алина  и  других  вождей  партии  и  правительства. Серый
твидовый пиджак, широкие модные брюки, шелковая сорочка -- ни  дать ни взять
английский сэр, крупного калибра  лорд, почтенный  эсквайр,  господин Антони
Иден!  На лице его  нельзя было прочесть  ни возмущения,  ни сострадания, ни
одобрения,  даже  особого  интереса  он  не проявлял.  Нормальное  служебное
внимание. Только однажды, когда чуть оживший Минька попытался перебить меня,
он  бросил  ему  коротко  и  холодно,  как  замерзший  плевок:  -- == Сидите
спокойно!  --  и  вельможно,  еле  заметно кивнул  мне:  --  Продолжайте.  Я
продолжал.  Я  докладывал,  я живописал, я доказывал -- называл имена, даты,
места,  реальные и воображаемые;  я предполагал, я анализировал, я признавал
невыясненность  многих  важных  обстоятельств.  Я   бился   за  свою  жизнь.
Неповторимый  миг громадного  вдохновения в  сражении  за  себя!  Какие  там
Фермопилы!  Убогая  стратегия  Аустерлица... Вялая душиловка  Сталинграда...
Нелепые  выдумки  о  таланте и предвидении полководцев.  Успех или крах всех
великих битв  зависит от тайного  хода карт игроков, разбросавших колоду  на
этаж выше твоей  головы... -- Любопытно...  -- обронил Крутованов, отвалился
от камина и неспешно продефилировал  к столу, взял  маникюрную пилку и начал
аккуратно шлифовать  ноготь на мизинце. Воцарилась тишина,  лишь  пилка чуть
слышно шоркала да по-кабаньи сопел Рюмин. Та самая пресловутая драматическая
пауза на сцене, которая разделяет  сумбур завязки  и первый  логический  ход
героя.  Ход,  определяющий  весь  дальнейший  сюжет   веселой  оперетки  под
названием  лЗАГОВОР  ЕВРЕЙСКИХ  ВРАЧЕЙ.  ИЛИ НЕ- УДАВШАЯСЯ  ПОПЫТКА ОТРАВИТЬ
ВЕЛИКОГО ПАХАНА"... Курьез, однако, состоял в том, что пламенная искренность
и сдержанная страстность моего рассказа не имели целью заставить Крутованова
поверить мне,  равно как и профессионально серьезное внимание Крутованова не
было искренним интересом -- все это было элементами, частями ролей,  которые
мы  добросовестно  разыгрывали  перед пока  еще  пустым залом,  и Крутованов
одновременно выступал в качестве  антрепренера,  вынужденного решать: убедим
мы  зрителей   в   правдивости,   достоверности,   жизненности   невероятных
трагических коллизий, выдуманных мною, или этот спектакль вообще сейчас не к
сезону,  не  ко  вкусам  и не  к планам развлечений  Зрителя  --  Того,  Что
Заказывает Музыку.  Мы-то  оба понимали, что предстоящий спектакль -- чистое
творение духа, не имеющее под собой никакого реального основания, и пьесы-то
самой покамест тоже не существует, есть лишь гениальная идея и громовой хаос
завязки,   которую   мы   на   ходу  должны  развивать,  импровизировать   и
режиссировать. Играть. И глядя на безмятежное лицо этого молодого  человека,
занятого сейчас только  полировкой  своих  красивых матовых ногтей,  я  плыл
через тишину паузы,  как  сквозь  вечность,  ибо ни  малейшей  гримасой,  ни
крошечной  мимикой он не давал понять  --  сбросит  ли  через минуту  нас  с
Минькой, двух жалких обделавшихся скоморохов, с подмостков жизни или возьмет
в свою  антрепризу и выпустит  на авансцену самого  страшного  представления
истории. Звяк!  Дзинь! Это брошена на стол  пилка, и мы с Рюминым вздрогнули
от неожиданности, а Крутованов  спросил  нас ровным  голосом:  --  Любопытно
знать:  почему вы пришли  ко мне? Вот тут наше лицедейство кончалось, потому
что  Крутованов все  равно  мог вступить  в  игру, только  ясно  представляя
расстановку сил, и никакие хитрости в этом  вопросе не имели цены  и смысла.
Моя  воля и  хитроумие уже не  влияли  на  мою судьбу  --  она  зависела  от
возможностей и планов  Кругованова, которые, в свою очередь, были определены
позицией  игроков  верхнего уровня. Глядя ему прямо  в  глаза,  я  отчетливо
произнес:  --  Вы единственный человек в министерстве,  который может  иметь
независимую  от  Виктора Семеновича  Абакумова точку зрения...  --  Да-а?  Ч
заинтересованно протянул  он, и  я видел, как у него закипел пузырек вопроса
на кончике языка -- ла откуда это известно? ", но он сплюнул этот вопросик и
задал  другой, посущественнее: Ч- Значит, если  я правильно понял,  у вас-то
безусловно  иная,  чем  у  министра, точка  зрения?  --  Так  точно, товарищ
генерал-лейтенант. Виктор Семеныч не хочет замечать существования обширного,
разветвленного еврейского заговора. Я думаю, по каким-то причиним ему это не
выгодно. Крутованов  приятно  улыбнулся, он улыбался долго -- все  то время,
пока  доставал  из  ровненькой  несмятой  пачки  новую  сигарету,  осторожно
постукивал ею по  столешнице и  прикуривая от  золотой зажигалки  лзиппо". И
отлетела улыбка только с  первой струей синеватого табачного дыма, когда эта
струя, прямая  и  острая, как клинок, воткнулась мне в  лицо  вопросом: -- А
мне-то тогда это зачем?.. Абсолютно равнодушным голосом. Я почувствовал, что
остатки  моих  сил уходят. Крутованов  не хочет брать игру на себя. Кто  его
знает, почему. Может быть, опасается, может,  силенок еще  маловато. А может
быть, считает, что еще  не время для его  номера. Политики -- лихая штука, и
такой  прожженный лис понимает, что, если нредложенная мною партия  выгорит,
он получит очень много, почти все. Но  проиграв, он заплатит жизнью.  А сдав
нас  с Минькой  Абакумову, он, хотя любви  министра и  не  сыщет,  враги они
навсегда,  но мелкие баллы  для завтрашней борьбы все-таки  наберет.  Наши с
Минькой черепа пойдут на костяшки счетов большой политики. Двух дураков -- в
кредит. Ах, если б я мог сказать Крутованову, что в сейфе Абакумова лежит на
него кистень, что Пашка Мешик уже прибыл в Москву,  что  в три  ночи министр
ждет нас, что никаких очков Крутованов на мне не соберет, потому что никакой
борьбы завтра не будет, а предстоит ему верная гибель. Но сказать этого я не
мог.  И тут позвонил  телефон. Тонкий  вызывной зуммер селектора, и адъютант
сказал  картонным голосом динамика: -- Товарищ заместитель министра,  с вами
хочет  говорить  генерал-лейтенант  Фитин...  Черт  его  знает, как  бы  все
получилось   и   вышло,  кабы   Крутованов  снял  трубку  и   своим  обычным
вежливо-ледяным тоном поговорил с Павлом Михайловичем Фитиным о накопившихся
в их епархии делах и делишках. Но невозмутимый джентльмен вдруг резко сказал
в микрофон: -- Я занят! Ни с кем не соединять... Мельком  взглянул на меня и
сразу  сообразил,  что допустил промах, ибо  в один  миг  назвал цену своему
равнодушию и неза- интересованности, прогнав без ответа начальника  Главного
управления  политической разведки. А допустив  ошибку,  тут  же  ее  удвоил,
унизившись до объяснения  мне: -- В сортире бы и то доставали меня... Так вы
не ответили:  зачем мне заниматься делами, которые министр считает  для себя
невыгодными, как вы изволили выразиться? Ладно, коли разговор со мною важнее
беседы с Фитиным, важнее любых происшествий в нашем шпионском мире, то я вам
скажу, уважаемый  Сергей  Павлович:  --  Я  полагаю,  они невыгодны  Виктору
Семенычу   именно   потому,  что  выгодны  вам.   --   Попрошу   вас  точнее
сформулировать  свою мысль, -- очень  учтиво наклонил голову в  мою  сторону
Крутованов.  --  Мне кажется, что раскрытие  огромного  еврейского  заговора
против руководителей  и самих  устоев нашего  государства  не  очень  радует
Абакумова...  --  Никогда  бы  не  подумал,  что  наш  Виктор  Семенович  --
филосемит,  --  тонко   усмехнулся  Крутованов.   --  Кто  бы   вообще   мог
предположить,  что  наш  министр  такой  юдофил,  можно   сказать,   идейный
жидолюб... -- Скорее  всего, Виктор Семеныч не любит евреев так же,  как все
остальные. Но мне  сдается, что он видит угрозу  товарищу Сталину со стороны
группы  партийных  работников,  готовящих огромный  заговор.  лЛенинградское
дело" -- это лишь цветочки. Ягодки он планирует сорвать в  Москве. -- Вы так
полагаете или  вы это знаете? --  полюбопытствовал он лениво, но  воздух  из
обширного кабинета был сразу вытеснен неслышным жутким сопением схватившихся
в  смертельной  схватке  у подножия  Паханова  трона  двух  главных  борцов,
финалистов  великого  соревнования  созидателей   мира  добра  и  разума  --
Лаврентия  Павловича  Берии  и  крутовановского  свояка, брудастого  трибуна
Георгия   Максимилиановича   Маленкова.   Ч-   Я   полагаю,  что   знаю,   Ч
засвидетельствовал я.  А Минька, ослабший от долгой пытки,  давно потерявший
нить разговора  в  этой непонятной  ему игре, испытывавший  лишь  физическое
томление от переполнявшего  его ужаса, вдруг протяжно, по-бабьи застонал: --
Ой-ей-ой... --  и, опомнившись, испуганно  закрыл  ладонью  рот.  Крутованов
покачал  головой и  заметил  мне  сочувственно:  Ч-  Ничего, крепкий  у  вас
партнер...  Так. Скажите мне, пожалуйста, что дает  вам  основания  считать,
будто вы знаете о планах Абакумова?  -- Информация из первых рук. -- Точнее!
Имена, факты... --  Нет, Сергей Павлович, этого я вам сказать не могу. Пока.
Я  уже  и  так  выдал вам  себя  с головой. Кой-какую  мелочишку ведь и себе
оставить -- на жизнь -- не мешает... -- Вы меня смешите, Хваткин. Неужели вы
думаете,  будто  вам  еще  что-то  может помочь,  если ваш рассказ  меня  не
заинтересует?  -- Как знать,  Сергей Павлович... Но я надеюсь, я уверен, что
вы заинтересуетесь. -- Отчего  же  вы так  уверены? --  благодушно засмеялся
Крутованов и,  откинувшись на спинку  кресла, пристально посмотрел на  меня.
Как на забавное  прыгучее  насекомое.  Его  веселье по краям уже подернулось
голубой искоркой злобы. -- Оттого, что моя голова в ваших руках. А над вашей
-- уже висит топор...  Он долго смотрел на меня, немного наклонив породистую
голову  с  безукоризненным пробором,  и по  его ярко синим,  слегка навыкате
глазам я видел, что он прикидывает: раздавить меня  незамедлительно или пока
отложить  эту  пустяковую   процедуру.  Но  желание  яснее   увидеть   форму
мистического топора, висящего над головой,  и предполагаемое направление его
движения взяли  верх. Воистину  --  лучше  с умным  потерять, чем с  дураком
найти!  О спасительный  кров мудрости! Благодаря  ей мы до сих пор живы. Все
остальные умерли. Все. Мудрость Крутованова безмерна -- и через тридцать лет
Магнуст  явился  истцом ко мне. А  не к нему. А тогда, насмотревшись на меня
вдоволь  и  высмотрев, видно,  то, что ему  надо было,  сказал  с  печальным
вздохом: --  Бедная Россия... Ни в одной стране не было столько самозванцев,
как  на  Руси...  Может  быть, потому,  что  народ  наш  глуп  и сам  же  их
призывает?..  --  Поскольку  вопрос  был  риторический  и  ответом  моим  он
нисколько не интересовался, то сразу же придвинул к себе  коричневую  папку,
которую  я положил  ему  на  стол,  и принялся очень быстро  и  цепко читать
лУголовное  дело  по  обвинению  А.  Г. Розенбаума, М.  Б.  Когана и  др.  в
совершении  преступлений,  предусмотренных  статьями...  ".  Через  какое-то
время, показавшееся нам с Минькой  вечностью, ибо ни один поэт мира  не ждал
решения мэтра с таким волнением, Крутованов, не отрываясь от чтения, взял из
хрустального  стакана  остро отточенный  карандаш  и  принялся  подчеркивать
жирными красными  штрихами отдельные  строки  и абзацы, а какие-то  страницы
протоколов выделял бумажными закладками. Потом захлопнул папку и спросил: --
Все?  Пересохшими  губами  я  выговорил  с  трудом: --  Подготовлена большая
оперативно-агентурная  разработка. Крутованов зажмурился,  провел  рукой  по
волосам, которые и без того лежали один к одному, встал  и сказал: -- Ну что
ж,  как  говорили  латиняне --  лэкзитус  акте пробат".  Результат, надеюсь,
оправдает   мои  действия.  Вот   он,   мой  первый  учитель  легкодоступной
интеллигентности. Колумб,  туманно возвещающий бесценные  сокровища  мысли в
еще  не  изданном в  те  времена словаре  иностранных слов. Он повернулся  к
Миньке и приказал: -- Садитесь, майор Рюмин, за стол, соберитесь с мыслями и
напишите ясную сопроводительную. Без всяких рассуждении -- одни факты. А сам
снял трубку лвертушки"  и набрал  четыре цифры: -- Георгий  Максимилианович,
добрый день... Да-да, это  я,  Сержик...  Господи, спаси  и помилуй! Сержик!
Нежное   детское,  ласковое   имя   Сержик!  Товарищ   заместитель  министра
государственной  безопасности  СССР  генерал-лейтенант Сержик!  Едрить  твою
мать!  Где же,  на каких  высотах  обитает его державный  свояк,  коли  этот
всесильней  ледяной  людоед  -- только  лСержик"? А  может,  универсальность
власти  беззакония и  состоит в том, что  Маленков звонит Великому Пахану  и
трясущимся каждый раз голосом представляется: лЭто вас, Иосиф Виссарионович,
Жорик   беспокоит...   "?  --  Георгий   Максимилианович,  у   меня  к   вам
исключительной важности вопрос... Очень серьезно...  Во всяком  случае, я бы
хотел,  чтобы  вы  были  в  курсе дела и  оценили  сами... Хорошо... Большое
спасибо... Слушаюсь, через час... Минька, закусив  кончик языка, трудолюбиво
строчил сопроводиловку. Как всякое  низкоорганизованное  существо, он не мог
планировать свою деятельность, но и прошлые события не терза-  ли его долго.
Оторвался от бумаги и  спросил: -- Писать, что Виктор Семеныч... -- Не надо!
Ч отрезал Крутованов, подошел к нему, через плечо Миньки прочитал написанное
и сказал: -- Достаточно.  Рас- пишитесь  и поставьте дату. Взял у него лист,
помахал им в воздухе, дожидаясь, пока просохнут чернила, и весело сказал: --
Когда вы, Рюмин, доживете до  старости  и выйдете  ни заслуженную пенсию, вы
сможете обессмертить  свое  имя мемуарами...  Минька  угодливо и непонимающе
захихикал, и я подумал, что  жизнь его сейчас копейки не стоит. И моя --  за
компанию. Крутованов вложил сопроводиловку  в дело, спрятал папку н портфель
и  посоветовал:  ЧЧ  Назовите  свои  воспоминания  лЗаписки   мудика"...  --
Слушаюсь, товарищ  генерал-лейтенант!  -- четко  отрапортовал Минька, твердо
усвоивший  за  годы  службы:  коли  началь-  ство с тобой шутит  --  значит,
поощряет. А Крутованов, будто  читая мои  мысли, подумал вслух:  -- Пожалуй,
вам. Рюмин, здесь оставаться сейчас не нужно. Возьму-ка я вас с собой -- для
пущей  убедительности. У вас  вид очень  искреннего  человека.  Вы  ведь  не
сможете обмануть партию? -- Да я!.. Да мы!.. -- забулькал Минька. -- Сколько
сердце  бьется,  я  готов  уничтожать!..  Врагов нашей Родины...  вредителей
этих... Ну, пархитосов проклятых, без роду без племени... -- Почему  же лбез
роду без  племени"? -- удивился Крутованов. -- Роду они Израилева, а племени
--  Иудина...  -- Вот именно  Ч-  иудина!  Точно  так,  товарищ  заместитель
министра!   Ч   оживился  Минька  от   такого  наступившего  с  руководством
взаимопонимания;  окреп  фанерной  глоткой,  заблестел  стеклянным   глазом,
хлынула  злая кровь в кирпичное сердце. Крутованов вынул  из  стенного шкафа
светлое пальто лпальмерстон",  широкополую шляпу, бросил: -- Все, поехали...
Вас, Хваткин, я вызову, будьте на месте... Все вместе  мы вышли из кабинета,
и, глядя  вслед уходящим  по коридору -- легкой, стремительной  поступью,  с
прижатым  к животу портфелем Крутованову  и суетливой припрыжкой  неуклюжего
Миньке Рюмину,  -- я  с тоской думал о том, что дело  только начинается, оно
только  что  стало разворачиваться по-настоящему  и как  закончится  --  еще
неизвестно, и завидовал  животной беззаботности Миньки, не догадывающегося о
том,  что он уже  больше  не  вернется,  если Крутованов  не договорится  со
свояком. И еще я  думал о том, почему Крутованов  взял к свояку  не  меня, а
Миньку. С  одной  стороны, я был этим очень обрадован,  с  другой стороны --
насторожен и несколько обижен.  Объяснил себе так:  Минька  уже больше  часа
считается под дисциплинарным  арестом по приказу министра, а  уголовное дело
должен был сдать.  Неизвестно, дал ли Абакумов  какие-то указания начальнику
Особой инспекции или  отложил вопрос до вечера, но при всех условиях  Минька
не выполнил приказа министра и мог  быть в  любой момент  задержан в здании,
направлен в подвал и распылен навсегда. Поэтому лучше, от греха, вывести его
вместе  с  папкой  уголовного  дела  из  Конторы,  подальше  от  цепких  лап
особистов. Тем более что если Маленков не захочет включаться в  эту историю,
то Миньке в Контору и возвращаться не нужно. Личная охрана Крутованова решит
этот  небольшой вопрос. Я так  думал тогда. И был не  совсем прав.  Я еще не
догадывался  о  глубине  хитромудрости  Крутованова.  Меня  Абакумов называл
шахматистом.  Он  меня переоценивал:  я играл  в  русские  шашки.  Настоящим
шахматистом  оказался Крутованов, он всегда считал на много  ходов вперед...
Тише, Хваткин! Не гони, почти  приехали, скоро дом Актинии. Он  здесь живет.
Он  живет  здесь  и при  мне. Мы  друзья и невидимые  миру  соавторы. Цезарь
Соленый -- негр еврейской  национальности. Литературный негр. А я -- красный
плантатор, белый  господин.  Мне заказывают  музыку, я объясняю Актинии, что
нужно. Он пишет.  Я подписываю и издаю. Деньги пополам. Плюс -- масса мелких
льгот,  возникающих для него от дружбы со мной. Мы оба  довольны. Мы друзья.
Вместе  работаем, вместе  отдыхаем.  Почти забылось даже,  что он мой старый
законсервированный  агент. Да и  поручениями  я  его обременяю редко. А если
случается,  то они,  поручения эти,  совсем несложные, нетрудные,  по-своему
даже  приятные. И  выгодные. Он  дружит  с  иностранцами. С  самыми  разными
иностранцами: фирмачами, журналистами, переводчиками, мелкими дипломатами. И
всех-то трудов его  -- разговаривать с ними. Не выведывать, не выспрашивать,
упаси Боже! Просто разговаривать. И пробалтываться время  от времени Большое
это  дело -- вовремя проболтаться  кое о чем. Актиния, маленький,  никому не
ведомый  стукачок,  затруханный  сексотик,  -- ==  один из распределительных
клапанов в очень длинном и извилистом канале, по которому наш народ получает
абсолютно  надежную, совершенно достоверную  информацию, именуемую  лклевета
из-за  бугра". Достаточно часто бывает,  что Контора хочет сообщить славному
нашему населению какую-то  весть:  ненадежно-лживую,  соблазнительно-манкую,
официально-зыбкую.  Во  всем мире для  этого существуют газеты. Но у нас  же
народ особый, ни  на  кого не похожий. Пропечатай  в  газете --  не прочтут.
Трудный народ, тяжелые люди. Приходится ухищряться. Перед  Актинией ставится
задача,  и  в  течение одного-двух дней он пробалтывается  шведскому атташе,
испанскому  посольскому секретаришке,  бразильскому  стрингеру, французскому
лфирмачу",  американскому профессору-слависту о важной  новости.  Его личный
друг, ответственный работник ЦК и, несмотря на это, очень порядочный и очень
интеллигентный человек, вы уж поверьте мне, там такие тоже есть, особенно из
нового,  молодого поколения;  так  вот, этот  самый друг-партфункционер  под
большим  секретом  сообщил,  что сокращение еврейской  эмиграции  происходит
из-за болезненной  реакции правых ортодоксальных партийных руководителей  на
нежелание  еврейских  эмигрантов  ехать  к  себе,  в  Землю  Обетованную,  а
драпающих из Вены  по всему свету. Если бы, мол, с  Западом  было достигнуто
соглашение о том, чтобы  всех  пархачей гнать прямо  из Москвы этапом  на их
историческую   родину,  тогда   бы,  мол,  все  стало  тип-топ.  Подавляющее
большинство всей этой иноземной шелупони -- душевных поверенных Актинии -- и
думать не  думают  ни о  евреях, ни  о  диссидентах,  ни  о  Конторе,  ни об
эмиграции.  Они  озабочены сделать  в  Москве свои делишки,  набить  в мошну
побольше зеленых  и  отвалить отсюда навсегда, как из пропащей  колонии.  Но
кто-то один всегда поделится со знакомым журналистом из корпуса инкоров. Тот
мигом  телетайпит  к  себе  сообщение:  л...  из  неофициальных  источников,
вызывающих доверие... " Назавтра  оно выходит в газете, а еще через день эту
чепуху  уже  передает  лГолос  Америки"  в  обзоре  лАмериканская  печать  о
Советском Союзе".  Вот  и порядок!  Нас  ведь интересуют  только  те два-три
миллиона  закамуристых обормотов, которые еженощно,