сь  вас не испугаюсь...
И все это он говорил скрипучим тихим испуганным голосом. Я развел руками: --
Ничего утешительного  тогда  вам сообщить  не  могу. У вас есть  возможность
поразмышлять  пару дней. Если вы  передумаете, уведомите меня  о том, что вы
готовы  на переговоры. Если вы не надумаете ничего  разумного  -- я повторяю
снова,  -- вы  умрете здесь безвестно. Больше я  никогда его не видел. Через
четыре  года  после этой  встречи  Громыко  уведомил шведов,  что Валленберг
скончался семнадцатого июля сорок седьмого года в больнице Внутренней тюрьмы
от сердечного приступа. Я не знаю, жив ли Валленберг сейчас или он скончался
от  сердечного  приступа, но спустя шесть  лет после  его  мнимой  смерти  я
разговаривал с  ним, и был он горбат, искривлен ревматизмом, почти  облысел,
хотя дух его был несокрушимо тверд. Он  ведь так и не согласился! И пришлось
мне с Лютостанским и Мерзоном лететь на лагерный пункт Перша на самом севере
Печорской  лагерной  системы.  Печорлаг  был  сердцем, фактической  столицей
автономной   северной   республики  Коми.  Это  была   воистину   комическая
республика,  всегда  находящаяся  в  коматозном  состоянии.  Любой  человек,
прошедший нашу машину перевоспитания в этой республике, научался комическому
отношению ко всем жизненным испытаниям на воле. Для перевоспитания отдельных
заблудших душ здесь были созданы необходимые условия, и весьма способствовал
этому местный климат: летом  -- бездонные болта и беспросветные тучи комаров
и мошки, зимой -- мягкий  бодрящий  морозец до пятидесяти пяти  градусов  по
Цельсию, и  нравы  здесь соответствовали  этому уютному  климату, потому что
когда мы подъехали  к  воротам  лагкомандировки  Перша, то на вахте  увидели
застреленного зека и  отдельно лежащую  отрубленную голову с  вислыми усами.
Начальник  лагпункта  Ананко  отрапортовал  мне  и,  проследив  за  взглядом
Мерзона, пояснил: -- Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой. -- А
что  они  так  занервничали? --  поинтересовался  я.  -- Да он не соглашался
выдавать им дополнительные лбациллы" на еду, а приварок  урки не едят. -- Из
политических, что  ли,  завстоловой?  --  спросил  Мерзон.  --  Конечно,  --
усмехнулся Ананко. -- С урками бы до такого безобразия не дошло. Он проводил
нас в контору и поинтересовался:  -- Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите
поговорить с  кем?  Лютостанский,  хмельной  от нетерпения поизгаляться  над
цадиком, предложил сначала поговорить.  А я  велел  сначала  подавать  обед.
Начальник  лагпункта  угостил  жареной  медвежатиной,  семгой   собственного
посола, печеной картошкой,  разварным  мясом с хреном  и большим количеством
водки. Потом мы  перешли и оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зек
Элиэйзер Наннос, номер  Ж-3116.  Элиэйзер  Наннос  сидел  на табурете в углу
комнаты,  и  вид  у  него  был  одновременно  величественный  и  несчастный.
Ярко-голубые   детские   глаза   под   низко  надвинутой  лагерной  ушанкой,
серебристая  борода  на  засаленной  груди  лагерного  клифта,  значительная
неподвижность  и поджатые  под себя ноги в  валяных опорках.  У него был вид
пророка,  упавшего  по  недосмотру  в  выгребную  яму.  Лютостанский  быстро
повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил  трезвым, официальным тоном:
Ч- Доложите,  пожалуйста, нам интересно  знать:  почему у вас зек  небритый?
Ананко от  неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал: -- Как бы на него
разрешение  было...  согласно  его  духовному  званию.  --  Это  вы  что еще
выдумываете? --  подступил к  нему  Лютостанский. -- От кого  это разрешение
такое?   Существует   общий   нерушимый   порядок   --   зек   должен   быть
санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.
Ананко подтянулся  почти  до стойки  лсмирно"  и отрапортовал:  -- Слушаюсь!
Будет исполнено... Наннос покосил  выпуклым глазом на Лютостанского и ничего
не сказал,  хотя  явно  понял,  что  тот ему  уготовил.  Собственно,  ничего
страшного, ни  боли,  ни  страдания, просто порядок  надо соблюдать!  Цадик,
которого обрили, -- это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла. Дед со
своим  несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или
не  хочет  с нами разговаривать. Я заметил Ананко,  что,  возможно,  не надо
брить  заключенного,  если  он  действительно  является духовным лицом. Надо
только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и
бровью  не повел, он не хотел клевать  на легкую приманку. Тогда  я приказал
Лютостанскому.  --  Владислав  Ипполитович, объясните, в чем существо нашего
вопроса заключенному Нанносу. Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти
и обращаясь не  только к Нанносу, но  и к нам ко всем, подробно  рассказал о
чудовищном  преступлении,  совершенном евреями против  всего  нашего народа,
Родины и  лично товарища  Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные
последствия для этого  злонравного  народца.  После  чего предложил  Нанносу
объявить  всем  своим  соплеменникам  о  необходимости  под   его  знаменами
добровольно  отправиться  на  поселение  в  Биробиджан,  Наннос  слушал  его
по-прежнему  безучастно,  не  глядя  на  него, не реагируя. -- Спросите  его
по-еврейски -- он понял, что ему говорят? -- велел я Мерзону.  Мерзон быстро
проклекотал что-то, обращаясь  к  Нанносу,  я вычленил  из  этого рокочущего
потока слов обращение лрабби".  Это и Лютостанский, видимо, заметил,  потому
что он глумливо выкрикнул: -- Мы  --  не рабы, мы -- рабби. Наннос  кивнул и
что-то коротко  сказал Мерзону. Тот повернулся ко  мне: -- Наннос понял, что
ему объяснил Владислав Ипполитович. -- И  что? --  поинтересовался я. --  Он
хочет подумать  или готов дать ответ сразу? Мерзон перевел. Наннос не спеша,
внятно и медленно проговорил гортанную фразу. Мерзон объяснил: Ему не  о чем
думать,  он готов ответить вам  немедленно. Я  кивнул, и Наннос что-то долго
говорил Мерзону, после чего тот, запинаясь и испуганно отводя от меня глаза,
продекламировал: -- Вы  хотите убть евреев... Не вы первые в этой истории...
К сожалению, боюсь,  и не вы последние...  Но  все, кто  пытался за  эти три
тысячи лет  убить евреев, никогда не  думали  о том, что  живой народ нельзя
умертвить, пока он не захочет сам умереть... Народы умирают, только выполнив
свою  функцию...  Евреи смогут  умереть, только дав миру новый Божий  закон,
слив  землю  людей  с  нашими далекими праотцами...  После  того как великую
благодать и  мудрость принесет Мессия...  -- Пусть он здесь не разводит свое
дурацкое  мракобесие,  -- сказал  Лютостанский.  --  Ему  предложена  четкая
программа: или он согласен с ней, или подохнет сегодня же, как собака! Потом
он повернулся ко мне за сочувствием: -- Павел Егорыч, подумать только: народ
наглецов!  Это же  ведь  у них  написано, что  Бог  им  сказал: лВас одних я
признал из всех племен земли и взыщу Я с вас за все грехи ваши".  Может, это
он нам поручил взыскать за все грехи? -- развеселился Лютостанский. Я был не
уверен, что Мерзон переводит все, как  надо,  и переспросил  его: Ч-  Ну-ка,
осведомись еще раз у Нанноса -- он все понял, что ему сказали? Мерзон быстро
заговорил с цадиком и через мгновение повернулся  ко мне, растерянно-разводя
руками: --  Зек сказал, что царь Соломон понимал язык сумасшедших.  Мне было
жалко смотреть на  Мерзона. Он стоял рядом  со мной, и мне  казалось, что от
плющащего и  давящего его  напряжения он источает острый запах  ацетона.  --
Мерзон, скажи раввину, что, если  он откажется  от нашего предложения, евреи
будут все равно депортированы силой и он станет виновником неизбежной гибели
и  страданий  очень  многих  людей. Понимает  ли  он, какую  берет  на  себя
ответственность? Выдержка изменила раввину, и он, не дожидаясь мерзоновского
перевода, сказал  гортанно, с акцентом, но  очень  ясно: --  Я  понимаю... К
сожалению, это вы не понимаете, что когда я предстану на  суде перед Великим
Господином,  то он не будет меня упрекать за то,  что в этой жизни я не стал
Моисеем.  Он  будет  меня упрекать  за  то, что  я  не  захотел стать  рабби
Элиэйзером...  Вмешался  Лютостанский: --  Павел  Егорович,  да  что  с  ним
разводить  антимонии!  Не  понимают они человеческого  языка. Он покрутил  в
руках  зажигалку  Мерзона,  потом  чиркнул  колесиком,  вспыхнул  золотистый
язычок, он  придвинул  зажигалку к  лицу раввина,  и пламя  коснулось  седой
бороды  старика. Остро  запахло  в комнате паленой  шерстью, Наннос отдернул
голову,  и  из  огромного  голубого  глаза  потекла  слеза.  Он  отодвигался
испуганно  от  Лютостанского,  а тот  придвигал ближе шипящую  зажигалку, но
раввин  упрямо  тихо бормотал: --  Мир зла и  скверны  порождает забвение...
Лютостанский обрадовался: Ч- Для тебя, старик, точно наступает мир забвения.
Ты  пока не готов  к разговору с нами,  тебе  надо  подумать.  Сейчас с тебя
снимут лагерный клифт, и ты налегке, чтобы думалось быстрее, пока  подождешь
на улице... -- Потом повернулся к начальнику лагеря и деловито распорядился:
--  Вы его слегка  подразденьте и отправьте до утра в БУР. Думаю, что завтра
он будет много сговорчивее... Старик приподнял голову и тихо сказал: -- Я не
буду  сговорчивее  ни сегодня,  ни  завтра, никогда...  Каждый еврей  должен
помнить, что он звено цепи от Адама до Мессии, и вы не сделаете меня убийцей
народа моего... -- Ты  просто старый  дурак! --  заорал  Лютостанский. -- Не
хочешь вести себя по-людски, мы  тебе покажем, как с  тобой надо обращаться.
Старик  встал  со стула и,  наверное,  догадавшись,  что  я  здесь  старший,
окрепшим  голосом довольно  твердо  сказал, и еврейский  заискивающий акцент
почти исчез из его речи:
     -- Вы сами не  понимаете, что  творите.  Завтра, прорицаю вам, наступит
конец  света!  И  грех станет великим,  как  мир... и  тогда забрезжит конец
времен.  Добро  и  зло  станут неотличимы... расвет  зальется сумерками... И
слово  будет, как молчание, а  немота покажется истиной...  И истина  эта --
страх, и страх ваш  окажется смертью!.. Лютостанский без  замаха  ударил его
костистым  кулачком в лицо и закричал:  --  В БУР  его! Разденьте  его,  вон
отсюда!  Я  видел,  что  нам не удастся  переломить  старика,  и  поэтому не
возражал, когда его,  полураздетого, кинули в неотапливаемый лагерный карцер
--  БУР. До утра старик окостенел... И этот сумасшедший Магнуст хотел, чтобы
я  это  все  сейчас  изложил  ему!  Чтобы я  вспомнил  все  подробности  для
общественного обсуждения  своей  роли  в смерти  Элиэйзера  Нанноса.  Да  не
дождется он никогда этого! Лютостанского нет,  и Мерзона нет, и Ананко сгнил
наверняка  где-то  давно. Никто  нам не судья. Я один пережил  их  всех и не
скажу никому ничего. Никогда! И раскаяния моего не будет. И ответа  пусть не
ждут...



ГЛАВА 22. ОДИССЕЙ-53


     Магнустовский   лмерседес"    фыркнул   всеми   фибрами   и   фильтрами
форсированного движка, пыхнул белым дымком из выхлопа и всосался бесследно в
серую полутьму  натекающего вечера.  Только  у поворота  красноглазо-яростно
мигнул  габаритными  огнями.  И  исчез. А я  остался на этой  тусклой улице,
продутой сырым едким  ветром. Зябко, и нет сил. Нет азарта боя.  Этот хренов
Магнуст --  мой  погубитель, он выцеживает из меня  жизненную силу -- прану.
Убить его надо к  едрене  фене,  нет  другого выхода. Все равно не отцепится
подобру-поздорову.   В    телефонной   будке    желтоватый   пыльный   свет,
яростно-тухлый дух ссанины -- цвет и  смрад безнадежности. Достал  пригоршню
монет-двушек, обязательный боезапас кобелирующего бездомного мужика. Но бабы
мне  сейчас  были не нужны, а  потребен мне сейчас  позарез  автомобиль.  Не
такси, не ллевак" и  не мой наблищенный прекрасный лмерседес" на почти новой
финской  резине. Чужой,  ничей, безымянный. Серый, невзрачный,  неприметный.
Пускай плохонький -- мне он и нужен-то  на  один вечерок. Займу, пожалуй,  у
кого-нибудь из друзей. Лучше  всего  -- у  Актинии!  Мы  ведь друзья? Друзья
должны помогать друг другу в трудную минуту. А у меня сейчас трудная минута.
Тяжелый час. Мучительный день. Кошмарная пора. Истекающая жизнь. Сколько мне
там Истопник намерил --  до  конца  месяца?  Чвакнула  монетка в телефоне, и
сытый котовий голос Цезаря потоком патоки потек мне в ухо. Покалякали о  том
о сем. --  К бабам поедем? -- спросил я. -- Выпивать, баловаться... Есть две
мясные  телки.  Голос  Актинии  приглох,  зашуршал  тихонько,  он, наверное,
закрывал  микрофон ладонью, прятал  от жены  Тамары  Кувалды свой  блудливый
шепот: -- Не  могу, Паш... Вчера сильно прокололся... Тамарка бушует... Буду
на  диване  лежать  дома: очки  нужно  набрать...  --  Ну  бывай...  Тамарке
привет... Бросил трубку  и  быстро набрал  номер Ковшука, в его вестибюльную
Швейцарию.  Кто-то  из его  прихвостней почтительно ответил:  --  Щас  Семен
Гаврилыча покличут... Кликали долго, наверное, швейцарский адмирал самолично
лсливки" готовил, я устал переминаться в тесном холодном зловонии автоматной
будки,  пока услышал его тяжелое, как упавшая гиря: -- Ковшук  слушает... --
Это я, Сеня... Признал  меня, друг  дорогой? Гиря помолчала некоторое время,
потом тяжело  вздохнула:  --  И чего  ты,  Пашка,  так  всего  боишься? Всех
сторожишься,   по   имени  не  называешься...  Телефон  мой  все   равно  не
прослушивается... Я  это знаю... --  Вот и  хорошо, Сеня...  А если  бы я не
сторожился и не боялся, то  звонить тебе  сейчас мог только с  того света, в
прекрасном сне-воспоминании... Освободиться сможешь? -- Когда?  -- Через час
приеду.  Ты готов? Гиря с дребезгом хмыкнула: --  Я завсегда готов...  А  ты
приезжай  часика  через  два...  Гость  на  спад  пойдет...  Мне  сподручней
отлучиться будет... И еще один звонок -- городская справочная л09".  Занято.
Занято... Долгие гудки. Отбой. Занято. Ага!
     -- Будьте любезны, телефон отдела  размещения  гостиницы  ХСпутник"  на
Ленинском проспекте... Записываю: 234-15-26... Спасибо... Все, надо ехать за
машиной.  Быстро перехватил  левака  и  погнал к дому  Актинии.  Отогрелся в
кабине, придремал и сквозь сонную полупьяную дрему думал о том,  что лежащий
на диване Актиния охотно, конечно,  даст мне свой задрипанный лжигуль" цвета
винегретной  блевотины.  Чего  там жалеть?  Это же  не  лмерседес". Мы  ведь
друзья.  Я знаю его лжигуль" как свои пять  пальцев -- сколько езжено на нем
вместе.  И  тумблер  секретки  слева от руля под приборным  щитком. Если  бы
Актиния знал, что мне нужна  его жалкая машиненка, он бы мне ее сам пригнал,
а не  заставлял  ездить  через  полгорода.  Только беда в  том, что он вчера
сильно  прокололся перед Кувалдой и  ему надо набрать  в семье очки. И самое
главное -- ему ни  в коем случае нельзя и не нужно знать, что я  буду ездить
сегодня на его машине. Это  будет наш маленький  секрет, интимная  дружеская
тайна. Остановил ллевака"  за квартал до дома Актинии и пошел  во  двор, где
обычно он  держал машину  на  площадке. Вот она,  замызганная,  нежно-бурая,
незаметная! Еще  теплая  от дневной потной суеты,  корыстной беготни Актинии
пно  его  лучезарным  грязным делишкам.  Достал из  кармана  газету,  сложил
пакетом, надел его как варежку на правую руку, резко рубанул ребром ладони в
угол  ветровика-форточки  -- замок отлетел  внутрь  салона  со  звяканьем  и
визгом. Быстро засунул в кабину руку, нащупал крючок дверной ручки, дернул и
нырнул на водительское сиденье. Десять секунд у  меня есть! За десять секунд
надо найти  тумблер противоугонной сигнализации,  иначе эта вонючка  завоет,
завопит  на  весь район, сдернет  с  дивана  моего  набирающего  очки  друга
Актинию, всех соседей поднимет, патрульную  милицию  навлечет...  Считаю про
себя бегучие секунды --  == тысяча  сто один... тысяча сто два... тысяча сто
три... -- а  сам лихорадочно шарю рукой под щитком. Провода,  болты, трубки,
железяки.  Он  же  ведь  где- то здесь -- чертов этот  выключатель! Надо же,
сволочь какая этот Актиния,  со  своей жадной жидовской подозрительностью --
так спрятать  секретный тумблер! От  самого близкого  друг,  можно  сказать!
Нездоровая все-таки  у них привязанность к имуществу... Тысяча сто девять...
Сейчас завоет, гадина!.. Хвостик  переключателя. Вот он! Нашел! Щелк! Фу! --
фу! -- фу!  -- фу! Отдышался, нашел  не спеша лхвост" -- пучок  проводов  от
замка зажигания --  и выдрал  его целиком из-под кожуха.  Красный провод  --
всегда  от стартера  --  замкнем  на  массовый,  зачихал,  схватился  еще не
остывший движок  -- поехали, поехали!  На Ленинградский  проспект поехали, в
гостиницу лСоветская", в ресторан лЯр", в мраморную швейцарскую, к последней
моей  опоре  и  защите  --  Сеньке  Ковшуку,  бесстрашному  моему Пересвету,
взявшемуся  сокрушить   сионистского   Челубея,  грязного  иудо-монгольского
захватчика. Какое сегодня число? Не помню. Что-то в голове все перемешалось.
Март сейчас.  Начало?  Или конец? Не могу сообразить. Великий Пахан  умер об
эту  пору,  в такую же мерзостную погоду. Да-да,  я нес  его прах, осторожно
ступая  в густые  снеговые лужи.  Он умер прямо перед  началом исторического
действа  лМартовские аиды".  Все уже было готово.  Сейчас уже  не  вспомнить
точно,  но,  кажется,  ровно  за  неделю до официального сообщения о  начале
судебного  процесса  над  врачами-отравителями.  Еще  накануне  Лютостанский
хохотал  и веселился, как насосавшийся упырь: -- Операцию так  и назовем  --
лМартовские  аиды"!  У Цезаря были  мартовские  иды, а  у  нас  запляшут  на
веревочке -- аиды... Он был лучезарно, безоблачно счастлив, он приближался к
исполнению заветной мечты своей жизни -- уничтожению евреев.  И, безусловно,
испытывал чувство справедливой гордости от сознания,  что внес и свою весьма
весомую лепту  в организацию им  всем  Армагеддона. Правда, Лютостанский  не
ведал, что не в людских силах ставить пределы жизни и назначать час успения.
Не мог  Лютостанский знать, что  завтра почиет Великий Пахан и как отзовется
на евреях этот роковой  миг, потому-то даже  свой час представлял плоховато.
Откуда ему было знать, что  всего  через сутки я с  тремя  другими  особами,
особоприближенными, внесу в секционный зал неподъемно-тяжелый  труп Великого
вождя... Не мог в страшном  сне представить этот ледащий полячишко, что  мне
завтра доведется смотреть, как  прозекторы  расчленяют, рассекают,  пилят  и
строгают  на мельчайшие кусочки останки Отца всех народов. У меня  кружилась
голова  и  сильно  подташнивало, когда  на  неверных  ногах  я  спускался по
лестнице из анатомического театра,  раздумывая о прихотях людской истории, о
непредугадываемости человеческих судеб. У распутной развеселой прислуги Кето
Джугашвили было семь детей, и все они умерли во младенчестве. Остался только
маленький, лмизинчик",  самый  дорогой, самый любимый Сосо, которого  хотели
отдать во служение Богу -- выучить на священника.  А выучили его в семинарии
довольно  редкой  профессии --  дьявола.  Я  вышел  тогда на улицу,  и серое
мартовское утро было наполнено запахом воды и подступающей весны. У подъезда
маялся  с  растерянным  и  напуганным  лицом  Лютостанский.  Увидел  меня  и
суетливо-стремительно бросился навстречу: -- Павел Егорович, срочно вызывает
Крутованов. Не глядя на него, не отвечая, я направился к дожидающейся нас на
Садовой лПобеде",  лениво подумав  о  том, что Лютостанский  еще  не  оценил
ситуацию:  называть  меня  на  лты"  боится,  а на  лвы" не  хочет.  Поэтому
тщательно  избегает всех  определенных местоимений. Вот дурачок! Если бы  он
плюнул мне в лицо или поцеловал руку -- изменить уже ничего нельзя. Его роль
невозвращающегося кочегара подошла  почти к самому интересному эпизоду... По
коридорам  и этажам  Конторы метались в растерянности  и  панике наши  бойцы
невидимого фронта. Все уже знали о кончине Вседержителя нашего, но, пока  не
было   официального   сообщения,   обсуждать   меру  всенародной  утраты  не
полагалось.  Смешно  было видеть,  как  от  сознани