-  Марыня,
ты?
   - Я, - отозвался молодой голос.
   - Иди сюда, у нас гость.
   В  дверях  появилась  Марыня.  При  виде  Поланецкого  на   лице   ее
изобразилось удивление.
   Поланецкий встал, поклонился,  а  когда  она  приблизилась  к  столу,
протянул  руку.  Она  ответила  столь  же  вежливым,  сколь  и  холодным
пожатием. И сразу же обратилась к отцу, словно в комнате никого  другого
не было:
   - Квартиру я посмотрела.  Уютная,  удобная.  Одно  меня  смущает:  не
слишком ли улица шумная?
   - Здесь улицы все шумные, это не деревня, - заметил Плавицкий.
   - Извините, я пойду сниму шляпу, - сказала Марыня, ушла  и  долго  не
показывалась.
   "Больше не выйдет", - подумал Поланецкий.
   Но она, наверно, только поправляла волосы перед зеркалом, потому  что
опять вернулась, спросив.
   - Я не помешаю?
   - Нет, - ответил отец, - дел с ним у нас теперь никаких нет, чему  я,
кстати, очень рад. Пан Поланецкий к нам с визитом.
   Поланецкий слегка покраснел.
   - Я только что из Райхенгалля, - сказал он, чтобы переменить тему.  -
Пани Эмилия и Литка кланяются вам. Отчасти поэтому  осмелился  я  к  вам
явиться.
   Лицо Марыни на минуту утратило выражение холодного спокойствия.
   - Эмилька писала, что у Литки был сердечный приступ, - сказала она. -
А как она сейчас себя чувствует?
   - Больше приступа не было.
   - Я жду письма от нее, может быть, оно  и  пришло,  но,  наверно,  по
старому, кшеменьскому адресу, вот я и не получила.
   - Перешлют, - сказал Плавицкий, - я распорядился все пересылать сюда.
   - Вы больше не вернетесь в деревню? - спросил Поланецкий.
   - Нет, не вернемся, - сказала  Марыня,  и  лицо  ее  приняло  прежнее
отчужденное выражение.
   Наступило минутное молчание. Поланецкий смотрел на девушку, и в  душе
его происходила борьба. Он не мог глаз оторвать от ее лица,  и  ему  все
ясней становилось, что она, да, она в его вкусе, что именно такую мог бы
он полюбить, что это его идеал женщины, и тем невыносимей была для  него
ее холодность. Как много бы он дал за  то,  чтобы  увидеть  на  ее  лице
прежнее внимание, то любопытство, с каким она слушала его в Кшемене, тот
неподдельный интерес в лучащихся улыбкой глазах. Как много дал бы, чтобы
все это вернуть, но не знал, прямой выбрать путь или обходной, и  потому
колебался; Наконец избрал тот, который больше отвечал его натуре.
   - Я знал, - сказал он вдруг, - как  вам  дорог  Кшемень,  и  сам  же,
вероятно, способствовал его продаже. Мне очень жаль, если это так, и  я,
признаюсь вам открыто, всегда  буду  сожалеть  об  этом.  Не  могу  даже
сказать  в  свое  оправдание,  что  поступил  необдуманно  или  сгоряча.
Напротив, я долго размышлял, но соображения мои были  злы  и  неразумны.
Тем сильнее я виноват, и очень прошу простить меня.
   С этими словами он встал. Щеки его пылали, взгляд выражал искренность
и правдивость, но сказанное им не возымело никакого действия. Поланецкий
избрал неверный  путь.  Он  слишком  мало  знал  женщин  и  не  понимал,
насколько их суждения, особенно о  мужчинах,  зависят  от  их  чувств  -
стойких  или  сиюминутных.  Под  властью  этих  чувств  они  могут   все
истолковать  и  в  хорошую  и   дурную   сторону,   и   справедливо,   и
несправедливо, повернуть так и эдак: глупость принять за  ум,  ум  -  за
глупость,  эгоизм  -  за  самоотверженность,  самоотверженность   -   за
себялюбие, грубость - за откровенность, откровенность - за бестактность.
Мужчина, чем-либо навлекший на себя неприязнь, не может  быть  в  глазах
женщины искренен, справедлив или хорошо воспитан. А  Марыня  со  времени
приезда Машко в Кшемень питала глубокую неприязнь  к  Поланецкому  и  не
поверила в его искренность. "Что же это за человек, -  подумала  она,  -
если считает сегодня злым и неразумным то, что вчера совершил  в  полном
разумении?.." Кшемень, его продажа, приезд Машко  и  цель  его,  которая
была для нее очевидна, - все это причиняло боль, как незаживавшая  рана.
И Поланецкий, казалось ей, бесчувственно  и  грубо  бередил  теперь  эту
рану.
   Он встал, глядя ей прямо в лицо в ожидании, что она протянет  руку  в
знак дружбы и прощения, ясно сознавая: сейчас решается  его  судьба;  но
глаза  ее  потемнели,  словно  от  боли  и  гнева,  и  стали  еще  более
непроницаемыми.
   - Можете не беспокоиться, - с вежливой холодностью  ответила  она,  -
папа вполне доволен продажей и никаких претензий к пану Машко не имеет.
   С этими словами  она  тоже  встала,  полагая,  что  Поланецкий  хочет
проститься. Он постоял еще, уязвленный, разочарованный,  с  унизительным
чувством, что его отвергли, и закипая гневом от этого оскорбления.
   - Если так, - сказал он, - то мне и правда нечего беспокоиться.
   - Да, да, - подтвердил Плавицкий. - Сделка очень выгодная.
   Поланецкий вышел,  нахлобучив  шляпу,  и,  перескакивая  сразу  через
несколько ступенек, все твердил про себя на лестнице: "Ноги моей  больше
у вас не будет".
   Но домой возвращаться, оставаться наедине с собой не хотелось,  -  он
чувствовал, гнев его задушит, и пошел куда глаза глядят. Ему показалось,
он разлюбил Марыню, больше  того:  возненавидел;  однако  не  переставая
думал о ней и, прими его мысли более спокойный  оборот,  понял  бы,  как
глубоко затронула его эта новая встреча. Он вновь увидел ее, смотрел  на
нее, сравнивая с тем образом, который запечатлелся в памяти, -  и  образ
этот,  обретя  живые  краски,  стал  еще  привлекательней,  еще  сильней
завладел его воображением. И, несмотря на гнев, в глубине его души росли
восхищение и симпатия. Теперь для него существовало как бы  две  Марыни:
одна -  кшеменьская,  кроткая,  расположенная,  жадно  ему  внимающая  и
готовая полюбить, и другая, варшавская, которая оттолкнула его  с  таким
холодным пренебрежением. Женщина части предстает перед мужчиной как бы в
двух  обличьях,  и  непреклонная  подчас  больше  ему  импонирует,   чем
благосклонная. Поланецкий не ожидал увидеть Марыню такой, и к гневу  его
примешивалось удивление. Зная себе цену и будучи достаточно  самонадеян,
он был убежден, хотя сам себе в  этом  не  признавался,  что  стоит  ему
только протянуть палец - и за него тотчас ухватятся. А вышло не так. Эта
кроткая Марыня  нежданно-негаданно  обернулась  судией,  выносящим  свой
приговор, королевой, дарующей милость и немилость. И Поланецкий  не  мог
освоиться  с  этой  мыслью,  гнал  ее  прочь;  но  такова   уж   природа
человеческая: когда он понял, что совсем не столь желанен для нее, даже,
по  ее  мнению,  недостоин,  она,  несмотря  на  весь  гнев,   обиду   и
ожесточение, сильно возвысилась в его глазах. Самолюбию его был  нанесен
удар;  но  воля,  поистине  твердая,  сопротивлялась,  восставая  против
препятствия. Мысли беспорядочно кружились у  него  в  голове,  мысли,  а
вернее, чувства, оскорбленные и терзающие  душу.  Он  сто  раз  повторял
себе: забыть все, хочу и должен забыть, - но, не  в  силах  совладать  с
собой, в то же самое время втайне, в сокровенной глубине  души  надеялся
на скорый приезд пани Эмилии и на ее помощь.
   В этом душевном смятении он и не заметил, как  очутился  на  середине
Съезда .  "Какого  черта  понесло
меня на Прагу?"  -
спросил он себя и остановился. Погожий день  клонился  к  вечеру.  Внизу
блестела  Висла,  за  ней  и  ближайшими  купами  деревьев  расстилалась
бескрайняя равнина, подернутая розовато-сизой дымкой на  горизонте.  Там
где-то, за этой дымкой,  был  Кшемень,  который  так  любила,  а  теперь
потеряла Марыня. "Интересно, а что она сделает, если я верну ей его?"  -
подумал Поланецкий, вглядываясь в далекую дымку.
   Но представить себе толком не мог, зато ясно представил,  какое  горе
для нее лишиться этого клочка земли.  И  его  охватила  жалость  к  ней,
потеснив и как бы приглушив обиду. Совесть стала  ему  нашептывать,  что
получил он по заслугам.
   "Странно все-таки, что я беспрерывно думаю об этом", - сказал он себе
на обратном пути.
   И в самом деле: никакие финансовые операции, даже  самые  важные,  не
занимали его еще  до  такой  степени,  не  заставляли  и  вполовину  так
волноваться. И снова вспомнились ему слова  Васковского,  что  добывание
денег не может для него стать всем, не таков он по натуре. И  никогда  с
такой очевидностью не всплывала догадка, что бывают дела куда поважней и
позначительней. Второй раз за этот день испытал он чувство удивления.
   Уже около девяти завернул он  к  Бигелю.  Один  в  просторной  пустой
квартире, Бигель сидел в дверях выходящей  в  сад  веранды  и  играл  на
виолончели так проникновенно, что в доме все гудело.
   - Ты был  у  Плавицких?  -  прервав  тремоло,  спросил  он  при  виде
Поланецкого.
   - Был.
   - Ну и как она?
   - Как графин воды со льда. В такой жаркий день даже приятно. Впрочем,
они были весьма любезны.
   - Так я и думал.
   - Играй дальше.
   Бигель заиграл "Грезы", то закрывая при этом глаза, то  устремляя  их
на луну. Раздававшаяся в тишине мелодия, казалось, полнила истомой  дом,
сад и самую ночь.
   - Знаешь что? - кончив и  помолчав  немного,  сказал  Бигель.  -  Вот
вернется пани Эмилия, и жена пригласит ее в  деревню  вместе  с  Марыней
Плавицкой. Может, там скорей лед тронется.
   - Сыграй еще раз.
   Снова полились звуки, навевая грезы и покой. Поланецкий был  молод  и
потому не совсем чужд мечтательности. И ему представилось, как любящая и
бесконечно любимая им Марыня, прильнув головой к его груди,  с  рукой  в
его руке, слушает "Грезы" вместе с ним.

ГЛАВА X

   Плавицкий был человеком, что называется, хорошо воспитанным  и  отдал
визит Поланецкому на третий день.  Не  на  второй  -  такая  поспешность
означала бы войти в близкие отношения. Но и не на четвертый  или  пятый,
ибо это разошлось бы со светскими  обычаями.  Словом,  не  раньше  и  не
позже, а в  точном  согласии  с  правилом  "savoir  vivre"  . Он всю жизнь гордился глубоким знанием этого  правила  во  всех
тонкостях и  оттенках,  соблюдение  которого  почитал  верхом  мудрости.
Чуждый ограниченности,  он  допускал,  правда,  существование  и  других
отраслей знания, но с непременным условием не переоценивать их  значения
и не навязывать людям хорошо воспитанным.
   Поланецкий, готовый  терпеть  все,  лишь  бы  сохранить  отношения  с
Марыней, с трудом скрыл радость, охватившую его при виде  Плавицкого.  С
гостем был он на радостях сама любезность и доброжелательность,  не  без
удивления отметив про себя, как преобразилась его  внешность  в  городе.
Шевелюра цвета воронова крыла по  части  безупречной  черноты  пришла  в
полное соответствие с маленькими закрученными  кверху  усиками,  статную
грудь облегал  белый  жилет,  а  пунцовая  гвоздика  в  петлице  сюртука
сообщала его внешности совсем праздничный вид.
   - Право, дядюшка, я не сразу вас и узнал! - воскликнул Поланецкий.  -
Подумал, юноша какой-то.
   - Bonjour,  bonjour!    -  отвечал
Плавицкий. - Пасмурно нынче, да и темновато у тебя, вот ты и принял меня
за юношу.
   - Темнота тут ни при чем - фигура-то какая! - И  Поланецкий,  схватив
его без церемоний за бока, стал вертеть во все стороны, приговаривая:  -
Талия прямо как у барышни! И я бы не прочь такую иметь!
   Плавицкий, несколько шокированный столь  бесцеремонным  обращением  и
вместе  польщенный  восхищением,   вызванным   его   особой,   повторял,
отмахиваясь от Поланецкого:
   - Voyons!  Ты с ума сошел! Я ведь и  обидеться
могу! С ума сошел!
   - Ну, дядюшка, успех вам у женщин обеспечен.
   - Как ты сказал? - опускаясь в кресло, переспросил Плавицкий.
   - Я говорю, вы, дядюшка, сердца покорять сюда приехали...
   - Вот уж о чем не думал. Ты вправду сумасшедший!
   - А пани Ямиш? Как будто я сам не видел...
   - Что? - прижмурил один глаз  Плавицкий,  высунув  кончик  языка,  но
тотчас поднял брови, спохватясь: - Пани Ямиш... Видишь  ли,  она  хороша
для Кшеменя. Я, между нами, не  выношу  аффектации,  это  ужасно  отдает
провинцией. Она меня просто замучила этой своей аффектацией, ну да бог с
ней! Женщина должна иметь мужество состариться, иначе  отношения  вместо
дружбы переходят в пытку.
   - Значит, вы, дядюшка, почувствовали себя мотыльком в сачке?
   - Пожалуйста, не говори так, - произнес Плавицкий с  достоинством,  -
не воображай, будто между нами что-то было. А если даже так, ты от  меня
об этом ни слова не услышишь. Видишь ли, в этих вещах между вами и нами,
старшим поколением, - огромная разница. Мы  тоже  не  были  святыми,  но
умели молчать, а это великое достоинство, без  него  немыслимо  то,  что
именуется истинным благородством.
   - Из  этого  я  заключаю,  что  вы  мне  не  откроете,  куда  это  вы
направляетесь с такой великолепной гвоздикой в петлице.
   - Нет, отчего же?.. Изволь... Машко  пригласил  позавтракать  с  ним,
меня и еще там несколько человек. Я было отказался, не хотел Марыню одну
оставлять... Но я ради нее уже столько дома в деревне насиделся, что  не
мешает немного и развлечься. А ты не зван?
   - Нет.
   - Странно. Ты хотя и коммерсант, как ты себя называешь, но из хорошей
семьи. Впрочем, Машко и сам адвокат... Однако, скажу я тебе,  как  сумел
он себя поставить, вот не ожидал.
   - Машко и на голову сумеет встать.
   -  Всюду  бывает,  все  его  принимают.  Раньше  я  был  против  него
предубежден.
   - А теперь?
   - Надо отдать ему должное, во всей этой истории  с  Кшеменем  он  вел
себя, как джентльмен.
   - И панна Марыня того же мнения?
   - Наверно...  хотя,  я  думаю,  Кщемень  она  не  сможет  позабыть...
Продал-то я его ради нее, но не  все  в  молодости  доступно  пониманию.
Положим, я это предвидел, так что готов с покорностью снести. Что же  до
Машко... пожалуй, ей не в чем его упрекнуть. Кшемень, правда, он  купил,
но...
   - Готов его вернуть?..
   - Мы люди свои, и, между нами говоря, сдается мне, что да... Он еще в
прошлый наш приезд увлекся Марыней, хотя тогда у них  как-то  не  пошло.
Марыня была еще очень молода, и он ей не понравился, да и меня  коробило
немного это его происхождение. А тут  еще  Букацкий  проезжался  на  его
счет. В общем, кончилось ничем.
   - Как же ничем, если опять начинается.
   - А я узнал, что он из  старинного  рода,  только  итальянского;  его
предки - выходцы из Италии. Когда-то они были  Маско  и  сюда  попали  с
королевой Боной, а потом осели в Белоруссии. Он даже и похож немножко на
итальянца, ты не находишь?
   - Скорее на португальца.
   - Ну, какая разница... И в конце концов, сам посуди: продать имение и
все-таки остаться при нем - это, знаешь, надо придумать... А Машко... ну
да, по-моему, у него  именно  такие  намерения,  но  Марыня  -  странная
девушка. Как  это  ни  прискорбно,  приходится  признаться,  что  чужого
человека скорей поймешь, чем собственную дочь. Но если она скажет  себе:
"Paris  vaut  la  messe"  ,  как   говорил
Талейран...
   - Талейран? А я думал, Генрих Четвертый.
   - Конечно, ты  же  коммерсант,  человек  другого  времени.  Что  вам,
молодым, история, прошлое, вам бы только деньги делать...  Так  что  все
зависит от Марыни, но настаивать я  не  буду;  при  наших  связях  может
представиться партия и получше. Надо только показаться на  люди,  старые
знакомства возобновить. Это, конечно, требует усилий, но раз нужно,  так
нужно. Думаешь, хочется мне идти на этот завтрак? Нисколько! Но  ведь  и
мне придется молодежь у себя принимать. Надеюсь, и ты нас не забудешь...
   - Разумеется...
   - А знаешь, что про тебя  говорят?  Что  ты  чертовски  ловко  деньгу
умеешь наживать. Ну и ну! И в кого ты такой  уродился,  не  в  отца,  во
всяком случае. Но я тебя за это не осуждаю - нет, нет!.. Хотя  напал  ты
на меня беспощадно,  чуть  не  слопал,  как  волк  ягненка,  но  ты  мне
нравишься - что-то в тебе есть, словом, я тебе симпатизирую.
   - А я вам!
   Плавицкий не лукавил. Деньги вызывали у него невольное  благоговение,
и к этому молодому человеку, который  умел  их  наживать,  он  испытывал
уважение, граничащее с симпатией. Это  не  какой-нибудь  ждущий  подачек
бедный родственник, и Плавицкий, хотя  не  имел  пока  на  него  никаких
видов, решил сохранять с ним добрые отношения.
   - А ты неплохо устроился! - сказал он перед уходом,  осмотревшись  по
сторонам.
   И это была тоже правда. Квартира  Поланецкого  обставлена  была  так,
будто он не сегодня завтра собирался жениться. Такое убранство  само  по
себе  доставляло  ему  удовольствие,  придавая  его   мечтам   видимость
реальности.
   Оглядев гостиную, которая сообщалась  с  другой  комнатой,  поменьше,
обставленной тоже с большим вкусом, Плавицкий спросил:
   - Отчего ты не женишься?
   - Женюсь непременно, и в самое ближайшее время.
   - А я знаю на ком, а я знаю на ком!.. - плутовато протянул Плавицкий,
трепля Поланецкого по колену.
   - Вы у нас - голова! От вас разве укроешься!
   - Что, угадал? На вдовушке, да? На вдовушке?
   - Милый дядюшка...
   - Ась? Благослови тебя бог, а я тебя благословляю. Ну, пора идти,  на
завтрак нужно поспеть, а вечером - на концерт, в "Долину".
   - В обществе Машко?
   - Нет, с Марыней, но Машко тоже будет.
   - И мы с Бигелем собираемся.
   - Так, стало быть, увидимся. Гора с горой не сходится,  а  человек  с
человеком всегда могут сойтись.
   - Как сказал Талейран...
   - Ну, до свидания.
   Поланецкий не прочь был иной раз послушать музыку, но на этот концерт
идти не собирался. Однако едва Плавицкий обмолвился о Марыне, ему  сразу
захотелось ее увидеть. Оставшись один, он поразмышлял  некоторое  время,
идти или нет, но, так сказать, только для проформы, заранее зная, что не
устоит и пойдет. Бигель, заглянувший к нему по делу  после  полудня,  не
заставил себя долго уговаривать, и около четырех часов они  оказались  в
"Долине".  День,  ясный  и  теплый,  несмотря   на   сентябрь,   привлек
многочисленную публику, одетую  совсем  по-летнему.  Молодые  женщины  в
светлых платьях, со светлыми зонтиками напоминали рой пестрых  мотыльков
на солнышке. И  в  этом  рое  любимых  и  влюбленных,  слетевшихся  сюда
послушать музыку и пофлиртовать, должна была где-то находиться и Марыня.
Поланецкому  вспомнились  студенческие  годы,  когда  он   влюблялся   в
незнакомок и, в надежде на новую встречу отыскивая  их  потом  в  толпе,
поминутно ошибался, вводимый в заблуждение  похожей  шляпкой,  прической
или фигурой. И сейчас принял издали  за  Марыню  уже  нескольких  чем-то
похожих барышень, и всякий раз, когда  говорил  себе:  "Она",  сердце  у
него, как и давным-давно, вздрагивало и замирало. Но теперь  он  злился,
находя себя смешным - понимая:  такие  поиски  свидания,  всепоглощающая
сосредоточенность на одном существе только сильней привязывают  к  нему,
подогревают увлечение.
   Между тем, прежде чем он увидел ту, которую искал,  заиграл  оркестр.
Пришлось сесть и слушать, что он и  сделал  безо  всякого  удовольствия,
презирая в душе Бигеля, который при первых звуках музыки замер и  закрыл
глаза. В антракте он приметил наконец блестящий цилиндр и  черные  усики
Плавицкого,  а  рядом  -  Марынин  профиль.  С  ними  сидел   и   Машко,
величественно-невозмутимый, с видом английского лорда. Время от  времени
обращался он к Марыне, которая отвечала ему легким кивком.
   - Плавицкие здесь, - сказал Поланецкий, - надо пойти поздороваться.
   - Где ты их увидел?
   - А вон, рядом с Машко.
   - Верно. Пойдем.
   И они направились к ним. Марыня,  которая  дружила  с  женой  Бигеля,
сердечно с ними поздоровалась, а  Поланецкому  лишь  кивнула  сдержанно,
хотя  и  не  настолько,  чтобы  это  бросалось  в  глаза,  и   принялась
расспрашивать его спутника о здоровье  жены  и  детей.  Бигель  в  ответ
усиленно приглашал ее с отцом к себе на дачу в будущее воскресенье.
   - Жена будет очень, очень рада! - повторял он. - Может быть,  и  пани
Эмилия вернется к тому времени.
   Марыня пыталась отказаться, но  Плавицкий,  жаждавший  развлечений  и
знавший по прошлому своему приезду,  чт