о  Бигели  живут  широко,  принял
приглашение. Было решено, что они приедут к обеду  и  вечером  вернутся.
Поездка  необременительная,  так  как  дача  была  недалеко,  у   первой
пригородной станции.
   - А пока садитесь с нами,  -  предложил  Плавицкий,  -  тут  как  раз
несколько свободных стульев.
   -  Вы  не  получали  от  пани  Эмилии  писем?  -  прежде  чем  сесть,
осведомился у Марыни Полансцкий.
   - Я как раз хотела спросить у вас то же самое - отвечала она.
   - Нет. Но я завтра справлюсь по телефону о здоровье Литки.
   На этом разговор прекратился. Бигель подсел к Плавицкому.  Поланецкий
пристроился к краю. Марыня снова обернулась к Машко - виден  был  только
ее профиль, и то не вполне. За несколько недель, проведенных  в  городе,
она как будто  немного  осунулась,  во  всяком  случае,  стала  бледнее,
прозрачнее, отчего длинные ресницы казались еще темней и гуще. И во всей
ее  внешности  было  особенное  изящество,  чему  немало  способствовали
изысканный туалет и тщательная прическа, непохожая  на  прежнюю.  Раньше
она закалывала волосы ниже, теперь, по последней моде, зашпилила высоко,
под самой шляпкой. Поланецкий  окинул  взглядом  ее  стройную  фигуру  и
восхитился ее грациозностью, которая проглядывала во всем, даже в манере
держать руку на коленях. Она показалась ему по-настоящему красивой. И он
снова всем существом почувствовал: если  у  каждого  мужчины  есть  свой
идеал красоты, которым определяется для него мера  женского  очарования,
то Марыня очень к нему близка, если не тождественна.
   И, глядя на нее, все повторял про себя: "Ах,  иметь  бы  такую  жену,
такую жену!"
   Но она беседовала с Машко, обращаясь к нему, пожалуй, чересчур часто,
- сохраняй Поланецкий хладнокровие, он спохватился бы: а не нарочно  ли,
назло ему она это делает? Так оно, видимо, и было. Но, судя по  румянцу,
вспыхивавшему на ее щеках, разговор шел оживленный.
   "Да она с ним просто-напросто кокетничает!" - стиснув  зубы,  подумал
Поланецкий.
   И ему страшно захотелось узнать, о чем  они  говорят.  Но  расслышать
было трудно.  Публика  во  время  продолжительного  антракта  вела  себя
довольно шумно, и между ними сидели два человека. Но  в  перерыве  между
номерами  до  него  донеслись  отрывистые  фразы  Машко,  который   имел
обыкновение для большего веса говорить с ударением.
   - Он мне нравится... У всех свои слабости, его слабость - деньги... Я
ему благодарен, что надоумил... Кшемень - это он... К вам он,  по-моему,
искренне  расположен,  потому  что   не   скупился...   и,   признаться,
заинтриговал...
   Марыня с живостью ему отвечала, потом до  Поланецкого  снова  долетел
обрывок фразы:
   -  Характер  еще  не  выработался...  Энергии   хоть   отбавляй,   но
рассудительности... хотя по натуре он добрый.
   Поланецкий не сомневался, что речь идет о нем, разгадал он и  тактику
Машко. Отозваться по видимости доброжелательно и беспристрастно,  скорее
хвалить, во всяком случае, признавать достоинства и вместе с тем бросать
тень - это был излюбленный прием молодого адвоката. Себе  он  тем  самым
отводил особое место нелицеприятного судьи. Поланецкий понимал: Машко не
столько хотел принизить его,  сколько  сам  возвыситься  -  и,  наверно,
говорил бы точно так же  про  любого,  в  ком  чуял  соперника.  Окажись
Поланецкий в его положении, он,  может  быть,  сам  избрал  бы  подобную
тактику. Но это не помешало ему счесть  поведение  Машко  подлостью,  за
которую он поклялся отомстить при первом удобном случае.
   Под конец концерта Поланецкому представилась  возможность  убедиться,
насколько Машко освоился с ролью жениха. Когда  Марыня  сняла  перчатки,
чтобы завязать вуалетку, и они соскользнули с ее колен, Машко их  поднял
и держал с зонтиком вместе, потом снял  со  спинки  стула  ее  пелерину,
перекинув через руку, чтобы подать, когда они выйдут из сада; словом, он
откровенно  ухаживал,  хотя  и  о  спокойным  тактом  вполне   светского
человека.
   Вид у него был уверенный  и  довольный.  И  в  самом  деле:  исключая
короткий разговор с Бигелем, Марыня все остальное время, пока не слушала
музыку, разговаривала исключительно  с  ним.  И  сейчас,  направляясь  к
выходу, прошла с ним вместе впереди отца, и Поланецкий снова  увидел  ее
обращенное к Машко улыбающееся лицо. Разговаривая, они смотрели прямо  в
глаза друг дружке, и слушала  она  Машко  с  очевидным  увлечением.  Вне
всякого сомнения, кокетничала! Понимал это и сам Машко,  но  и  тот  при
всей своей проницательности не догадывался,  что  она  хочет  подразнить
Поланецкого.
   У входа в сад их ждал экипаж. Машко, усадив  ее  и  Плавицкого,  стал
прощаться. Но Марыня сказала, наклонясь к нему:
   - Как? Ведь папа звал вас к нам? Правда, папа?
   - Да, был такой уговор.
   Машко уселся, и они укатили, раскланявшись с  Бигелем  и  Поланецким.
Довольно долго приятели шли молча Наконец Поланецкий сказал, стараясь не
выдать волнения:
   - Интересно, сделал он уже ей предложение?
   - Не думаю, но к тому идет.
   - По-моему, тоже.
   - Мне всегда казалось, Машко за  состоянием  будет  Охотиться.  А  он
возьми  и  влюбись.  Выходит,  никто  от  этого  не  застрахован,   даже
помышляющие единственно о карьере... Машко влюблен! Кстати,  женись  он,
ему и деньги за Кшемень выплачивать не  придется.  Да,  не  такое  уж  и
невыгодное дельце, как может показаться. А уж хороша... что  правда,  то
правда!
   И оба опять замолчали. Но у Поланецкого было тяжело на  душе,  и  ему
хотелось выговориться.
   - Скажу тебе прямо, - начал он, - мне просто нестерпима мысль о  том,
что она может  выйти  за  него.  И  еще  это  ощущение  полнейшей  своей
беспомощности! Хуже не придумаешь. Какую глупую и нелепую роль сыграл  я
во всем этом!
   - Да, ты опрометчиво поступил,  но  с  кем  не  бывает.  Всему  виной
необычное стечение обстоятельств: ее отец оказался твоим должником. Твое
представление о денежных делах - и его... Вы как с разных планет. Вот  и
конфликт налицо. Конечно, ты немного перегнул;  но,  с  другой  стороны,
слишком уступать ты тоже не мог,  хотя  бы  из-за  Марыни.  Уступал  бы,
уступал бы ради нее - и что? Получилось  бы,  что  она  отцу  пособница,
задобрила тебя, не так ли? Нет, с этим надо было кончать!
   Бигель   задумался   и,   помолчав,   заключил   с   обычной    своей
рассудительностью:
   - Тебе ничего другого не остается, как только полностью устраниться и
предоставить делу идти своим чередом, сказав себе: я сам этого хотел.
   - Да какой мне прок говорить так, когда это  не  так!  -  вскричал  с
живостью Поланецкий. - Потому что не так! Все не так! Вовсе я  этого  не
хотел. Вот уж дурацкое положение, ничего себе. Заварил  кашу,  а  теперь
расхлебывай. Всегда знал, чего хочу, и вот поступил не знаю как.
   - Дело сделано, чего теперь жалеть.
   - Сказать-то, милый, легко, а мне жить не хочется. Планы строить, как
раньше? Думаешь, очень меня заботит, здоров я буду  или  болен,  обеднею
или разбогатею... При одной мысли о будущем скучно и  тошно  становится.
Ты свою жизнь устроил и привязан к ней, а я что? Блеснула надежда, и нет
ее. Это, знаешь, здорово обескураживает.
   - На панне Плавицкой в конце концов свет клином не сошелся.
   - Это все слова! То-то и оно, что сошелся, иначе я себе и  голову  бы
не сушил, а нашел другую. Да что говорить! В  том-то  и  дело,  что  мне
нужна она, и никуда от этого не денешься. А через  год  мне,  может,  на
голову кирпич упадет или другую полюблю, вообще, что завтра будет, я  не
знаю, а вот что мне сейчас плохо, это факт. Тут еще много  чего  другого
примешивается, о чем сейчас не хочется  говорить.  Для  спокойной  жизни
надо иметь свой честно заработанный кусок хлеба, не так ли?  Но  тот  же
покой потребен и для жизни внутренней. И нельзя с этим тянуть, а  я  все
откладывал  до  женитьбы,  думал:  с  образом  жизни  и   образ   мыслей
переменится; сперва с одним покончу, а потом примусь за другое.  А  тут,
как нарочно, все запуталось! Мало сказать, запуталось - прахом пошло!  И
так  всегда:  только   мелькнуло   -   исчезло.   Вечно   пребываешь   в
неизвестности. По мне, уж лучше бы они обручились, по крайней мере,  все
было бы ясно.
   - Вот что я тебе скажу, - заметил Бигель, -  когда  мне  случалось  в
детстве занозиться, я вытаскивал занозу сам, это не так больно.
   - Ты прав! - ответил Поланецкий, но тут же  прибавил:  -  Видишь  ли,
занозу можно вытащить, если только не  глубоко  засела  и  есть  за  что
ухватить... Впрочем, к чему эти сравнения! С занозой человек  ничего  не
теряет, а я лишаюсь видов на будущее.
   - Это верно, но если нет другого выхода...
   - Трудно с этим смириться, если только ты не последний тюфяк.
   Разговор прервался. Прощаясь. Поланецкий сказал.
   - Знаешь, что? Наверно, я не буду вас в воскресенье.
   - И правильно сделаешь, - отвечал Бигель.

ГЛАВА XI

   Дома ждал Паланецкого приятный сюрприз - телеграмма от  пани  Эмилии:
"Приезжаем  завтра  утром.  Литка  здорова".  На  столь  скорый   приезд
Поланецкий не рассчитывал, но так как о нездоровье Литки речи  не  было,
он догадался: пани Эмилия спешит заняться его делами,  и  ощутил  прилив
благодарности к ней. "Вот добрая душа! - говорил он себе. - Вот истинный
друг!" И вместе с благодарностью в сердце  его  закралась  надежда,  что
Марыня будет принадлежать ему,  словно  пани  Эмилия  обладала  каким-то
чудодейственным талисманом или волшебной палочкой.  Как  это  свершится,
Поланецкий не представлял, но знал одно: теперь, по крайней  мере,  есть
искренне расположенный к нему человек, который  вступится,  отзовется  о
нем  с   похвалой,   рассеет   предубеждения,   накопившиеся   по   воле
обстоятельств. Уж пани Эмилия проявит должную настойчивость - он полагал
это  даже  ее  долгом.  Оказываясь  в  затруднении,  мы  часто   склонны
переложить долю ответственности на другого. Так и Поланецкому,  особенно
в минуты отчаяния, казалось, что пани Эмилия потворствовала его  чувству
к Марыне; не покажи она ему того письма об ответной готовности полюбить,
он, может быть, и сумел бы вытравить ее  образ  из  сердца  и  позабыть.
Отчасти так оно и было, ибо письмо решительно повлияло на его  отношение
к Марыне. Он убедился, что  счастье  было  близко,  почти  реально,  что
Марыня уже склонялась к взаимности. Расставаться с надеждой,  когда  она
почти сбылась, особенно трудно, и Поланецкий, может быть,  не  жалел  бы
так о неудаче и легче бы с ней примирился, если б не это письмо. О  том,
что он сам просил его показать, Поланецкий уже забыл, и теперь, несмотря
на всю дружескую признательность пани Эмилии, считал ее ни мало ни много
как обязанной помочь. Впрочем, по его представлению, отчасти это  должно
произойти  само  собой,  благодаря   частым   встречам   с   Марыней   в
благоприятной обстановке, в доме, где  хозяева  любят  его  и  ценят,  а
значит, и гости будут относиться не хуже. Все это вселяло в  него  новую
надежду, которая еще сильней приковывала его мысли к  Марыне.  И,  решив
перед тем не ехать к Бигелям,  он  теперь  передумал:  ведь  если  Литка
здорова, пани Эмилия тоже непременно будет там. И  независимо  от  своих
чувств к Марыне, он от души  радовался,  что  повидает  обеих,  особенно
Литку, к которой успел крепко привязаться.
   В тот же вечер короткой запиской он сообщил Плавицкому о приезде пани
Эмилии, полагая, что Марыня будет ему благодарна за это  посредничество,
и дал знать на квартиру Хвастовских, чтобы приготовили чай. А сам  нанял
извозчика, доставить их с вокзала домой,  и  наутро  уже  в  пять  часов
явился на вокзал.
   Было свежо, и Поланецкий, чтобы согреться, быстрым шагом прохаживался
по перрону в ожидании поезда. Дали,  станционные  постройки,  вагоны  на
запасных путях окутывал туман - понизу густой, выше он редел и  розовел,
что предвещало погожий день. На перроне, кроме железнодорожных  служащих
и чиновников, в этот ранний час никого  не  было,  но  понемногу  начала
появляться публика. И внезапно из тумана выступили две женские фигуры; в
одной Поланецкий  с  бьющимся  сердцем  узнал  Марыню  -  она  пришла  с
горничной встретить пани Эмилию. Не  ожидая  ее  увидеть,  он  в  первую
минуту растерялся. Она тоже остановилась, смущенная и удивленная.  Но  в
следующее же мгновение он подошел, протягивая руку.
   - Доброе утро! - сказал он. - Оно и правда обещает быть добрым к нам.
Если, конечно, наши путешественницы приедут.
   - Значит, это еще не наверняка? - спросила Марыня.
   - Нет, отчего же? Разве  что-нибудь  непредвиденное  случится.  Вчера
вечером я получил телеграмму и послал  записку  пану  Плавицкому,  думая
обрадовать вас новостью.
   - Спасибо. Такая приятная неожиданность!..
   - То, что вы так рано встали, - лучшее тому свидетельство.
   - Еще старая моя привычка.
   - Но мы слишком уж рано пришли. Поезд прибывает только через полчаса.
Мой совет - лучше погуляйте, не стойте на месте: утро  прохладное;  хотя
день обещает быть хорошим.
   - Да, туман рассеивается, - сказала Марыня, поднимая  кверху  голубые
глаза, которые в утреннем свете показались Поланецкому фиолетовыми.
   - Не хотите ли пройтись по перрону?
   - Спасибо. Я лучше в зале посижу.
   И, кивнув, ушла. Ему  было  немного  досадно,  что  она  не  захотела
остаться, но он подумал, что это, может быть, не принято. А  мысль,  как
должен сблизить их приезд пани Эмилии и сколько встреч сулит, еще больше
его ободрила. И удивительный подъем и одушевление овладели им,  нарастая
с  каждой  минутой.  Представляя  себе   фиолетовые   очи   Марыни,   ее
порозовевшие от утренней прохлады щеки и проходя мимо окон зала, где она
сидела, он с  веселым  задором  повторял  про  себя:  "Что  сидишь  там,
прячешься от меня, все равно тебя найду!"
   И с небывалой силой ощутил, как мог бы полюбить ее, будь она  к  нему
хоть чуточку снисходительней.
   Между тем раздался звонок, и через несколько минут в тумане,  который
все еще  стлался  по  земле,  хотя  вверху  уже  голубело  небо,  неясно
проступили очертания поезда,  все  более  четкие  по  мере  приближения.
Замедляя ход, паровоз в клубах дыма подкатил к перрону и остановился,  с
оглушительным шипением выпуская под передние колеса пар.
   Поланецкий устремился к спальному вагону, и первое лицо,  мелькнувшее
в окне, было Литкино, которое просияло при  виде  его,  словно  осветясь
солнцем. Девочка  радостно  замахала  ему  руками,  и  спустя  мгновенье
Поланецкий был в вагоне.
   - Котеночек мой дорогой! - вскричал он, сжимая Литкины руки в  своих.
- Выспалась? Здорова?
   - Здорова! Вот мы и вернулись наконец! И будем теперь вместе!  Доброе
утро, пан Стах!
   Рядом с девочкой стояла пани Эмилия;  "пан  Стах"  и  ей  с  чувством
поцеловал руку.
   - Доброе утро, дорогая пани! Извозчик ждет, - торопливо,  как  всегда
при встрече, стал он объяснять.  -  Вы  можете  сразу  же  ехать,  багаж
получит мой человек, дайте только квитанцию. Дома вас поджидают с  чаем.
Пожалуйста, квитанцию. Панна Плавицкая тоже здесь.
   Марыня стояла подле  вагона,  и  обе,  радостно  улыбаясь,  бросились
пожимать друг дружке руки. Литка помедлила словно в нерешительности,  но
потом с обычной безоглядной искренностью кинулась ей на шею.
   - Марыня, поедем к нам пить чай, - сказала пани Эмилия.  -  Нас  ждут
дома, а ты, поди, и не завтракала? Поедем, а?
   - Вы же устали: всю ночь в дороге.
   - Мы от самой границы спали как убитые, только-только успели  одеться
и умыться. Все равно будем чай пить, так что ты нам ничуть не помешаешь.
   - В таком случае с удовольствием.
   - Мамочка а пан Стах? - спросила Литка, дергая мать за платье.
   - Ну конечно, и пан  Стах  Он  обо  всем  позаботился,  все  для  нас
приготовил, значит, и он должен поехать.
   - Должен! Должен! - воскликнула, оборачиваясь к нему, Литка.
   - Не должен, а хочет, - шутливо возразил он.
   Вчетвером  уселись  они  в  пролетку.  Поланецкий  был   в   отменном
настроении - еще бы! Напротив сидит Марыня, рядом -  Литка.  На  душе  у
него стало светло, как в этот утренний час,  и  проснулась  уверенность,
что отныне все пойдет хорошо. Во всяком случае, он принадлежит к тесному
кружку людей, связанных общими интересами и взаимной симпатией, и к нему
же будет принадлежать Марыня. Вот и сейчас она близ него, а главное,  их
сближает общая приязнь к пани Эмилии и Литке.
   Все четверо непринужденно болтали по дороге.
   - Отчего вы, Эмилька, приехали раньше срока? - спросила Марыня.
   - Литка все время просилась домой.
   - Тебе не нравится за границей?
   - Нет.
   - По Варшаве соскучилась?
   - Да.
   - А по мне? Ну-ка, отвечай, не то плохо будет.
   Обведя взглядом мать, Марыню, Поланецкого, Литка сказала наконец:
   - И по вас, пан Стах, тоже соскучилась.
   - Вот тебе за это, получай! - сказал Поланецкий и, схватив  ее  руку,
хотел поцеловать, но она стала вырывать ее и  в  конце  концов  спрятала
руки за  спину.  А  он,  поворотясь  к  Марыне,  проговорил  с  улыбкой,
показывая свои крепкие белые зубы: - Вот видите, вечно мы с ней воюем и,
однако, любим друг друга.
   - Так всегда обыкновенно и бывает, - отвечала Марыня.
   - Эх, кабы всегда! - возразил он, глядя ей в глаза серьезно и прямо.
   Марыня, покраснев слегка, приняла сосредоточенный вид и,  не  отвечая
ничего, заговорила с пани Эмилией.
   - А пан Васковский? -  обратился  Поланецкий  к  Литке.  -  В  Италию
уехал?
   - Нет, он в Ченстохове сошел и приедет послезавтра.
   - Здоров он?
   - Здоров, - ответила девочка и, взглянув на своего друга, сказала:  -
Пан Стах похудел, правда, мама?
   - Вы и в самом деле неважно выглядите, - заметила пани Эмилия.
   Поланецкий  осунулся  немного  -  он  плохо  спал,  и  виновница  его
бессонницы сидела напротив в  пролетке.  Но  он  сослался  на  множество
хлопот и дел. Тут они подъехали к дому.
   Пани Эмилия пошла поздороваться с прислугой, Литка побежала следом, и
Поланецкий с Марыней на короткое время остались одни в столовой.
   - У вас, наверно, нет здесь  никого  ближе  пани  Эмилии?  -  спросил
Поланецкий.
   - Ни ближе, ни дороже.
   - Трудно жить без душевного тепла... а она так добра, так  отзывчива.
У меня нет своей семьи, а у них я как в родном доме. И когда они  здесь,
Варшава кажется мне совсем другой,  -  сказал  он,  прибавив  уже  менее
уверенно: - А на этот раз я радуюсь и  за  вас  и  хочу  надеяться,  что
благодаря им мы ближе познакомимся... избежим новых недоразумений.
   И с мольбой посмотрел на нее, словно желая сказать: "Я  не  могу  так
жить! Ну, протяни же руку в знак примирения, будь подобрее со мной, хотя
бы ради сегодняшнего дня".
   Но именно потому, что безразлично относиться к нему она не могла,  он
вызывал у нее растущую неприязнь. И чем добросовестней и симпатичней  он
казался, тем невероятней и непростительней  выглядел  в  ее  глазах  его
поступок.
   Деликатной и скорее робкой по натуре Марыне не хотелось омрачать этот
день резким ответом, и она предпочла промолчать. Но он и не  нуждался  в
словесной отповеди, прочтя во взгляде ее приблизительно следующее:  "Чем
меньше ты будешь стараться возобновить наши отношения, тем лучше, а  еще
лучше вообще держаться подальше друг от друга".
   И радость его тотчас померкла,  сменившись  негодованием  и  печалью,
которая была сильнее, потому что его неодолимо  влекло  к  Марыне,  хотя
пропасть между ними - это было очевидно - увеличивалась с каждым днем.
   И  он  только  глядел  на  ее  милое,  доброе  лицо,  чувствуя:   чем
безвозвратней он ее теряет, тем дороже она ему становится.
   Появление Литки  положило  конец  этой  невыразимо  тягостной  сцене.
Оживленная, улыбающаяся, растрепанная, вбежала она в комнату, но, увидев
их, остановилась, всмотрелась своими темными  глазами  сначала  в  него,
потом в нее и, притихнув, села к чайному столу. И хотя Поланецкий скрепя
сердце старался быть за завтраком оживленным и разговорчивым, ее тоже не
удало