бесхитростностью своей окажут на него определенное действие.
   - Служба божия, - повторил  он  машинально.  -  У  меня  есть  время,
пойдемте.
   Марыня искренне обрадовалась.
   - Чем я счастливей, тем сильнее верую, - призналась она по дороге.
   - Это  знак  душевного  здоровья,  другие  только  в  беде  про  бога
вспоминают.
   В костеле Поланецкому опять пришло на мысль то, о  чем  уже  думалось
ему в Вонторах, где в первое его посещение Кшеменя были они с  Плавицким
у обедни: "Философские учсния и школы проходят  бесследно,  а  служба  -
службу правят по-прежнему". В этом было для  него  что-то  необъяснимое.
Тяжело пережив смерть Литки, он постоянно  возвращался  мыслями  к  этим
загадочным вопросам. Стоило только оказаться на кладбище, в костеле  или
в иных каких-то обстоятельствах, не связанных прямо  с  повседневностью,
как он задумывался о загробной жизни. И его поражало, что,  несмотря  на
все философствование и сомнения, люди живут, словно заранее уверенные  в
этой будущей жизни.  Как  много  делается  во  имя  ее;  сколько  мелких
эгоистических  желаний  подавляется,   сколько   воздвигнуто   костелов,
больниц, приютов, домов призрения в надежде, что  за  это  воздастся  на
небесах.
   Еще сильней  его  поразило  соображение:  ведь  чтобы  примириться  с
жизнью, надо сперва примириться  со  смертью,  а  без  веры  в  какое-то
загробное воздаяние возможно ли это? Когда же  веришь,  вопрос  отпадает
сам собой, будто его и не было. Живи себе и радуйся жизни. Ибо если так,
чего  еще  желать?  Впереди  иное  бытие,  манящее  хотя  бы  уже  своей
неведомостью, и надежда на это несет мир и покой.  Пример  тому  Марыня.
Из-за близорукости она низко  склонялась  над  молитвенником,  но,  едва
поднимала  лицо,  Поланецкий   видел   на   нем   такую   безмятежность,
отрешенность, просветленность - поистине ангельские. "Вот она  счастлива
и всегда будет счастлива, - говорил себе Поланецкий, - к тому же  еще  и
умница; потому что, будь правда на противоположной стороне,  исканье  ее
давало бы  хоть  какое-то  удовлетворение,  а  так...  Изводиться  из-за
неразрешимых загадок просто глупо".
   Поланецкий не мог  забыть  выражения  Марыниного  лица  и  сказал  на
обратном пути:
   - В костеле  вы  напомнили  мне  Фра  Анджелико.  У  вас  было  такое
безмятежное и счастливое выражение.
   - А я и на самом деле счастлива.  И  знаете,  почему?  Потому  что  я
сейчас лучше. Прежде я таила  в  сердце  обиду  и  неприязнь  и  никакой
надежды впереди, так  было  горько,  даже  вспомнить  страшно!  Говорят,
несчастье облагораживает, но я, видно, не  отношусь  к  таким  избранным
натурам.  Не  знаю,  может,  и   облагораживает,   но   горечь,   обида,
озлобленность отравляют, как яд...
   - А вы очень меня ненавидели?
   - Очень. По целым дням только и думала о вас,  -  взглянув  на  него,
ответила Марыня.
   - В проницательности Машко не откажешь, - заметил  Поланецкий.  -  Он
сказал как-то: "Она не меня любит, а тебя ненавидит".
   - Ой, да! Вот уж ненавидела...
   За разговором они дошли до дома. Поланецкий не мог  отказать  себе  в
удовольствии показать Марыне пергамент. Но ей шутка не понравилась. Брак
был освящен в ее  представлении  не  только  чувством,  но  и  религией.
"Такими вещами не шутят", - сказала она, признавшись,  что  Букацкий  ей
неприятен.
   Букацкий явился после обеда.  За  несколько  месяцев,  проведенных  в
Италии, он отощал еще больше, что говорило  явно  не  в  пользу  кьянти,
якобы исцеляющего  от  катара  желудка.  Нос  его  заострился  наподобие
кончика ножа, а уморительное, с кулачок, иронически  улыбающееся  личико
стало словно фарфоровое. От приходился родней и Поланецкому, и Марыне  и
потому без стеснения нес всякий вздор. Прямо с порога заявил, что  ввиду
участившихся везде случаев помешательства помолвка их нисколько  его  не
удивляет, хотя огорчает, и приехал он в надежде еще спасти их, но теперь
видит, что поздно и остается только смириться. Марыня рассердилась.
   - Побереги свое остроумие для свадебного застолья, - укорил и  хорошо
к нему относившийся Поланецкий. - Скажи лучше, как поживает Васковский?
   - тоже помешался, - с серьезным видом заявил Букацкий.
   - Так нельзя шутить, - возразила Марыня.
   - И совсем это не смешно, - прибавил Поланецкий.
   - Да, помешался, - все с тою же серьезностью  продолжал  Букацкий.  -
Вот вам  доказательства:  во-первых,  расхаживает  по  Риму  без  шляпы,
вернее, расхаживал, сейчас он в Перуджии, во-вторых, накинулся  на  одну
хорошенькую  молодую  англичанку,  доказывая,  что  англичане  только  в
частной жизни следуют евангельским заветам, а в отношении Ирландии ведут
себя  не   по-христиански,   в-третьих,   он   печатает   брошюру,   где
утверждается, будто миссия  возродить  и  обновить  историю  посредством
христианства возложена на самое юное арийское  племя.  Согласитесь,  что
доказательства веские.
   - Это мы знали еще до его отъезда и, если  больше  с  ним  ничего  не
случилось, надеемся, что увидим его в добром здравии.
   - А он не собирается возвращаться.
   Поланецкий вынул записную книжку, написал несколько слов карандашом и
протянул Марыне со словами:
   - Прочтите и скажите, согласны ли вы?
   - Ну, если в моем присутствии начинают обмениваться записками,  то  я
ухожу, - сказал Букацкий.
   - Нет, нет, это не секрет!
   Марыня покраснела от удовольствия и, словно  не  веря  глазам,  стала
спрашивать:
   - Да? Это правда?..
   - Зависит только от вас.
   - Ах, пан Стах, я даже мечтать об этом не смела. Пойду папе скажу.
   И выбежала из комнаты.
   - Будь я поэтом, я бы повесился, - сказал Букацкий.
   - Почему?
   -  Если  несколько  слов,  нацарапанных  компаньоном  торгового  дома
"Бигель и К°", могут произвести впечатление сильнее самого  совершенного
сонета, лучше в подмастерья к мельнику идти, чем писать стихи.
   Марыня на радостях забыла записную  книжку,  и  Поланецкий  подал  ее
Букацкому.
   - Прочти, - сказал он.
   - "После свадьбы - Венеция, Флоренция,  Рим,  Неаполь,  согласны?"  -
вслух прочел Букацкий. - Итак, путешествие по Италии?
   - Да. Представь, бедняжка еще не была за границей; Италия кажется  ей
заколдованным царством, куда вступить ей не дано. Это  для  нее  большая
радость, а мне доставить ей удовольствие хочется, черт возьми!
   - Любовь и Италия! Боже мой, неужто тебе это еще не надоело! Ведь это
старо, как мир.
   - Неправда! Влюбись, и увидишь все в другом свете.
   - Я, милый мой, свое отлюбил и больше не  влюблюсь.  Загадка  сфинкса
давно уже разгадана мной и больше не соблазняет.
   - Женись, Букацкий!
   - Не могу - по причине слабого зрения и больного желудка.
   - Какое это имеет отношение к женитьбе?
   - Видишь ли, женщина - это  как  лист  бумаги,  с  одной  стороны  он
исписан ангелом, с другой чертом, бумага просвечивает, слова сливаются -
получается каша, которой ни разобрать, ни переварить.
   - Как ты можешь всю жизнь шутить?
   - Женатый, холостой - все равно от смерти не уйдешь. Мы  иной  раз  о
ней позабываем, да она-то о нас нет.
   Тут вернулась Марыня с отцом, который тотчас заключил  Поланецкого  в
объятия.
   - Марыня мне сказала, что вы после свадьбы в Италию собираетесь.
   - Да, если будущая моя повелительница не возражает.
   - Не только не возражает, - подхватила Марыня, - но от радости совсем
голову потеряла и на одной ножке прыгать готова,  как  будто  ей  десять
лет.
   - Если благословение одинокого старца будет  вам  споспешествовать  в
далеком путешествии, то благословляю вас, - произнес Плавицкий,  возводя
очи горе и подымая длань на потеху Букацкому.
   Но Марыня, схватив отцовскую руку, со смехом поцеловала ее.
   - Папочка, ты еще успеешь, мы ведь только после свадьбы собираемся.
   - И вообще, что особенного, -  прибавил  Букацкий,  -  купили  билет,
сдали вещи в багаж - и вся недолга. Садись да поезжай.
   - Вы уже до того дошли, что благословение  одинокого  старца  и  отца
почитаете излишним? - патетически вопросил Плавицкий циника.
   Букацкий обнял его вместо ответа за плечи  и,  поцеловав  в  жилетку,
сказал:
   - А не хотите, одинокий старец, в пикет сыграть? А эти двое  безумцев
пускай всласть наговорятся.
   - Но с Рубиконом?.. - осведомился старик.
   - С чем вам только будет угодно, - ответствовал Букацкий и  предложил
молодой паре: - Давайте я буду вашим чичероне в Италии.
   - Боже избави, - отвечал Поланецкий. - Я только в Бельгии  и  Франции
побывал, в Италии не довелось,  но  хочется  посмотреть,  что  покажется
интересным нам, а не тебе. Знаю я таких оригиналов, для вас искусство  -
только предлог порисоваться своими познаниями. - И продолжал,  обращаясь
к Марыне: - Да, да, вот до  чего  доходят.  Великого  в  своей  простоте
искусства они не понимают, им  подавай  что-нибудь  поизысканней,  чтобы
пощекотать свой пресыщенный вкус и ученость свою продемонстрировать. Они
за деревьями леса не  видят.  Их  не  великие  произведения  привлекают,
которыми станем любоваться мы, а ничтожные, о которых никто  не  слыхал;
откапывают какие-то никому не ведомые имена, рассуждают с ученым видом о
разных живописных манерах, вбивая себе  и  другим  в  голову,  что  вещи
слабые и недотянутые лучше сильных и  совершенных.  Воспользоваться  его
услугами - значит проглядеть храмы, таращась в лупу на мелочи  какие-то.
Все это снобизм, пресыщенность, изощренность, а мы люди простые, вот что
я вам скажу.
   Марыня с гордостью смотрела на своего жениха,  точно  желая  сказать:
"Видите, как умно!" И гордость ее еще возросла при словах Букацкого:
   - Ты совершенно прав. - Но тут же он прибавил:  -  Но  будь  ты  даже
неправ, этот суд все одно решит дело в твою пользу.
   Это задело Марыню.
   - Простите, не настолько уж я ослеплена.
   - А я - вовсе не знаток искусства.
   - Нет, знаток.
   - А  если  так,  то  да  будет  вам  известно,  что  доскональное,  в
подробностях знание предмета  вовсе  не  исключает  любви  к  искусству,
поэтому верьте мне, а не Поланецкому.
   - Нет! Я верю пану Стаху.
   - Что и требовалось доказать, - отпарировал Букацкий.
   Марыня  растерянно  переводила  взгляд  с  одного  на   другого.   Из
затруднения ее вывело появление отца с картами. Жених с  невестой  стали
рука об руку прохаживаться по комнатам. У Букацкого вид был скучающий, и
скоро скука завладела им окончательно. Под  конец  вечера  настроение  у
него совсем упало; маленькое  его  личико  сморщилось  еще  больше,  нос
заострился сильней, и он стал похож на увядший лист.
   - Ты чего скис? - спросил Поланецкий, выходя от Плавицких.
   - Да я ведь как паровоз, - отвечал  Букацкий,  -  пока  с  утра  есть
топливо, еду, а к вечеру кончается - останавливаюсь.
   - Какое же топливо ты предпочитаешь? - спросил Поланецкий,  глядя  на
него испытующе.
   - Разное есть. Идем ко мне, крепким кофе тебя угощу, это нас освежит.
   - Прости, может, это  неделикатно  с  моей  стороны,  но  мне  кто-то
говорил, будто ты давно уже к морфию пристрастился.
   - Совсем недавно, - отвечал Букацкий. - Но знал бы ты, какие  манящие
дали открываются.
   - Побойся бога, ведь это вредно!
   - Да, вредно. А тебе незнакома такая вещь, как тоска по смерти?
   - Нет, - отвечал Поланецкий. - Я уж скорее тоскую по жизни.
   С минуту они помолчали.
   - Не беспокойся, ни морфия, ни опиума не  стану  тебе  предлагать,  -
первым нарушил молчание Букацкий. - Угощу тебя крепким кофе и  настоящим
бордо. Оргия вполне невинная.
   Квартира Букацкого была жилищем человека богатого, немного удручающим
своей неуютностью, но  полным  всяких  художественных  вещиц,  картин  и
гравюр. В комнатах горели лампы, - Букацкий, даже когда спал, не выносил
темноты.
   На столе появилось вино, в спиртовке под кофейником вспыхнуло голубое
пламя.
   - Глядя на меня, - растянувшись на диване, сказал вдруг  Букацкий,  -
на такого хрупкого и изможденного, ты небось не подозреваешь, что смерти
я нисколько не боюсь.
   - Зато подозреваю, что своими вечными шуточками ты просто обманываешь
себя и других, а по сути все это напускное, несвойственное тебе.
   - Нет, отчего же, меня забавляет человеческая глупость.
   - Если ты считаешь себя умней других, почему  же  ты  так  бестолково
устроил свою жизнь? -  спросил  Поланецкий  и,  обведя  взглядом  книги,
картины, прибавил: - Несмотря на эту обстановку, живешь ты довольно-таки
бестолково.
   - Не спорю.
   - И ты  тоже  притворяешься!  Какое-то  повальное  заболевание  всего
нашего общества. Ты просто позер!
   - Может быть. Но это постепенно становится второй натурой.
   Оживясь от выпитого вина, Букацкий стал разговорчивей,  хотя  прежняя
веселость к нему не вернулась.
   - Видишь ли, перед собой, по крайней мере, я ничуть не притворяюсь, -
заметил он. - И все, что могут обо мне сказать, я давно  уже  обдумал  и
сказал  себе  сам.  Жизнь  веду  самую  нелепую  и  никчемную,  хуже  не
придумаешь. Но вокруг меня зияющая  пустота  -  и  я  боюсь  ее,  вот  и
заполняю всей этой дребеденью, чтобы отогнать страх. Смерти-то можно  не
бояться: умереть - значит ни о чем не думать, ничего не чувствовать.  Но
это другое. После смерти я сам буду частью этой пустоты, но  ощущать  ее
при жизни, постигать умом, осознавать... Ей-богу,  препоганая  штука!  К
тому же со здоровьем дело швах, на исходе последние силы. Огонь едва  во
мне тлеет, вот и приходится его искусственно  поддерживать.  И  никакого
позерства или притворства, как ты говоришь, тут  нет.  А  что,  разжегши
огонь, я воспринимаю жизнь юмористически, так ведь и  больной  лежит  на
том боку, на каком ему удобней.  Мне  так  удобней;  поза,  может  быть,
искусственная, согласен, но всякая иная будет причинять мне боль, только
и всего.
   - А почему бы тебе делом каким-нибудь не заняться?
   - Ах, оставь! Во-первых, я  много  чего  знаю,  да  ничего  не  умею,
во-вторых, болен, в-третьих, не  советуй  паралитику,  у  которого  ноги
отнялись, ходить побольше. Давай на этом поставим точку! Выпей лучше,  и
давай о  тебе  поговорим.  Панна  Плавицкая  -  хорошая  девушка,  и  ты
правильно делаешь, что женишься на ней. Что я днем болтал - это все не в
счет! Она славная и любит тебя... - И, придя в еще  большее  возбуждение
от вина, Букацкий продолжал торопливо: - То, что я  днем  болтаю,  не  в
счет! Сейчас ночь, мы с тобой выпили, и  хочется  поговорить  по  душам.
Тебе вина или кофе? Люблю этот запах: мокко пополам с цейлонским...  Да,
охота по душам поговорить! Так вот, взгляды мои в общем  тебе  известны.
Не  знаю  уж,  какое  счастье  приносит  слава,  не  испытал,  и  шансов
прославиться никаких: храм в Эфесе давно сожжен... Но думаю,  так  себе,
небольшое, мышонка не прельстит,  даже  натощак,  не  только  что  после
плотного завтрака в кладовке... Зато знаю, что такое достаток, поскольку
имею небольшое состояние, и  попутешествовать  успел,  сладость  свободы
вкусить, и женщин узнал, да, черт побери, даже  слишком  хорошо!  И  что
книги дают, тоже узнал. Кроме того, собрал вот  в  этой  комнате  толику
картин, гравюр и фарфора... Но слушай, что я тебе скажу: все это ерунда!
Вздор! Прах! Ничто - в сравнении с любящим сердцем. Вот мой вывод, итог,
только поздно я к нему пришел, в конце жизни, нормальные  люди  понимают
это с самого начала.
   Он замолчал, нервно помешивая ложечкой кофе, а Поланецкий  вскочил  и
воскликнул со свойственной ему непосредственностью:
   - Ах, скотина! Что ж ты  болтал  несколько  месяцев  назад,  будто  в
Италию удираешь, так как  там  никому  до  тебя  дела  нет  и  тебе  все
безразличны. Ведь не будешь же ты отпираться?
   - Мало ли что я сегодня утром тебе наговорил, тебе и  твоей  невесте.
Сказал, что помешались. А теперь вот говорю: правильно! Ты логики в моих
словах не ищи. Языком молоть и правду говорить -  вещи  разные.  Сейчас,
после двух бутылок, я правду тебе говорю.
   - Ну, это уж ни на что не  похоже!  Вот  она,  сермяжная  правда!  Не
дознаешься, пока к стенке не припрешь, - твердил, расхаживая по комнате,
Поланецкий.
   - Любить - хорошо, - продолжал Букацкий, наливая  себе  вторую  чашку
кофе дрожащей рукой, - но быть любимым лучше. Выше ничего нет! Я бы  все
отдал... Но не обо мне речь. Жизнь - бездарная и плоская  комедия,  даже
неподдельное  страдание  выглядит  в  ней  иногда   пошлой   мелодрамой;
единственное, что в ней хорошего, - быть любимым. Представь: этого я  не
испытал, а вот ты не искал, а нашел...
   - Не говори так, ты не знаешь, чего мне это стоило.
   - Знаю. Васковский рассказывал... Какое это  имеет  значение.  Важно,
чтобы ты это ценил.
   - Что ты имеешь в виду? Я сам знаю, что меня любят, женюсь - и дело с
концом!
   - Нет, Поланецкий... - положил Букацкий ему руку на плечо. -  Я  себя
глупо веду, когда дело касается меня, но о других судить  могу  довольно
верно. Так вот, это не  "конец",  а  только  начало...  Большинство  так
говорит: "Женюсь - и дело с концом!" - и глубоко заблуждается.
   - Что-то слишком сложно для меня.
   - Видишь ли, жениться - значит  не  только  брать,  но  и  давать,  и
женщина должна чувствовать это. Понял?
   - Не совсем.
   - Не прикидывайся! Женщина должна быть не только собственностью, но и
собственницей Сердце за сердце? Иначе все насмарку пойдет. Браки  бывают
удачные  и  неудачные.  Супружество  Машко  по  многим  причинам   будет
неудачным, - в частности по той, о которой я говорю.
   - А он вот другого мнения. Жаль, что сам  ты  не  женился,  коли  так
хорошо осведомлен, как должно поступать.
   - Одно дело знать, а другое - сообразно с этим  поступать.  Будь  это
одно и то же, мы бы не оступались столько и не  ударялись  пребольно.  И
потом, ты представь только меня в роли жениха!
   Букацкий засмеялся своим пискливым смехом. Он  развеселился  и  снова
обрел способность видеть все в смешном свете.
   - Ты и то смешон будешь в этой роли, что уж обо мне говорить. Умора -
животики можно надорвать. Сам через две  недели  убедишься...  Например,
будешь одеваться, чтобы в костел ехать. У тебя любовь, предстоящая жизнь
на уме, сердце замирает, а к  тебе  садовник  с  букетом,  и  фрак  надо
надевать, да запонки куда-то подевались, лакированные ботинки не  лезут,
галстук не завязывается - все разом,  полный  хаос,  сплошная  мешанина!
Спаси, господи  и  помилуй!  Жаль,  милый,  тебя,  но  ты  не  принимай,
пожалуйста,  всерьез,  что  я  тут  тебе  наговорил.  Сейчас,   кажется,
новолуние, оно всегда меня на сентиментальный лад настраивает.  Все  это
чепуха!.. Просто новолуние! Расчувствовался, как овца, у которой ягненка
отняли. Будь я неладен, каких банальностей наговорил.
   Но Поланецкий встал на дыбы.
   - Много я видел разных странностей, но знаешь, что несуразней всего в
тебе и тебе  подобных?  То,  что  вы,  исповедуя  полную  свободу  и  не
признавая никаких авторитетов, как  огня  боитесь  даже  крупицы  правды
только потому, что ее могли высказать до вас. Слов не хватает,  до  чего
глупо! А что до тебя, мой дорогой, ты  не  сейчас  самим  собой  был,  а
минуту назад. А сейчас опять дрессированному пуделю уподобился,  который
на задних лапках ходит... Но меня и десяток таких пуделей не переубедит;
все равно я знаю: мне крупный выигрыш достался в жизненной лотерее.
   Рассерженный,  покинул  он  Букацкого,   но   по   дороге   понемногу
успокоился.
   "Вот они какие! - твердил он про себя. - Вот в  чем  они  признаются,
Машко и даже Букацкий, в минуту откровенности. А я одно знаю: мне выпало
огромное счастье, и я уж сумею его сберечь".
   Дома взглянул он на Литкин портрет и вслух сказал: "Котеночек ты  мой
милый!.." И, засыпая, думал о Марыне со  спокойной  нежностью  человека,
сознающего, что совершил шаг правильный и серьезный.
   Ибо, несмотря на предупреждение Букацкого, был  по-прежнему  убежден,
что женитьба все разрешит и всем сомнениям положит конец.

ГЛАВА XXX

   "Катастрофа", по выражению Букацког