ком взволнован и не сумеет объяснить свое  внезапное
исчезновение, если слуга уже доложил о первоначальном его приходе.
   Потом  ему  снова  представился  Коповский  на  коленях,  и  он  стал
спрашивать  себя:  что  делать  и  как   тут   поступить?   Предостеречь
Основского? это он тотчас отвергнул с  возмущением.  Высказать  Анете  с
глазу на глаз все, что он о ней  думает?  За  дверь  его  выставит.  Или
пригрозить Коповскому и взять с него слово, что он перестанет  бывать  у
них в доме? Тоже не годится. Коповский, если не  совсем  трус,  оскорбит
его, потребует удовлетворения, а  он  будет  вынужден  молчать,  и  люди
подумают, будто вся история вышла из-за  Линеты.  Ему  по-дружески  жаль
было Основского, но, с другой  стороны,  не  мог  он  по  молодости  лет
примириться с тем, что зло и порок останутся безнаказанными. Ах, если  б
можно было посоветоваться  с  кем-нибудь  вроде,  например,  Марыни  или
Поланецкого! Но это невозможно. И по  долгом  размышлении  пришел  он  к
выводу, что надо скрыть все это и молчать.
   К тому же зло, судя по страстным мольбам  Коповского  и  ответу  пани
Основской, окончательно еще не восторжествовало. Женщин  Завиловский  не
знал, хотя начитался о них достаточно. И из прочитанного явствовало, что
бывают женщины, которых соблазняет не сам грех, а форма,  в  которую  он
облечен, то есть безнравственные, но холодные; запретный плод  их  столь
же влечет, сколь падение отталкивает, - любить они  неспособны  и  равно
обманывают как мужей, так и любовников. Ему пришли на  память  слова  из
какой-то французской книжки: "Будь Ева полькой, она сорвала  бы  яблоко,
но не съела". К таким отнес он Анету Основскую. Если  ее  добродетель  и
порочность одинаково поверхностны, запретная связь  скоро  ей  наскучит,
особенно с таким вот Коповским.
   Тут он окончательно стал в тупик, теряясь, какой ключик  подобрать  к
душе пани Основской. Будь у нее  роман  с  кем  угодно,  это  еще  можно
понять, но с Коповским, этим недоумком с наружностью херувима... "Пудель
и  тот  умнее,  -  думал  он.  -  И  как  она,  с  претензией  на  ум  и
образованность, мнящая  себя  артистической  натурой,  которой  доступны
тончайшие оттенки мыслей и чувств, могла настолько пасть и  связаться  с
таким  болваном".  В  прочитанных  книгах  он   напрасно   искал   этому
объяснение.
   Но действительность убедительней всяких книг  свидетельствовала,  что
это так. Припомнились и слова Основского о том,  как  они  боялись,  что
"этот дурень неравнодушен к Линете". И как Анета  возмущалась,  стараясь
отвратить Линету от него. Значит, ухаживанья за  ней  Коповского  ей  не
нравились, значит, ей хотелось приберечь его  для  себя.  И  Завиловский
вздрогнул: но если так, у Коповского были какие-то основания  надеяться?
Светлый образ Линеты снова стал туманиться. Подтвердись это, она  в  его
глазах падет так низко, как Анета Основская. Во рту  ощутил  он  горечь,
кровь горячей волной прилила к вискам. Гнев обуял его. Этого  он  ей  не
простил бы, да и само подозрение способно отравить ему существование. И,
остановившись посреди улицы, он почувствовал: надо задушить в  себе  эту
мысль, иначе он сойдет с ума.
   И, наконец, прогнал ее, обругав себя последним дураком за то, что мог
выдумать такую нелепость. Линета не могла полюбить Коповского, ведь  она
любит его! Вот  самый  веский  довод,  а  опасения  и  подозрения  Анеты
Основской Завиловский приписал  самолюбию  легкомысленной  и  тщеславной
женщины, которая не хочет уступить пальму первенства другой.  И  у  него
словно камень с души свалился. Он готов  был  на  коленях  умолять  свою
невинную голубку простить его, думая о ней  с  любовью,  преданностью  и
раскаянием.
   Но для себя отметил, что зло, даже творимое другими,  порождает  лишь
зло. В самом деле, сколько чудовищных  мыслей  родилось  у  него  самого
только потому,  что  дурак  пал  к  ногам  ветреницы.  И  он  постарался
запомнить это.
   Неподалеку от своего дома повстречал он Поланецкого под руку  с  пани
Машко, и  у  него  под  впечатлением  сегодняшних  переживаний  невольно
мелькнуло подозрение. Но узнавший его при свете фонаря и луны Поланецкий
отнюдь не собирался прятаться и первый его окликнул:
   - Добрый вечер! Совсем еще рано, а вы уже домой?
   - Да вот был у пани Бронич и решил пройтись  немного  пешком,  больно
вечер хорош.
   - В таком случае заходите к нам. Я провожу  даму  и  тотчас  вернусь.
Жена давно вас не видела.
   - С удовольствием, - ответил Завиловский.
   И ему  самому  захотелось  повидать  Марыню.  Истерзанный  мыслями  и
переживаниями, он знал, что доброе, спокойное лицо Марыни подействует на
него благотворно.
   Спустя  минуту  он  уже  звонил  в  дверь  и,  поздоровавшись,   стал
оправдываться, что зашел по приглашению ее мужа.
   - Что вы, я очень рада, - возразила Марыня. - Муж  пошел  пани  Машко
проводить и скоро  вернется,  -  она  заходила  проведать  меня.  К  чаю
обещались еще Бигели и папа, если только в театр не поехал.
   Марыня указала ему стул подле стола и, поправив абажур, принялась  за
прерванную работу. Она мастерила бантики из узеньких розовых  и  голубых
ленточек, во множестве лежавших перед ней.
   - Что это вы делаете? - спросил он.
   - Бантики. К платьям пришивать. - И, помолчав, добавила: - А  вы  что
поделываете, интересно знать? В городе вас уже  считают  женихом  Линеты
Кастелли - знаете вы об этом? Видели вас вместе в театре, на скачках, на
прогулках - думают, что это дело уже решенное.
   - Я ничего от вас не скрывал, скажу и сейчас  совершенно  откровенно:
да, почти решенное.
   Она взглянула на него с живейшим интересом.
   - Да? Приятная новость! Дай вам бог, мы оба желаем вам счастья. -  И,
протянув  ему  руку,  спросила  с  любопытством:  -  Уже  объяснились  с
Линеткой?
   Завиловский рассказал ей все, как было, - и  про  то,  что  произошло
между ним и панной Кастелли, и про свой  разговор  с  Основским:  потом,
постепенно  увлекшись,  поведал  о  своих  переживаниях:   как   сначала
присматривался ко всему, многого не одобряя, борясь  с  собой,  не  смея
надеяться; как старался выкинуть из головы, вернее,  вырвать  из  сердца
нарождающееся чувство - и ничего не мог с собой поделать. Уверял, что не
раз давал себе слово прекратить это знакомство, перестать у них  бывать,
но не хватало духа, - со страхом убеждался  он  каждый  раз,  что  жизнь
тогда потеряет для него всякий смысл: неизвестно, что с ней  делать  без
нее, без его Линеты; и вновь и вновь возвращался к ним.
   Присматриваться  он  присматривался,  хотя  насчет   неодобрительного
отношения и борьбы  с  собой  несколько  преувеличил.  Но  исповедовался
совершенно искренне. И заключил: теперь нет места сомнениям, любит он не
какой-то воображаемый идеал, а ее, Линету, которая дороже для него всего
на свете.
   - У других - семья, мать, братья, сестры, - говорил он, - а  у  меня,
кроме несчастного отца, никого, и вся моя потребность любить  обратилась
на нее.
   - Да, так и должно было получиться, - сказала Марыня.
   А он продолжал с возрастающим волнением:
   - Но мне до сих пор кажется, будто это сон, и  не  верится,  что  она
вдруг станет моей  женой.  Возникает  ощущение,  будто  это  нипочем  не
сбудется: непременно случится что-нибудь и помешает. - И,  преувеличивая
из-за своей экзальтированности эти  опасения,  он  замолчал,  охваченный
нервной  дрожью,  а  потом,  закрыв  глаза,  прибавил:   -   Видите,   я
зажмуриваюсь даже, чтобы лучше представить себе свое счастье.  Уж  очень
оно невероятно! Что, собственно,  ищут  люди  в  жизни,  в  супружестве?
Именно счастья! Но оно превосходит мои силы. Не знаю, может быть, я слаб
душой, но, откровенно говоря, иногда просто дыхание перехватывает.
   Марыня положила на  стол  очередной  бантик  и,  прикрыв  его  рукой,
посмотрела на Завиловского.
   - Вы поэт и оттого чересчур увлекаетесь. А  надо  отнестись  к  этому
спокойней. Послушайте, что я  вам  скажу.  У  меня  есть  тетрадочка,  в
которую моя мама, уже  тяжело  больная,  понимавшая,  что  скоро  умрет,
записывала для меня самое важное, могущее мне  пригодиться  в  жизни.  Я
потом ни от кого  не  слыхала  и  нигде  не  читала  такого  суждения  о
замужестве. Вот: "Замуж  выходят  не  для  счастья,  а  чтобы  исполнять
налагаемые господом обязанности, а счастье - придача только, дар божий".
Видите, как просто, а все-таки я ни разу не слыхала и не  видала,  чтобы
кто-нибудь, женясь или выходя замуж, помышлял об этом, а не  о  счастье.
Запомните это и передайте Линете, хорошо?
   Завиловский поднял на нее удивленный взгляд.
   - Да,  действительно,  так  просто,  что  никому  даже  в  голову  не
приходит.
   Она улыбнулась невесело и, взяв бантик, снова принялась за работу.
   - Скажите Линете, - повторила она, быстро взмахивая похудевшей  рукою
с иглой. - Видите ли, в жизни можно быть больше или меньше счастливым  -
это уж как бог даст. Но нерушимый душевный покой можно  обрести,  только
руководствуясь этим правилом. А без этого жизнь превратится в погоню  за
счастьем, и на каждом шагу будут  разочарования,  хотя  бы  потому,  что
воображение наше часто расходится с действительностью.
   Говоря, она продолжала шить.
   А он смотрел на ее склоненную голову, на снующую с иглой руку, на  ее
рукоделье, слушал ее голос, и ему чудилось, будто спокойствие, о котором
она говорит, исходит от нее самой, наполняет комнату, реет  над  столом,
сияет в пламени лампы - и передается ему.
   Завиловский так поглощен был собой,  своей  любовью,  что  не  уловил
никакого грустного оттенка в ее  речах;  лишь  две  вещи  его  занимали:
во-первых, почему излагаемые  ею  азбучные  истины  не  доступны  общему
пониманию, а во-вторых, почему сам он до них не додумался. "Как ничтожна
книжная наша  премудрость  в  сравнении  с  мудростью  чистого  женского
сердца", - сказал он про себя. И, вспомнив при  виде  Марыни  Основскую,
подумал: "Какая все-таки разница между ними!" И внезапно пришло огромное
облегчение; терзавшие его мысли унялись. Он отдыхал душой, глядя на  это
благородное создание. "Вот такая же и Линета -  спокойная,  правдивая  и
простая", - подумалось ему.
   Тем временем пришел Поланецкий, а за ним  -  Бигели  в  сопровождении
слуги, несшего виолончель. За чаем Поланецкий заговорил о Машко. Дело об
опротестованном завещании повел он со всей напористостью, продвигая  его
вперед,  несмотря  на  все  новые  затруднения.   Молодой   адвокат   от
благотворительных заведений - тот самый Селедка, которого Машко  сулился
умаслить, поперчить и проглотить, - оказался против ожидания  костистым,
и съесть его было не так-то просто. По слухам, дошедшим до  Поланецкого,
это был хладнокровный, упорный и понаторелый уже юрист.
   - Но самое забавное, что Машко верен себе, - продолжал Поланецкий,  -
мнит себя патрицием, вступившим в единоборство с плебеем. Это,  говорит,
испытанием будет, чья кровь благородней. Жаль, Букасика нет в живых, его
бы это позабавило.
   - Машко все еще в Петербурге? - спросил Бигель.
   - Сегодня возвращается, поэтому она и не смогла остаться,  -  ответил
Поланецкий,  прибавив  немного  погодя:  -  Я  был  раньше  против   нее
предубежден, но теперь вижу: она неплохая женщина. И жаль ее.
   - Чего же ее жалеть? Ведь дело Машко пока  не  проиграл,  -  заметила
пани Бигель.
   - Его подолгу дома нет. А мать ее в Вене,  в  глазной  лечебнице,  и,
кажется, зрения лишится. И она  по  целым  дням  одна,  как  затворница.
Оттого мне и жаль ее, несмотря на прежнее предубеждение.
   - Она намного симпатичней стала, выйдя замуж, - сказала Марыня.
   - Да, - подтвердил  Поланецкий,  -  притом  нисколько  не  подурнела.
Раньше эти покрасневшие глаза ее портили, но теперь воспаление прошло, и
выглядит она совершеннейшей девушкой.
   - Неизвестно только, нравится ли это ее мужу, - вставил Бигель.
   Марыню  так  и  подмывало  поделиться  новостью  о  Завиловском,   но
поскольку о помолвке объявлено не было, она не  решалась.  Однако  после
чая, когда пани Бигель спросила, как же его-то "дело", и он сам  сказал,
что почти "выиграно", Марыня вмешалась и  сообщила:  Завиловского  можно
поздравить. Все с искренней  приязнью,  и  без  того  питаемой  к  нему,
бросились пожимать  ему  руку,  и  все  повеселели.  Бигель  чмокнул  на
радостях жену, Поланецкий велел подать шампанское и бокалы -  выпить  за
здоровье "самой экстравагантной пары" в Варшаве; пани Бигель проезжалась
на тот же счет, подтрунивая: можно себе представить, какой порядок будет
в  доме  художницы  и  поэта.  Завиловский  смеялся,  глубоко,   однако,
взволнованный в душе тем, что мечты его начинают сбываться.
   - С богом! - чокаясь с ним, сказал Поланецкий. - Хочу дать вам совет:
вкладывайте весь свой поэтический талант в  стихи,  в  творчество,  а  в
жизни будьте реалистом и помните: супружество - не романти...
   Он не договорил: Марыня зажала ему рот рукой.
   - Не слушайте этого резонера, - смеясь, сказала она Завиловскому, - и
не придумывайте заранее никаких теорий; любите - и все.
   - Да, да, конечно! - ответил Завиловский.
   - Купите себе арфу в таком случае... - поддразнил его Поланецкий.
   При упоминании об арфе Бигель взял свою виолончель, заявив, что такой
вечер надлежит завершить музыкой.  Марыня  села  за  фортепиано,  и  они
заиграли серенаду Генделя. У Завиловского было чувство, будто  душа  его
покидает тело, уносясь в ночи с этими нежными звуками к Линете и  баюкая
ее. Ушел он  поздно  вечером,  приободрясь  внутренне  в  обществе  этих
славных людей.

ГЛАВА XLVI

   Марыня обрела наконец покой - "какой уж бог дал", но поистине полный.
В этом очень помог голос с того света - пожелтевшая от времени тетрадка,
в которой прочла она: "Замуж выходят не для счастья, а  чтобы  исполнять
налагаемые господом обязанности". Она и раньше часто заглядывала  в  эту
тетрадку, но подлинный смысл этих слов поняла лишь  в  последнее  время,
после душевной борьбы, пережитой по возвращении из Италии. В  результате
она  не  только  покорилась  судьбе,  но  и   перестала   считать   себя
несчастливой. Хотя счастье оказалось и не таким, как желалось, повторяла
она себе, но оно все-таки реальное. Конечно, хотелось бы видеть побольше
- нет, не поклонения, а ласки, она знала, Стах умеет быть ласковым и был
таким с Литкой; хотелось, чтобы его чувство не было  таким  рассудочным,
чтобы  в  нем  была  хоть  крупица  поэтичности,  без   которой   трудно
представить себе любовь; но ведь это не в ее  власти.  Вместе  с  тем  в
глубине души оставалась надежда, что он переменится. Но пусть даже этого
не произойдет, все равно надо бога благодарить за то, что дал ей в мужья
такого дельного, порядочного человека, достойного не только любви, но  и
уважения. Часто задумывалась она над тем, кого  сравнить  с  ним,  и  не
находила никого, кто выдержал бы такое сравнение. Бигель был славный, но
несколько ограниченный; Основскому при всей доброте не хватало энергии и
практического  смысла;  Машко  вообще  не  шел  ни  в  какое  сравнение;
Завиловский был для нее скорей  гениальным  ребенком,  нежели  мужчиной.
Словом, при любом сравнении Стах только выигрывал, и она  проникалась  к
нему все большим доверием и любовью. Смиряясь, отказываясь от себя  ради
него, жертвуя своими мечтами и эгоистическими стремлениями,  она  словно
становилась лучше, совершенствовалась духовно, не  только  не  опускаясь
ниже, а, напротив, поднимаясь выше, ближе к богу, - и в минуту  озарения
поняла: это и  есть  счастье.  Поланецкого  часто  не  бывало  дома,  и,
оставаясь одна, она  частенько  говаривала  себе  с  немудрящей  женской
простотой: "Человек должен стараться быть лучше,  и,  если  я  не  стала
хуже, уже хорошо! Сложись все иначе, пожалуй, я испортилась бы".  Ей  не
приходило в голову, что в этих рассуждениях больше ума,  чем,  например,
во всех  речах  и  помыслах  Основской.  Столь  же  естественным  Марыне
казалось, что она стала для Стаха менее привлекательной, в чем  убеждало
ее большое зеркало. И,  глядясь  в  него,  она  себе  говорила:  "Глаза,
пожалуй, те же, но лицо, фигура - смотреть страшно! На месте Стаха я  бы
из дома убежала!" Но это была неправда: никуда бы на его  месте  она  не
убежала, но ей и это хотелось вменить в заслугу своему Стаху.  Утешением
служили и слова пани Бигель сказавшей, что после она похорошеет и  будет
выглядеть,  как  "молоденькая".  И  сердце  ее   временами   исполнялось
радостной  благодарности  за  то,  как  мудро  все  устроено:   немножко
помучилась,  немножко  подурнела,  а  потом  не  только   все   сторицей
возвращается, но в награду получаешь еще "бебешку", который  дает  жизни
новый смысл, теснее связывая жену и мужа. И от этих  мыслей  становилось
не только покойней, но даже веселее.
   - А знаешь, что я думаю? - сказала она как-то пани  Бигель.  -  Очень
легко счастливой быть, надо только бога бояться.
   - А какая тут связь? - спросила пани  Бигель,  которая,  как  и  муж,
любила отчетливость в суждениях.
   - А такая: довольствоваться тем, что он  дает,  и  не  надоедать  ему
просьбами о том, что нам кажется лучше, - ответила Марыня весело.  -  Не
нудить, не нудить!
   И обе женщины рассмеялись.
   Преувеличенное беспокойство Поланецкого о жене по-прежнему  выдавало,
что сильней всего заботит его  ожидаемый  ребенок,  но  Марыня  на  него
больше не обижалась. По правде говоря, не обижалась и раньше, но  сейчас
готова была счесть даже за особую добродетель: ведь теперь первейшая  их
обязанность, думала она, заботиться о будущем ребенке, предмете их общей
любви. И с каждым днем, в чем-то себе  отказывая,  все  меньше  думая  о
себе, становилась спокойней и умиротворенней,  и  это  отражалось  в  ее
чудесных глазах. И в главном, ожидаемом тоже приготовилась она смириться
с волей божьей, хотя и побаивалась немного мужа.
   - Стах, ты не побьешь меня, если у нас будет сын? - шутливо  спросила
она у него однажды.
   - Нет, - засмеялся он, целуя ей руку. -  Но  мне  хотелось  бы  иметь
дочку.
   - А пани Бигель говорит: мужчины всегда предпочитают мальчиков.
   - А я хочу девочку.
   Однако не всегда она бывала  в  таком  веселом  расположении.  Иногда
приходило на ум, что можно умереть, такие случаи бывают, она знала  -  и
горячо молилась, чтобы с ней этого не случилось. Смерти она  боялась,  и
уходить не хотелось, даже в рай, ведь здесь все обещало мир и любовь. И,
наконец, думалось ей, Стах будет по ней тосковать. И при мысли  об  этом
становилось так жалко его,  точно  он  уже  сейчас  пренесчастнейший  из
людей. С ним она своими страхами не делилась, но ей казалось, что  он  и
сам иногда об этом думает.
   Но она глубоко ошибалась. Акушерка,  еженедельно  навещавшая  Марыню,
заверяла ее и Поланецкого, что  все  благополучно,  и  у  него  не  было
оснований опасаться за жизнь жены. Его тревожило другое, о чем Марыня, к
счастью для себя, не догадывалась и в чем он сам боялся  до  конца  себе
признаться. С некоторых пор стал он замечать упущения в своем  жизненном
балансе, которым был так горд и в котором черпал уверенность в себе. Еще
недавно почитал он свою  житейскую  философию  неким  домом  из  толстых
бревен, покоящимся на прочном  фундаменте,  и  с  тайным  превосходством
взирал на тех, кому  не  удалось  соорудить  ничего  подобного.  Словом,
уважал в себе лучшего мастера житейского обустройства. Работа окончена -
остается лишь веселиться и отдыхать! Но он забыл, что душа  человеческая
- как птица: взлетев, надо усиленно работать крыльями, чтобы  удержаться
в воздухе. Иначе малейшее искушение - и упадешь на землю.
   Досада была тем сильней, что соблазн был низменный и пошлый.  Предмет
искусительной страсти -  сама  посредственность  и  страсть  грубая,  не
извиняющая даже в собственных глазах. Так или  иначе  дом  дал  трещину.
Став человеком верующим, причем по убеждению, Поланецкий отнюдь не хотел
вступать в сдел