палась  с негромким  треском,  как  ватманский лист.  В разрез
потрошитель засунул руки, будто влез  под исподнюю рубашку  и  под ней лапал
Пахана, сдирая с  него этот последний  ненужный покров.  И от этих  рывков с
трудом слезающей  шкуры голова Пахана елозила и моталась по гладкому мрамору
стола, и  подпрыгивали, жили и  грозились его  руки.  Шлепали по камню белые
ладони  с  жирными короткими  страшными  пальцами. Из-под полуприкрытых  век
виднелись желтые  зрачки.  Мне казалось, что он  еще  видит  нас всех своими
тигриными  глазами,  не  знающими  смеха  и  милости.  Он  следил  за  своим
потрошением.  Он запоминал всех.  Большой горбатый нос в дырах щербатин. Вот
уж у кого черти на  лице горох молотили! Толстые жесткие  усы  навалились на
запавший рот. Пегие густые волосы.  Когда-то рыжие,  потемнели  к  старости,
потом засолились  сединой, а теперь намокли от  сукровицы.  Бальзам потомкам
сохранит  Останки бренной  плоти...  С хрустом ломали  щипцы  грудные кости.
Потрошитель  вынул грудину целиком,  -- пугающий красный  треугольный  веер.
Кому не жарко на дьявольской сковороде? А в  проеме -- сердце, тугой плотный
ком,  изрубленный  шрамом. Люди  взывали  к  нему  десятилетиями.  К  мышце,
заизвесткованной  склерозом. О, какое было сердитое сердце!  Оно знало  одно
сердоболие   --  инфаркт.   И   все  время   косился   я   на   его  половой
мочеиспускательный детородный член, и  было мне отчего-то  досадно, что он у
него  маленький, сморщенный, фиолетовый, как  засохший финик. Глупость какая
-- все-таки  отец народов! А  в остальном -- все,  как у всех людей. Анатомы
резали   Пахана,   пилили   и   строгали   его,    выворачивали   на    стол
пронзительно-синие,   в  белых  пленках  кишки,  багровый  булыжник  печени,
скользили  по мрамору чудовищные  фасолины почек.  Господи! Вся эта кровавая
мешанина дохлого  мяса и старых хрустких костей  еще вчера управляла  миром,
была  его судьбой, была  перстом, указующим  человечеству. Если бы хоть один
владыка мира  смог  побывать  на  своем вскрытии! А  потом  они принялись за
голову. Собственно, из-за этого я и  терпел  два часа весь  кошмар. Я  хотел
заглянуть  ему  в  голову.  Не  знаю, что ожидал я там увидеть.  Электронную
машину?   Выпорхнувшую  черным   дымом  нечистую  силу?  Махоньких,   меньше
лилипутов, человечков  --  марксика,  гитлерка,  лениночка,  --  по  очереди
нашептывавших  ему всегда безошибочные решения?  Не таю. Не знаю.  Но ведь в
этой круглой  костяной коробке спрятан удивительный секрет. Как  он все  это
сумел? Я  хочу  понять.  Потрошитель-прозектор  полоснул  ножом  ржаво-серую
шевелюру  от уха до  уха, и сдвинувшаяся на лбу  мертвеца кожа  исказила это
прищуренное горбоносое  лицо  гримасой ужасного  гнева. Все  отшатнулись.  Я
закрыл  глаза. Еле  слышный  треск  кожи.  Стук металла  по камню. Тишина. И
пронзительно-едкое  подвизгивание пилы. Когда я посмотрел  снова,  то скальп
уже был  снят поперек головы,  а прозектор пилил крышку черепа  ослепительно
бликующей  никелированной  ножовкой. Пахану  навернули на  лицо  собственную
прическу. --  Готово! -- сказал прозектор и ловко сковырнул с черепа верхнюю
костяную пиалу. Он держал ее на вытянутых пальцах, будто сбирался из нее чай
пить.  Мозг.  Желтовато-серые в коричнево-красных  пятнах  извивистые бугры.
Здоровенный орех. Орех. Конечно, орех. Большущий усохший грецкий орех. Орех.
Как  хорошо  я помню  крупный звонкий орех  на черенке  с двумя разлапистыми
бархатно-зелеными листьями,  что  валялся  утром на  ровно посыпанной желтым
песком дорожке сада пицундской дачи Великого Пахана. Я охранял покой  в саду
под  его  окнами. И еле  слышный треск  привлек мое внимание -- сентябрьский
орех сам упал  с  дерева,  еще трепетали его  толстые  листья. Поднял  орех,
кожура  его уже сшелушилась, он  был ядреный  и чуть холодновато-влажный  от
росы, он  занимал  всю пригоршню.  Кончик финки  я  засунул  в узкую  черную
дырочку его лона,  похожую на таинственную щель  женского вместилища,  нажал
чуть-чуть на нож, и  створки со слабым хрустом разошлись. Где-то там, внутри
еще не распавшихся скорлупок, было ядро -- бугорчатый желтоватый мозг ореха.
Но рассмотреть  его  я  не  смог.  Мириады  крошечных рыжих муравьев, словно
ждавших от  меня свободы,  рванулись  брызгами  из ореха. Я не сообразил его
бросить, и в  следующий миг они  ползли по  моим рукам,  десятками падали на
костюм, они  уже пробрались  ко мне под рубаху. Они ползли по лезвию ножа. Я
стряхивал  их с рук, хлопал по  брюкам,  давил их на  шее, на  лице, они уже
кусались и  щекотали меня под мышками и в паху. Душил их, растирал в грязные
липкие пятнышки, они источали пронзительный  кислый запах. Особенно те,  что
уже попали в рот.  Рыжие  маленькие  мурашки. Я  разделся догола и нырнул  в
декоративный  прудик.  Муравьи  всплывали с меня,  как матросы с  утонувшего
парохода. Грязно-рыжими разводами шевелились  они на стоялом стекле утренней
воды.  У бортика валялся орех -- в одной половинке костяного панциря. Внутри
было желто-серое, бугристое,  извивистое, усохшее ядро.  Выползали последние
рыжие  твари. Старый мозг.  Изъеденный орех. Ядро  злоумия....  Я  проснулся
через  двадцать пять  лет.  В какой-то темной маленькой  комнате  со спертым
воздухом. Рядом лежала голая баба. На никелированной кровати с дутыми шарами
на  спинках. Я  толкнул подругу в  бок  и, когда  она  подняла  свою толстую
заспанную  мордочку  с подушки, спросил:  -- Ты кто? --  Я?.. Я штукатур, --
уронила  голову  и  крепко,  пьяно заснула. Через двадцать пять  лет.  После
успения Великого Пахана.



ГЛАВА 2. СКАНДАЛ


     Она уснула,  а я проснулся  окончательно. Проклятье  похмелья -- раннее
пробуждение. Проклятье наступающей старости.  В  похмелье и в старости люди,
наверное,  острее  чувствуют  -- сколь  многого  они  не сделали и как  мало
осталось времени. Хочется спать,  а неведомая сила поднимает тебя и начинает
кружить,  мучить, стыдить: думай,  кайся, продлевай остаток... Я не чувствую
себя  стариком, но думать  тяжело: болит голова, подташнивает, нечем дышать.
Любимая девушка  рядом  со мной громко, с присвистом дышала. У нее наверняка
аденоиды. Штукатур.  Почему?  Где я  взял ее?  От нее  шел  дух деревенского
магазина  --  кожи,  земляничного  мыла, духов "Кармен"  и  селедки.  Что-то
пробормотала со сна,  повернулась на  бок,  закинула на меня тяжелую плотную
ляжку и, не просыпаясь, стала гладить меня. Она хотела еще. Господи, где это
меня угораздило? Измученный вчерашней выпивкой  организм  вопиял.  Он умолял
меня  дать  ему  пива,  водочки,  помыть  в  горячем  душе  и  переложить  с
никелированной кровати одноглазой девушки-штукатура  в  его законную финскую
койку. И  дать  поспать. Одному. Без всяких  там поглаживаний  и закидывания
горячих   мясистых  ляжек.   Но   как   я   попал   сюда?  Я   задыхался  от
пронзительно-пошлого  запаха  "Кармен", он  сгущался  вокруг  меня, матерел,
уплотнялся,   переходил  в  едкую   черно-желтую   смолу,   которая   быстро
затвердевала, каменела. Пока не стала твердью. Дном бездонной шахты времени,
на  котором я лежал  скорчившись,  прижатый огненной  бульонкой  одноглазого
штукатура.  Запах  "Кармен"  что-то  стронул  в  моем  спящем  мозгу,  своей
невыносимой остротой и пакостностью нажал  какую-то кнопку  памяти  и вернул
меня  на  двадцать  пять  лет  назад. Оторвался от  дна  и поплыл  вверх  --
навстречу  сегодня. Вот разжидилась вонь  "Кармен", проредела,  и я  вплыл в
высокомерно-наглый смрад "Красной Москвы". Он набирал силу и ярость, пока я,
теряя  сознание,  проплыл через  фортиссимо  его невыносимого  благовония, и
понесло   на   меня   душком   почти   забытым   --    застенчиво-острым   и
пронзительно-тонким,   словно  голоса   любимых   певиц   Пахана  Лядовой  и
Пантелеевой.  Это  текли мимо  меня,  не смешиваясь, "Серебристый ландыш"  и
"Пиковая дама".  Я  плыл через время,  я  догонял сегодня.  Пробирался через
геологический срез  пластов запахов  моей  жизни --  запахов всех спавших со
мною баб. Сладострастная тягота арабских духов. Половая эссенция, выжимка из
семенников. Эрзац собачьих визиток на  заборах. Амбре еще не удовлетворенной
похоти.  Забрезжил  свет:   стало  понемногу   наносить  духом  "Шанель"   и
"Диориссимо". Я вплывал в сегодня, точнее -- во вчера. Женщины, с которыми я
был  вчера,  пахли французскими  духами. Это запах  моего "нынче", это запах
моих  шлюх. Моих  хоть и дорогих, но  любимых девушек. Я  вспомнил, что было
вчера. Вспомнил и испугался. Вчера меня  приговорили к смерти. Чепуха какая!
Дурацкое  наваждение. Я презираю мистику.  Я  материалист.  Не по партийному
сознанию, а по жизненному ощущению. К сожалению, смерть --  это самая грубая
реальность  в  нашем  материальном мире. Вся  наша  жизнь  до  этой грани --
мистика. Неплохо подумать обо всем этом, лежа в душной комнатенке прижатым к
пружинному  матрасу  наливной ляжкой девушки-штукатура, имени  которой  я не
знаю. А кем назвался тот -- вчерашний, противный и страшный? Как он сказал о
себе? -- ... Я -- истопник котельной третьей эксплуатационной конторы Ада...
Неумная,  нелепая  шутка. Жалобная  месть за долгие унижения, которым  я его
подвергал  в  течение бесконечного  разгульного вечера.  Истопник котельной.
Может быть, эта штукатур --  из той же конторы? Какие стены  штукатуришь? На
чем  раствор замешиваешь? Я  столкнул с себя разогретую  в адской  котельной
ляжку и пополз из кровати. Человек выбирается из болотного бочага на краешек
тверди. Надо встать, найти в  этой гнусной  темноте и  вонище  свою  одежду.
Беззащитность голого. Дрожь  холода  и отвращения. Как  мы  боимся темноты и
наготы!  Истопники из страшной котельной  хватают нас голыми  во  мраке.  Он
подсел к  нам  в разгар гулянки  в ресторане  Дома кино. В темноте я нашарил
брюки, носки, рубаху. Лягушачий холод кожаного пиджака, валявшегося на полу.
Сладострастное  сопение  штукатура.  Не  могу  найти   кальсоны  и  галстук.
Беспробудно  дрыхнет моя  одноглазая  подруга,  мой  похотливый  толстоногий
циклон. Не  найти  без  нее кальсон  и галстука. Черт с ними. Хотя  галстука
жалко:  французский, модный,  узкий, почти  ненадеванный.  А  из-за  кальсон
предстоит побоище  с любимой женой Мариной.  Если  Истопника  вчера не было,
если он -- всплеск сумасшедшей пьяной  фантазии, тогда эти потери как-нибудь
переживем. Если Истопник вчера приходил, мне все это -- кальсоны, галстук --
уже не нужно. Ненавидя себя и  мир, жалкуя горько  о безвозвратно потерянных
галстуке и кальсонах,  я замкнул  микрокосм и макрокосм  своим отвращением и
страхом.  Кримпленовые брюки на голое тело  неприятно  холодили,  усугубляли
ощущение незащищенности и  бесштанности. Не хватало  еще потерять ондатровую
шапку. Мало того, что стоит она теперь втридорога, пойди еще достань ее. Мне
без ондатры никак  нельзя. Генералам  и  полковникам полагается  каракулевая
папаха,  а  нам --  ныне  штатским --  ондатровая  ушанка.  Это наша  форма.
Партпапаха. Госпапаха. Папаха. Папахен. Пахан. Великий Пахан, с чего  это ты
сегодня ночью явился  ко  мне? Или это я к  тебе  пришел на  свидание?  Меня
привел к тебе проклятый Истопник. Откуда ты взялся, работник дъявола! Третья
эксплуатационная  контора. Давным-давно когда я служил еще в своем невидимом
и вездесущем  ведомстве,  мы называли его промеж себя скромно и горделиво --
КОНТОРА. Контора. Но  она была  одна-единственная.  Никакой третьей, седьмой
или девятой быть не могло. Вот она  валяется,  ондатра,  дорогая  моя -- сто
четыре сертификатных чека, -- крыса мускусная моя, ненаглядная. Завезенная к
нам  невесть когда из  Америки.  Почему  я  в  жизни не  видел американца  в
ондатровой  шапке?  Дубленка  покрыта  шершавой коростой. Вонь.  Засохшая  в
духоте блевотина.  Мерзость.  Пора  уходить, выбираться  из  логова  спящего
штукатура. Но остался еще неясный вопрос. Как мы  с ней вчера сговорились --
за деньги или за любовь? Если за деньги -- отдал или обещал потом? Не помню.
Да,  впрочем,  и  не важно:  пороки  не  следует  поощрять.  С  нее хватит и
удовольствия  от  меня.   Как  говорит  еврейский  жулик  Франкис:   "Нечего
заниматься ыз  просцытуцыя". Особенно  обидно, если  я  вчера  уже  отдал ей
деньги. Нельзя быть фраером. Это стыдно. Просто глупо. Не нужны ей деньги --
она еще молодая, здоровая, пусть зарабатывает штукатурством, а не развратом.
Бросил  на стол пачку  жевательной резинки "Эдамс" и-на выход. На коридорной
двери  толстая  цепочка  и  три  замка.  Врезной  и  два накладных. От  кого
стережетесь?  Не пойдут воры вашу нищету красть.  А тем, кого боитесь, замки
ваши  не помеха.  Ломая потихоньку ригель  у последнего, особенно  злостного
замка,  я придумал нехитрую шутку: богатые любят  замки, а бедные  -- замки.
Жалобно хрустнула пружина убогого  запора, я распахнул дверь  на лестницу, и
плотный  клуб вони в легких,  который там, в  комнатушке  девушки-штукатура,
считался воздухом, выволок, вышвырнул, вознес меня на улицу. Им даже воздуха
нормального не полагается.  И это, наверное, правильно. Мир маленький. Всего
в  нем мало. Хорошо  бы понять,  где я  нахожусь. На моей  "Омеге" почему-то
осталась одна стрелка, уткнувшаяся между шестеркой и семеркой. Долго смотрел
под фонарем на странный циферблат-инвалид, пока не появилась вторая стрелка.
Она медленно, застенчиво выползала из-под  первой.  Сука. Они совокуплялись.
Они плодили секунды. Они это делали на моей руке, как насекомые. Секунды, не
успев родиться, быстро росли в минуты.  Минуты  круглились и опухали в часы.
Те беременели  днями.  Свалявшись  в рыхлый  мятый  ком, они  поворачивали в
квадратном окошке календаря  название  месяца. Но Истопник сказал вчера, что
мне не увидеть следующего месяца. Разве такое может быть? Чушь собачья. Ведь
этого же  никак не может быть! Ах, если б  ты попался мне сейчас,  противная
свинская крыса! Как раз когда я застукал на месте свои стрелки  жизни.  Я бы
тебе яйца на уши бубенцами натянул! Дерьмо такое. Но Истопника не было. Была
плохо  освещенная  улица, заснеженная, состоящая из одинаковых  бело-серых с
черным  крапом домов. Они были безликие и пугающе неотличимые.  Бело-серые с
черным крапом, как тифозные вши. И людей почти  не  видно.  Где-то вдали, на
другой  стороне,  торопливо  сновали  серые озябшие  тени,  но  я  боялся им
кричать, я  не  решался остановить их, чтобы они не исчезли, не рассыпались.
Самый страшный сон  -- прерванный. Но ведь сейчас я не спал! Я уже проснулся
в  никелированной  кровати штукатура,  я вырвался на улицу,  и эти скользкие
заснеженные тротуары были из яви.  Туфли тонули в снегу, я с тоской вспомнил
о пропавших навсегда дворниках-татарах. Давно, во времена Пахана, дворники в
Москве почему-то были татары, которые без всякой техники, одними скребками и
метлами поддерживали  на  улицах  чистоту.  Но  татары  постепенно  исчезли,
оставив   Москве   снег,   жидкую  грязь  и  печальные   последствия  своего
татаро-монгольского  ига. Честно  говоря, сколько я ни  раздумывал об  этом,
других последствий  пресловутого ига, кроме безобразий на улицах да приятной
скуластости  наших баб, я обнаружить не мог. О  татарском  иге вчера говорил
Истопник. Он вообще говорил свободно, хорошо. В его речах  была  завлекающая
раскованность  провокатора. Он сказал, что любит нашу  идеологию за простоту
раз для преступности у  нас нет  корней,  значит, она порождается буржуазным
влиянием и наследием  татаро-монгольского  ига.  А  то, что татары у нас уже
пятьсот лет  только дворниками служат, -- не  важно.  А  то,  что  только за
попытку  подвергнуться  буржуазному  влиянию  путем  знакомства  с  фирмовым
иностранцем сразу загремишь в  КОНТОРУ, --  и это не важно... Я жил один  на
необитаемой  заснеженной  улице  мертвого города из  страшного сна. Улице не
было конца -- только где-то далеко  мерцал на перекрестке  светофор-мигалка,
желтым серным огнем слабо вспыхивал, манил,  обещал, гаснул, снова манил. На
плоских неживых  фасадах  домов  слепо  кровянели  редкие окна,  воспаленные
плафонами.   Нигде  ни  деревца.  Новостройка.  Заборы.  Вздыбленные  плиты,
брошенные поломанные  соты огромных тюбингов, навал труб, космические чудища
торчащих балок,  устрашающе  застывшие стрелы  заиндевевших, укрытых  снегом
кранов и экскаваторов. Ни деревца. Летом -- если лето сюда приходит -- здесь
должно  быть  страшнее.  Может бы быть я попал  на  Марс? -- Але, мужик, это
место как  называется? -- закричал я  навстречу скользящей тени. Тень летела
низко  над землей  в тяжелом  сивушном облаке. -- Как-как!  Известно  как --
Лианозово... Е-кэ-лэ-мэ-нэ! Как же это меня занесло сюда? Вот те и штукатур!
Впрочем, дело не в ней. Это все проклятый Истопник. Это он гонит меня сейчас
по ужасной улице, замерзшего, с тошнотой под самым горлом, в стыде и страхе,
без галстука и без кальсон. Как он вырос вчера за  нашим столом, незаметно и
прочно! Сначала я думал, что он знакомый какой-то из наших баб. Я не обращал
на него внимания,  всерьез его не принимал.  Он был ничтожный. Такими бывают
беспризорные собаки в дачных по-селках. Трусливые и наглые. Как он выглядел?
Какое у него лицо? Не помню. Не могу  вспомнить. Может, у него не было лица?
Истопник адской котельной, какое у тебя  лицо?  Не помню. Осталось только  в
памяти,  что был  он  белобрысый, длинный, изгибистый  и  весь  сальный, как
выдавленный из носа угорь. Он тихо сидел поначалу, извивался на конце стола.
Потом стал подавать реплики. Потом сказал: "А вы знаете этот старый анекдот?
"Почему  даже  истопники  рассказывают  только  старые  анекдоты?  А  бывают
анекдоты когда-нибудь  новыми?  Свежими?  Молодыми?  Наверное,  у  анекдотов
судьба,  как у мужчин:  чтобы  состояться, стать,  остаться  анекдотом, надо
выжить.  Анекдоту,  как мужику, как коньяку, нужен срок,  выдержка. Анекдоты
никуда не бывают такими,  как вчерашняя  девочка  Люсинда. Она сидела рядом,
прижимаясь  к моему  плечу, --  молодая, загорелая,  сладкая, хрустящая, как
вафельная трубочка с  кремом.  Почему  же  ты, болван,  не поехал ночевать к
Люсинде? Почему не лег спать с нею?  От ее кожи струятся легкие волны сухого
жара.  Она покусывает меня за плечи,  за грудь -- коротко, жадно, жарко, как
ласка.  Проклятый  Истопник увел.  Втерся  за стол,  как  опытный  стукач из
КОНТОРЫ. Как агент мирового  сионизма  --  незаметно, неотвратимо, навсегда.
Потом  разозлил,  разволновал,  навел  на  скандал,  напоил  водкой,  виски,
шампанским  и   пивом  вперемешку,  куда-то  незаметно  увел  Люсинду,  всех
собутыльников  согнал  прочь  и  приволок   в  Лианозово  --  к  одноглазому
штукатуру,  в блевотину,  душную  вонь  комнатенки, безнадежность  "Кармен",
прелой  кожи,  копеечного мыла и селедки,  в  тяжелую  давиловку раскаленных
ляжек,  на жуткое,  казалось,  навсегда  забытое  успение  Великого  Пахана.
Асфальтовая чернота  безвидной улицы  стала медленно размываться неуверенной
синевой.  Тьма  холодного  воздуха  становилась  густо-фиолетовой,  влажной,
сочная  сиреневость  неспешно  вымывала  из  ночи серость  и угольный  мрак.
Начался редкий крупный  снег. Огромные снежинки, ненатуральные, будто  куски
мороженого,  опускались  отвесно  на стылую  улицу.  На  меня,  измученного.
Зеленая падучая  звезда,  пронзительная, яростная,  летела через улицу.  Она
летела мне  навстречу.  Прямо  на  меня.  В  нефтяном блике  лобового стекла
зашарпанной желтой "Волги". Такси.  Спасительный корабль, присланный за мной
на  этот  Марс,  населенный  тенями  и  одноглазым  штукатуром.  Новостройка
обреченных.  --  Такси,  такси!  Ше-еф!! --  заорал я  истошно,  выбегая  на
проезжую часть, и горло  держал спазм, и лопалась от боли башка, и  медленно
плыла  машина  --  будто  страшный сон продолжался.  --  Стой! Я живой!  Все
погибли,  я остался один... Я дергал ручку притормозившего  такси,  но дверь
была заперта, и шофер разговаривал со мной, лишь приоткрыв окно. Может