вшук. Ее-то,  надеюсь, вы  не забыли? Вы  ведь ее создали, как
Пигмалион Галатею... Правду говорит жидоариец,  пархитос проклятый. Я изваял
из дерьма свою  Галатею, оживил ее в картонных корочках уголовного дела, дал
ей небывалую, невероятную славу. Но Пигмалион женился на своем ожившем куске
камня. А  я на Людке не женился, я обошелся с  ней  совсем по-другому... Как
известно  советским  людям  из  пьесы  прогрессивного  английского  писателя
Бернарда Шоу, девочку-замарашку подобрали  на  панели  профессор  Хиггинс  и
полковник  Пикеринг. И  сделали  из нее  вполне  знаменитую леди. Я произвел
сокращение штатов, совместив полковника и ученого в одном лице -- в своем. И
сделал  из  бессмысленной  пухнастой девки национальную  героиню,  затмившую
своей  всенародной  славой всех знаменитых баб в отечественной истории.  Это
была звездная судьба -- такая  же  яркая и  такая же короткая. Ее  имя знали
четверть миллиарда человек -- ей-богу, немало! А вся история с Людкой Ковшук
--  от  начала   до  конца,  от  восхода  до  заката,  от  возникновения  до
исчезновения, -- вся она заняла чуть меньше трех месяцев. И подобрал ее я --
полковник-учитель -- не на панели,  а  в ресторане лМосква". На дне рождения
моего   боевого  друга   Семена  Ковшука  --   ее  родного,  можно  сказать,
единоутробного  брата.  Большая  была  гулянка!   Я  приехал   с   небольшим
опозданием, и  почти все уже  были сильно пьяные. Она сидела  во главе стола
рядом с блаженно  дремлющим Семеном,  олицетворяя его родословную,  семью  и
вечное бобыльство. Большая, белая,  красивая, с темно-русой косой, уложенной
в  высокую  корону.  Я  выкинул с  места  ее  правого  соседа  --  какого-то
малозаметного шмендрика, сел рядом и налил себе и ей  по  фужеру коньяка. --
За знакомство!  -- и чокнулся с  ней. -- Со  свиданьицем,  -- кивнула она  и
сделала хороший глоток. -- Павлуша, -- наклонился ко мне ближе Семен, -- это
сеструха моя Людочка! Ты к ней  грабки свои ухватистые  не тяни, она у меня,
как цветок чистый... -- Послушай,  цветок чистый, -- обратился я к Людке, --
что  это они тут так быстро нарезались? --  Не знаю, -- пожала  она круглыми
плечами   и  сморгнула  малахитово-зеленым  глазом.  --  На  работе  устают,
наверное...  Много  нервничают...  --  А  ты  на  работе  не  нервничаешь? Ч
поинтересовался  я.   --   Не-а,   --  покачала  она   головой   и  розовым,
кошачье-острым  язычком  облизнула  пухлую  нижнюю губу. --  У  меня  работа
хорошая, спокойная... Семен дернул  за руку сестру:  ЧТы, Людка, держи с ним
ухо востро. Оглянуться не успеешь -- он уже между ляжек урчать приладится...
--  Отстань  со  своими глупостями! -- жеманно мотнула  своей  русой короной
Людка. -- Глу-у-упостями! -- обиженно протянул Ковшук. --  Ты его не знаешь!
Он у нас  орел! Один  на  всю Контору!  Далеко пойдет, коли мне  не прикажут
остановить его... Я и ухом не  повел,  легонько погладил ее ладонь,  ласково
сказал:  --  Не  обращай  внимания. Ты  про свою работу говорила... --  Я  в
Кремлевской больнице работаю.  Физиотерапевтом... Ай да цветок чистый! Мы-то
знаем, зачем в Кремлевке  берут  в физиотерапию да  в  водные  процедуры,  в
массажную  таких  вот  молодых  красивых  девок!  А  праздник меж тем бешено
развивался. Славные мои  коллеги,  товарищи и  отчасти подчиненные, устав на
нашей  тяжелой,  нервной  работенке,   теперь  отдыхали  вовсю.  Один  спал,
аккуратно  уложив морду  в блюдо с рыбой, другой наблевал на  дальнем  конце
стола,  двое  мерились силой,  уперев  локти  на столешницу  и  надувшись до
синевы,  вязко  ругались матом, оперативник Столбов  задумчиво ел руками  из
вазы крабов в  майонезе, все жадно пили,  а Лютостанский танцевал.  Конечно,
это надо  было видеть.  Кажется,  он один пришел на гулянку в форме и теперь
праздновал  свой  час. Ломаной, развинченной  в каждом суставе  походкой  он
подходил к любому ресторанному столику и, не спрашивая ни у кого разрешения,
брал  бабу за руку и  вел танцевать. И ни один  из  геройских  кавалеров  не
прогнал  его прочь,  и бабу  силком не  возвратил  на  место,  и  галантного
Владислав  Ипполитыча  по  морде  не хряснул.  Потому что на этой голенастой
лупоглазой саранче был броневой панцирь майора госбезопасности. Забавное это
было зрелище -- танцует  саранча в человеческий рост. Лютостанский  танцевал
хорошо, гибко, ловко, легко.  И удивительно непристойно. Он прижимал  к себе
партнершу так, что она входила всеми  своими  мягкостями  во  все изгибистые
сочленения его остроломаного тулова, он мял ее и тискал,  наклонял под собой
до  самого  пола, вздергивал на себя, и в  каждом  повороте его сухая, тощая
нога в синих бриджах оказывалась у нее между ляжек. Это были странные танцы.
Он своих партнерш в  центре зала, на  глазах растерянных кавалеров раздевал,
мял, насиловал, и, когда  замолкала  музыка, у этих баб был затраханный вид.
Но никто  слова  не вякнул  -- на Лютостанском была  защитная форма с синими
кантами. Он так распалился этими танцами, похожими на сексуально-эротическую
физкультуру, что с  разбега уцепил Людку Ковшук за руку и шаркнул ножкой: --
Разрешите?..  Ч-  Пошел  вон,  -- сказал  я  ему  ласково.  --  Что-что?  --
переспросил  он удивленно, все еще  пребывая в своем пляско-половом экстазе.
ЧЧ Ничего, -- пожал я плечами. -- Деликатно предлагаю пойти на хрен... Не по
твоим зубам девочка... То  ли он выпил в этот вечер лишнего, то ли его вялые
гормоны от запаха женского пота  и одеколона забушевали, то  ли Минька Рюмин
его  чем-то  обнадежил, но  вдруг  этот  говенный лях  забыл свою  трусливую
сдержанность и спросил с вызовом: -- А почему? Интересно было бы узнать!.. И
вылупил на  меня огромные серо-зеленые глаза удавленника.  --  Потому  что у
тебя  сфинктер  слабый,  --  громко  засмеялся я.  -- Если  узнаешь, кто  ее
танцует,   ты  посреди   зала   обоссышься...  Людка   испуганно-внимательно
посмотрела на  меня, и Лютостанский  сразу очнулся  от  припадка  храбрости,
залепетал что-то невнятное,  загугнил,  закланялся, и я по-товарищески добро
сказал:  -- Иди, Владислав Ипполитыч, иди танцуй, не маячь. Тут тебе  ничего
не светит... Он нырнул в  месиво пляшущих тел, а Людка, придвинувшись ко мне
ближе, спросила:  --  А  кто меня танцует? ЧЯ. --  Чего-то не  заметила,  --
неуверенно  усмехнулась она. -- Ты просто об  этом еще не  знаешь.  Не успел
сказать... Через час все уже  напились до памороков. Никто и не заметил, как
мы ушли.  Была середина  ночи, весна. Плотный, тугой  ветер ходил колесом но
Манежной площади. Город дремал жадно и зыбко, как солдат в окопе. Люди спали
тревожным  и  сладким  сном, пластаясь  по  своим кроватям,  судорожно,  как
любимых, тискали подушки и круче вворачивались  в коконы одеял, потому что и
во сне помнили: в любой миг  их могут поднять из постелей, в которые  они не
вернутся никогда.  И поскольку мы, вынимавшие людей из постелей, знали,  что
завтра могут вынуть нас самих, то так и получилось, что по ночам мы  никогда
не  спали. Работали  или  отдыхали,  а все равно ночь  была нашим днем. Одно
слово -- Кромешники. И в ту ночь я не спал. Людка занимала угловую комнату в
коммунальной   квартире,   и,  когда  мы  шли  по  коридору,   она  негромко
пришептывала:  --  Не  стучи каблуками... Соседи... Неудобно... Боюсь... А я
засмеялся:  -- Плюнь... Скоро в  отдельную большую квартиру переедешь... Она
хихикала тихонько: --  Ты,  что ли,  отжалеешь?  -- ==  Не понимала, глупая,
какую роль я ей назначил в будущей пьесе. Не знала, что всенародной героине,
можно сказать,  спасительнице Отчизны негоже жить в обычной коммуналке...  Я
лежал, задрав ноги на спинку кровати, а Людка мылась в большом эмалированном
тазу, и спазмы похоти накатывали  на меня неукротимо, как икота. В полумраке
комнаты дымилось белизной ее гладкое тело, по которому с шорохом скатывались
струйки  воды,  тяжелая  охапка  волос  рухнула  на  спину  -- густая  русая
плащаница до  самой  круглой оттопыренной  попки,  похожей  на  две  свежие,
наверняка горячие сайки. И гудящие  от  упругости волейбольные  мячи грудей.
Сладкий, безусловно, человек. Каких, интересно  знать,  министров и маршалов
умирающую  старческую плоть она оживляла  своей  физиотерапией в Кремлевской
больнице? Я этим интересовался  не от ревности, а по  делу. Если бы мне даже
не пришла в голову  гениальная  мысль ввести  ее в  комбинацию,  я бы ее все
равно не  отпустил просто так.  Эта  бабочка  при правильном с ней обращении
могла бы стать незаменимым агентом. Но я ей придумал предназначение  выше. Я
наметил для нее роль спасительницы Родины... Да, это был надежный товарищ по
койке. Лихая рубка получилась -- с песнями и  с криками, с нежными стонами и
с воплями счастливого отчаяния. Не знаю -- может быть,  изголодалась  она от
физиотерапевтической нудьбы, именуемой  половой жизнью  командиров,  а может
быть, я ей по душе  пришелся, но заснула она только под утро. Истекала ночь,
неслышно густел свет, и  лицо ее на подушке проступало, как на  фотобумаге в
проявителе  изображение.  Таяла  таинственность  сумрака,  и  мне   виделось
красиво-грубое    лицо   ее   брата   Семена,   и   в   этом   было   что-то
извращенчески-отвратительное,   и   она   мне   была   противна.   А   Людка
почувствовала,  наверное,  это  во  сне, проснулась  и,  не  открывая  глаз,
просительно-быстро сказала: --  Солдатик, женись на  мне  --  тебе хорошо со
мной будет... Я только тебя любить буду... Я поцеловал ее в закрытые глаза и
со смешком  шепнул:  -- Я тебе не нужен... Я тебя через год за маршала выдам
замуж... -- Маршалы старые... --  Через год будут другие маршалы... Новые...
Молодые... Она  куснула меня легонько за  мочку и спросила:  -- А на  кой  я
молодому маршалу сдалась? Я  прижал ее  к себе: -- Если будешь меня слушать,
через год маршалы будут считать за честь тебе руку поцеловать...



ГЛАВА 21. МАРТОВСКИЕ АИДЫ


     Аллея  превратилась  в  снежно-водяное  месиво,  и  я  чувствовал,  как
леденеют промокшие ноги, отнимаются  пальцы, стынут и  не гнутся колени, как
холод поднимается в живот, в сердце, как он заливает меня полностью, вызывая
не ознобную  дрожь, а спокойное ледяное окостенение. Это не мартовская талая
жижа замораживала меня -- это студеные плывуны времени вырывались из глубины
и  волокли  меня  по  каменистому руслу  воспоминаний,  чтобы влиться  в  их
проклятущую  кольцевую реку  времени.  В конце  дорожки темнел причал -- Дом
творчества  архитекторов,   старинная   дворянская  усадьба,  обезображенная
модерновой реставрацией. Да, именно здесь, по этой  аллее мы прогуливались с
Людкой Ковшук, которую я инструктировал перед большим  совещанием с участием
нашего  незабвенного   министра   тов.  Игнатьева  С.  Д.  Это  был  прогон,
генеральная репетиция предстоящего  спектакля, и  собрали  на это  совещание
всех участников представления,  всю  труппу, всех  занятых  в постановке.  А
Магнуст  легонечко  подталкивал   меня  локтем   в   бок:  --   Вспоминайте,
вспоминайте... Вам есть о  чем вспомнить... Да, мне есть о чем вспомнить. Но
только  вспоминать  неохота.  И я сказал ему дрожащими от стужи и напряжения
губами: -- Не могу...  Замерз... У  меня  нет  сил... Магнуст  коротко,  зло
хохотнул: --  Это мы сейчас поправим. Мы вошли  в вестибюль Дома творчества,
и,  судя по тому, как  он уверенно здесь расхаживал и  люди  почему-то с ним
здоровались, он, видимо,  был  здесь  не  впервой.  Он  вел  себя  уверенно-
спокойно, решительно-нагло  -- свой  человек!  Правду сказать,  эта железная
сионистская морда  везде вела себя очень уверенно. Они ведь у нас везде свои
люди. В гардеробе на  вешалке болтались висельниками несколько шуб. Я бросил
на деревянный прилавок свою куртку и, дрожа и теснясь озябшим сердцем, пошел
за Магнустом, который  растворил  большую  стеклянную дверь  и направился  в
буфет. Здесь был  красно-черный полумрак, тепло, пахло жизнью. Он подтолкнул
меня к  столику, а сам повернулся к стойке: -- Много кофе  и коньяк!.. Алчно
глотнул  я  из  фужера   золотисто-желтую   жидкость,  и  сердце,  будто  от
валерьянки, впитало счастливый  жизненный импульс: оно дернулось,  стукнуло,
забилось,  оно начало  колотиться,  разбивая объявшую  его ледяную  корку. Я
сидел в тепле, в  тишине,  в коньячной сумери, ощущал, как  утекает из  меня
холод, и хотел только одного: чтоб исчез Магнуст и  я остался здесь один. Но
Магнуст  не мог  никуда исчезнуть, он, видимо, будет жить со мной всегда. --
Вспоминайте!  -- говорил он время от времени. Ч- Вспоминайте, вам есть о чем
вспомнить. Он повторял  это  как  заклинание.  И я, ненавидя  его и стараясь
сопротивляться, все  равно вспоминал.  Я поднимал свою память,  тяжелую, зло
огрызающуюся,  как  зимнего  медведя  из  берлоги.  Я не  хотел,  чтобы  эти
воспоминания  возвращались  ко  мне,  но  они  назойливо роились, подступали
яркими, совсем  не потускневшими  картинами  прошлого,  которое, я надеялся,
истаяло навсегда. В  буфет ввалилась большая группа наших бессмертных зодчих
с  гостями иностранцами,  не то  голландцами, не то  шведами.  Хохот, шутки,
громкий говор, хлопанье по спинам. Наши вкручивали им  арапа о необходимости
сотрудничества  для укрепления творческих и культурных связей, а иностранцы,
как  гуси,  блекотали  в  ответ:  л0-ла-ла-ла-го-то-ла-ла-ла... "  Буфетчица
включила  стоящий  на  стойке радиоприемник,  и  казенный  дикторский  голос
радостно    сообщил,    что    сейчас    будет    транслироваться    концерт
образцово-показательного оркестра комендатуры Московского Кремля и  Ансамбля
песни и пляски  конвойных  войск  МВД. Я поднял  тяжелую  голову,  посмотрел
Магнусту в лицо и сказал ему искренне, от всего сердца: -- Зря ты радуешься,
дорогой  мой  зятек, Магнуст Теодорович! Нет у  тебя  никакой  победы. Хойтэ
принадлежит вам, а Морген -- нам. Всю жизнь вы, иностранная гультепа, будете
веселиться под музыку ансамбля конвойных войск. Покачал головой Магнуст:  --
Не всегда. Поэтому я и хочу от вас  правды. -- На кой она тебе? -- развел  я
руками. -- Эта  правда  теперь уже не страшна, а смешна. --  Вот и посмеемся
вместе, --  сказал вежливо Магнуст, и я пригубил еще  один  фужер. Пролетела
стопка-душегреечка. Сладкая  горячая  волна  подтопила  ледник, в который  я
вмерз,  мне  очень  хотелось  спать.  Но Магнуст  въедливо  спросил:  -- Это
совещание в  Сухановке было  до  официального  сообщения  госбезопасности  о
врачах-отравителях? Или после? До. До  сообщения, --  кивнул  я.  -- Дня  за
три-четыре. На этом совещании было принято решение ускорить всю акцию на два
месяца.  Мне было тяжело говорить. Плохо слушался язык, еле шевелились губы,
и  слова умирали во рту, их трупики невнятно выпадали  на стол. Господи Боже
мой, как  отчетливо я помню текст этого  сообщения!  Может быть, потому, что
первый вариант  его писал  я сам? Сейчас, спустя десятилетия,  так отчетливо
всплыла  перед  глазами  газетная  полоса.  л...   Органами  государственной
безопасности раскрыта террористическая группа  врачей, ставивших своей целью
путем  вредительского лечения сократить  жизнь активным  деятелям Советского
Союза. Шпионы, отравители, убийцы, продавшиеся иностранным  разведкам, надев
на себя маску профессоров-врачей,  пользуясь оказанным им  доверием, творили
свое черное дело. Группа врачей-вредителей, эти изверги и убийцы, растоптали
священное знамя науки, осквернили  чудовищными преступлениями честь  ученых.
Подлая рука убийц и отравителей оборвала жизнь товарищей  А. А. Жданова и А.
С.   Щербакова,   ставших    жертвами   банды    человекообразных    зверей.
Врачи-преступники  умышленно  игнорировали  данные   обследования   больных,
ставили им неправильные диагнозы,  назначали  неправильное, губительное  для
жизни  ллечение".  Органы  государственной  безопасности  разоблачили  банду
презренных  наймитов  империализма.  Все  они за  доллары и фунты стерлингов
продались   иностранным   разведкам,   по    их   указкам   вели   подрывную
террористическую деятельность. Американская разведка направляла преступления
большинства  участников  террористической группы. Вовси, Б. Коган, Фельдман,
Гринштейн,   Этингер   и  другие  --  эти   врачи-убийцы   были  завербованы
международной буржуазно-националистической организацией лДжойнт", являющейся
филиалом  американской  разведки.  Во  время  следствия  арестованный  Вовси
заявил, что он получил  директиву  лоб  истреблении  руководящих кадров СССР
через  врача  в  Москве  Шимелиовича  и  известного  еврейского  буржуазного
националиста  Михоэлса".  Другие  участники группы --  Виноградов. М. Коган,
Егоров -- являлись давнишними  агентами  английской разведки, по ее заданиям
они  давно  творили  преступные  дела. Врачи-убийцы  поставили  себе  задачу
вывести  из строя  любимейших народом военачальников маршалов  Василевского,
Говорова,  Конева,  Штеменко.  Преступная   банда   врагов   нашей   Родины,
продавшаяся  рабовладельцам-людоедам из США  и  Англии, поймана с  поличным.
Презренных  наймитов   империалистов  ждет  суровая  и   справедливая  кара.
Следствие будет  закончено  в ближайшее  время... "  --  А  почему  пришлось
ускорить? -- спросил Магнуст. -- Случилась  утечка  информации. И на старуху
бывает проруха, -- развел я руками. Н-да-те-с,  и на нашу старуху -- Контору
-- случается  проруха.  Эта проруха,  а  точнее говоря,  прореха в  защитном
панцире нашей секретности прохудилась в конце пятьдесят второго года,  когда
дело врачей уже набрало полную силу и Внутренняя тюрьма, Лефортово и Бутырка
были  заполнены  фигурантами по предстоящему  справедливому  возмездию.  Эту
прореху прогрыз в нерушимой стене нашей всеобщей таинственности Джекоб  Финн
-- старый  резидент в Канаде.  Почтенный канадец Джекоб  Финн, именовавшийся
когда-то  в миру  Яковом  Наумовичем Халфиным,  был  бойцом  старого набора,
опытным  и  хитрым шпионом, отбывшим  на загранработу  несколько десятилетий
назад, еще  во  времена начальника стратегической  разведки Артузова. Этакий
Янкель  при  дворе  короля Артура Христианонича Артузова. На  западе  Халфин
сделал очень успешную  финансовую карьеру, стал преуспевающим капиталистом и
отменным организатором шпионской сети во всей Северной Америке. Именно через
него  установили  связь  с  супругами Розенбергами, когда-то спершими секрет
американской  атомной  бомбы.  И  вот  --  перед  генеральной  заменой  всех
еврейских  кадров -- Финна дернули в Москву  на установочный инструктаж.  На
самом деле  планировалось его послушать,  посмотреть  его  старые связишки в
Москве, подверстать  данные  оперативной  разработки для  более  живописного
расклада  будущего  дела  и  окунуть  в  подвал.  А  Джекоб  Финн  меж  тем,
покрутившись  неделю  в центральном аппарате, быстро  смекнул  что  к  чему.
Видимо, капиталистически  предпринимательские мозги, поставленные  на  школу
чекистского  воспитания,   крутятся   быстрее,  чем   у  всякого  остального
населения. Во всяком случае, Яша Халфин понял,  что именно  грозит всему его
семитскому племени здесь  в ближайшее время. И совершил неслыханный  во  все
времена финт. Этот  человек нарушил священный для нас всех закон дисциплины.
Никому не  могло прийти в голову, что  при команде лСесть на снег!  Руки  за
голову!  " человек может вместо  спокойного сидения  на снегу  и терпеливого
ожидания пули в  затылок встать  и побежать,  или  поползти, или  потихоньку
прокрасться  в  сторону -- во всяком случае, не  выполнить приказ.  А Джекоб
Финн это сделал. Он оторвался от наружного наблюдения, установленного за ним
круглосуточно, выехал в Ленинград и там со своим канадским паспортом пересек
границу и  убыл  в Финляндию, поскольку  никому не  пришло  в  голову давать
указание   в   сводку-ориентировку   на  все  контрольные   погранпункты   о
необходимости задержать канадского  подданного Джекоба  Финна. И  выехал!  Я
вообще  думаю, что он  привез  с собой пару  запасных настоящих паспортов  с
визами. Из  Финляндии