
   Завиловский ведать не ведал о том, что занял в сердце  тетушки  место
Лоло и ему якобы уже обещаны имения. Но  заметил  перемену  в  отношении
знакомых к нему. Должно быть, слухи о майорате с молниеносной  быстротой
разнеслись по городу, и все при  встрече  раскланивались  теперь  как-то
иначе; даже сослуживцы, люди простые, стали держаться  принужденней.  По
возвращении из Пшитулова надлежало нанести визиты всем, кто был  на  его
помолвке, и быстрота, с какой с  ответным  визитом  явился,  к  примеру,
Машко, тоже говорила об изменившемся к нему отношении.  Машко  в  первое
время их знакомства относился к нему несколько свысока.  Он  не  оставил
своего  покровительственного  тона,  но  сколько  доброжелательности   и
дружеской   фамильярности   появилось   в    его    обхождении,    какую
снисходительность он изъявлял - даже к поэзии. Нет, он ничего против нее
не имел. Пожалуй, предпочел бы, чтобы стихи Завиловского по духу  своему
больше соответствовали образу мыслей людей  добропорядочных,  но  вообще
существование поэзии допускал, даже ее похваливая. Благосклонность его к
ней и к самому  поэту  сквозила  во  взгляде,  улыбке,  в  том,  как  он
поминутно повторял: "Да, да,  очень!  Да,  конечно!"  Несмотря  на  свою
наивность, Завиловский был достаточно умен, чтобы не чувствовать во всем
этом какое-то двуличие.
   "Зачем этот вроде бы неглупый человек так неприкрыто притворяется?" -
думал он.
   И в тот же день  завел  об  этом  речь  у  Поланецких,  в  чьем  доме
познакомился с Машко.
   - Я постарался бы притвориться так, чтобы не заметили, - сказал он.
   - Позеры, - сказал Поланецкий, - на то рассчитывают, что  люди,  даже
не  обманываясь,  по  лености  или  недостатку   гражданского   мужества
соглашаются принимать их такими, какими они стараются  выглядеть.  Шутка
вообще-то коварная. Вы не  замечали,  что  женщины,  которые  румянятся,
мало-помалу теряют чувство меры? То же самое с рисовкой. Даже умные люди
не знают меры.
   - Это верно, - согласился Завиловский. - И внушению легко поддаются.
   - Ну, а Машко вдобавок еще знает, что ты женишься на Линете,  которая
слывет богатой невестой, и что старик Завиловский к тебе благоволит, вот
и рассчитывает, наверно, войти к нему  в  доверие  по  твоей  протекции.
Машко о будущем своем приходится думать: тяжба та судебная,  от  которой
оно зависит, приняла, по слухам, неблагоприятный оборот.
   Так оно и было. Выступивший в  поддержку  завещания  молодой  адвокат
оказался очень искусным, настойчивым и упорным.
   На том и оставили пока Машко. Марыня стала расспрашивать о  Пшитулове
и его обитателях, а  о  нем  Завиловский  мог  рассказывать  без  конца.
Красочно описал он пшитуловскую усадьбу, липовые аллеи, тенистый  сад  с
прудами,  заросшими  камышом,  ольшаник  и  полоску  соснового  леса  на
горизонте.  И  перед  Марыниными  глазами  ожил  Кшемень,  который   она
понемногу начала уже забывать,  а  сейчас  вдруг  затосковала  по  нему,
подумав: свозил бы ее Стах когда-нибудь хоть в Вонторы, в костел, где ее
крестили и где похоронена  мать.  Поланецкому  тоже,  видно,  вспомнился
Кшемень.
   - В деревне везде одно и то же, - махнул он рукой.  -  Букацкий  еще,
помню, говаривал, что полюбил бы  деревню  от  всего  сердца,  будь  там
хороший повар, богатая  библиотека,  общество  красивых,  интеллигентных
женщин, - и чтобы не требовалось там жить больше двух дней в году.  И  я
его отлично понимаю.
   - Однако же тебе хочется иметь за городом клочок земли,  -  возразила
Марыня.
   - Да, чтобы летом в своем доме жить, а не у Бигелей, как  придется  в
этом году.
   - А во мне, стоит мне попасть в деревню, - отозвался  Завиловский,  -
сразу пробуждается какое-то смутное влечение к земле. Линета тоже города
не любит, и это уже кое о чем говорит.
   - Она правда не любит города? - спросила Марыня с интересом.
   - Потому что артистическая натура. Природу я тоже чувствую  и  люблю,
но ома мне такие вещи показывает,  я  сам  ни  за  что  бы  не  заметил.
Несколько дней назад  отправились  всей  компанией  в  лес,  и  она  мне
показала освещенный солнцем папоротник. Как красиво! Или что  у  стволов
сосен, особенно при вечернем освещении, лиловатый оттенок. Она на  такие
цвета и тона глаза  мне  открывает,  о  существовании  которых  я  и  не
подозревал! Ходит по лесу, как волшебница,  и  распахивает  передо  мной
неведомые миры.
   "Может быть, это и признак артистизма, - подумал  Поланецкий,  -  но,
может статься, просто  дань  моде,  повальному  увлечению  живописью,  в
особенности колоритом. Сейчас любая барышня с этим носится - не из любви
к искусству, а из желания порисоваться". Сам  он  живописью  никогда  не
занимался, но, по его наблюдениям, она стала для светских  трясогузок  в
последнее время  ходовым  товаром  на  ярмарке  тщеславия,  патентом  на
артистизм и тонкий вкус.
   Но он умолчал о своих сомнениях.
   - А до чего она деревенских ребятишек любит! - продолжал Завиловский.
- Говорит, писать их куда лучше  и  интересней,  чем  этих  итальянских,
которые уже приелись. В хорошую погоду мы целый день на воздухе,  и  оба
загорели. Учусь вот в теннис играть и делаю большие успехи.  Со  стороны
кажется, чего проще, а на деле-то, особенно вначале, очень даже  трудно.
Основский играет как одержимый  -  пополнеть  боится.  До  чего  добрый,
деликатный человек, трудно даже передать.
   Поланецкий, который в бытность свою в Бельгии увлекался  теннисом  не
меньше Основского, стал похваляться своим искусством.
   - Будь я там, показал бы вам, как играют в теннис!
   - Меня-то нетрудно удивить, - отвечал  Завиловский,  -  но  остальные
играют превосходно, особенно Коповский.
   - А-а, и Коповский, значит, в Пшитулове? - спросил Поланецкий.
   - Да, - ответил Завиловский.
   И, взглянув друг на друга, внезапно  поняли,  что  оба  знают  тайну.
Наступило молчание, тем более неловкое  оттого,  что  Марыня  неожиданно
покраснела и, не умея справиться с собой, краснела еще сильней.
   Завиловский, полагавший, что ему одному  известно  про  Коповского  и
Анету, с удивлением  посмотрел  на  залившуюся  краской  Марыню  и  тоже
смутился.
   - Да, Коповский в Пшитулове сейчас, - торопливо заговорил он, пытаясь
скрыть замешательство, - его пан Основский пригласил, чтобы Линета могла
закончить портрет, - после уже некогда будет.  Еще  у  них  родственница
Основского гостит, Стефания Ратковская, и, по-моему,  Коповский  за  ней
ухаживает. Очень милая, очень скромная девушка. В августе мы все  вместе
едем в Шевенинген, дамы Остенде не любят... Если бы не пан  Завиловский,
не его великодушная помощь отцу, я не смог бы поехать, а теперь вот руки
развязаны...
   Затем он поинтересовался у  Поланецкого  о  своей  работе.  Место  он
терять не хотел, а просил дать ему отпуск  на  несколько  месяцев  ввиду
исключительных обстоятельств. Затем простился  и  ушел,  торопясь  домой
написать невесте. Через несколько деньков он снова собирался в Пшитулов,
а пока писал ей чуть не дважды на дню.
   И сейчас уже сочинял по  дороге  письмо,  заранее  зная,  что  Линета
прочтет его вместе с тетушкой и обе ждут не только  сердечных  излияний,
но и поэзии, а особенно понравившиеся строки прочтут по секрету и Анете,
и Основскому, и даже панне Стефании. Но на свою "Лианочку" он за это  не
сердился - наоборот, был ей благодарен за то, что она им гордится, и изо
всех сил старался оправдать высокое мнение о себе. Не досадовал и на то,
что его любовные признания станут  достоянием  посторонних.  "Пусть  все
знают, что ее любят, как никого на свете!"
   Но заодно его не покидала мысль и о Марыне.  Краска  смущения  на  ее
лице растрогала его, в этом видел он доказательство чистоты:  не  только
сама неспособна на дурное, но даже за чужой грех стыдится и  тревожится,
болеет душой. И, сравнив ее с Основской, понял, какая пропасть разделяет
этих двух женщин, казалось бы, близких по уму и положению в обществе.
   - Видишь, тоже догадывается о чем-то, - сказал Поланецкий жене  после
ухода Завиловского. - Теперь у меня сомнений нет. Какой же  слепец  этот
Основский! Какой слепец!
   - Вот именно из-за его слепого доверия и нужно бы Анете  одуматься  и
пожалеть его, - отозвалась Марыня. - Иначе было бы просто ужасно!
   - Не "было бы", а уже  есть!  Вот  тебе  пример:  благородные  натуры
платят за доверие признательностью, а низкие - презрением.

ГЛАВА LI

   Слова его ободрили Марыню; вспоминая о своих недавних  тревогах,  она
думала: не стал бы он так говорить, будь он способен  на  обман.  А  что
люди к себе подходят с одной меркой, а к другим -  с  другой  и  так  на
каждом шагу, ей просто в голову не  приходило.  И  она  повторяла  себе:
только безграничное доверие к мужу может удержать его ото всего  плохого
- и ее уже не так страшило близкое соседство Краславских с  Бигелями,  у
которых они собирались провести лето. Нетрудно было предвидеть:  Тереза,
которая уже переехала на дачу матери, часто будет наведываться от  скуки
к Бигелям. В Кшемень  Машко  ее  не  отправил,  не  желая  на  все  лето
разлучаться. Из Варшавы же, где его удерживали дела,  ничего  не  стоило
ежедневно навещать жену: дачные эти места были в часе езды от города, не
то что Кшемень, исключавший возможность таких поездок. Для Машко, горячо
привязанного к жене, она была утешением и поддержкой, ибо для него время
опять настало трудное. Дело  о  завещании  проиграно  еще  не  было,  но
вследствие   изворотливости   адвоката   противной   стороны   принимало
неблагоприятный оборот: затягивалось, вызывая у всех сомнения в успешном
исходе, что уже само по себе было для Машко  равносильно  катастрофе.  В
начале процесса его охотно ссужали деньгами,  но  теперь  древо  кредита
снова оскудело. Адвокат Селедка, который был  завзятым  врагом  Машко  и
вообще человеком  неуемным,  не  только  распространял  слухи  о  шатком
положении своего противника, но постарался, чтобы сомнения в правоте его
дела проникли в печать. И на юридическом, и на частном поприще  началась
беспощадная война, ибо Машко тоже, как только  мог,  старался  навредить
своему врагу и при встречах с ним держался вызывающе. Но пользы от всего
этого было мало.  С  кредитом  становилось  туго:  заимодавцы,  хотя  он
аккуратно выплачивал ссуды, теряли к  нему  доверие.  И  началась  опять
лихорадочная погоня за деньгами, которая сводилась к тому, чтобы,  заняв
у одного, другому отдать, лишь бы не заподозрили в неплатежеспособности.
При этом Машко столько выказывал ума и находчивости, что,  не  будь  его
подход к жизни ложен в самой основе, он  с  его  способностями  и  славы
добился бы, и богатства.
   Решение дела в  пользу  доверителей  могло  бы  его  спасти,  но  это
требовало времени, а пока приходилось то тут, то там связывать  рвущиеся
нити, что было столь же нелегко, сколь и унизительно. Дошло до того, что
через две недели после переезда Поланецкого на  дачу  к  Бигелям  Машко,
явившийся с женой, вынужден был  попросить  его  о  "дружеской  услуге":
подписать вексель на несколько тысяч рублей.
   Человек по натуре отзывчивый и даже  щедрый,  Поланецкий  в  денежных
вопросах придерживался строгих правил, от которых никогда  не  отступал,
поэтому вексель подписать отказался и вместо того  стал  излагать  Машко
свои взгляды на деловые отношения между друзьями.
   - Если речь не о взаимовыгодной сделке, - сказал он,  -  а  о  личном
одолжении из-за временных трудностей, я всегда  готов  ссудить  деньгами
друга  или  знакомого,   хотя   подписывать   -   ничего   не   подпишу,
принципиально. Но если его положение безнадежно, я, прежде  чем  помочь,
предпочитаю немного подождать.
   - Иными словами, ты мне даешь понять, - сухо  ответил  Машко,  -  что
поможешь, когда меня объявят несостоятельным?
   - Нет. Это значит, что, если разразится катастрофа, я дам тебе  денег
в долг, так как тогда на них никто не посягнет и ты сможешь вложить их в
новое дело, если захочешь. А сейчас они ухнут как в прорву, безо  всякой
пользы для тебя и с убытком для меня.
   - Мое положение, дорогой мой, - обиделся Машко, - рисуется тебе хуже,
чем мне самому и чем на самом деле. Это же временное затруднение, притом
пустяковое. Ценю твои добрые намерения, но пока свои надежды на  будущее
я не променял бы на твой наличный  капитал.  У  меня  к  тебе  дружеская
просьба: давай больше об этом не говорить.
   И они вернулись к дамам. Машко был зол на себя за то,  что  обратился
за помощью, Поланецкий - что отказал. Теория относительно  того,  что  в
денежных  делах  надлежит  быть  непреклонным,  часто   доставляла   ему
неприятные переживания, не говоря уже о других последствиях.
   Его дурное расположение духа  еще  ухудшилось  от  сравнения  жены  с
Терезой. К немалому огорчению Машко, пока еще ничто не  предвещало,  что
его Тереза скоро станет матерью; больше того, пользовавший ее с  детства
домашний доктор вообще выразил сомнения в такой возможности. И фигура ее
сохраняла девичью стройность, а  сейчас,  в  легком  перкалевом  платье,
рядом с располневшей, отяжелевшей Марыней  она  выглядела  совсем  юной,
гораздо моложе своих  лет.  Поланецкий,  думавший,  будто  поборол  свое
необъяснимое влечение к ней,  вдруг  почувствовал,  что  это  не  так  и
благодаря  близкому  соседству  и  частым  встречам  трудно   будет   ее
очарованию противостоять.
   После помолвки Завиловского он стал сердечней относиться  к  жене,  и
Марыня уже не так робела перед ним, поэтому, заметив, как  сдержанно  он
попрощался с Машко и вообще сердит, спросила, уж не повздорили ли они.
   Поланецкий не имел обыкновения посвящать жену в свои дела, но сейчас,
недовольный  собой  и  не  чуждый  эгоизма,  который  побуждает   искать
сочувствия в преданном сердце, испытывал сильную