во,  идущее,
наверное,  из  надпочечников, отвратительное и непреоборимое,  соединенное с
самыми забытыми, самыми дальними тайниками памяти смутной тьмой подсознания.
Оно уже взрастило однажды в моей груди  зеленовато-серую  фасольку Тумор.  Я
это чувство знал, я помнил его туманно -- оно вошло  в  меня когда-то давно,
на  короткий миг,  четкий, отдельно живущий,  ясный, тот  самый миг, когда я
догадался, что коитус и  убийство -- не начальная и конечная риски на прямой
линии жизни,  а смыкающиеся  точки на окружности, чувственное подобие,  эмо-
циональное  наложение  двух  тождеств  максимального   ощущения  собственной
личности... Незапамятно давно было. А было ли? Может, не было? А только сон.
Или блазн. Но,  наверное,  явь... Перрон метро  в Западном Берлине.  Станция
"Бранденбургские ворота". Следующая -- "Черричек-пойнт", а там уже Берлин --
наш.  Станция "Фридрихштрассе",  пересадка на "Александерплатц".  Тогда было
просто: сел в вагон  у  нас, а вылез -- уже у  них. Другой мир, звериный лик
империализма скалится... Как хотела та женщина уйти от меня! Ее  звали не то
Кэртие,  не то  Кернис. Она не сразу поняла,  что я за  ней топаю,  а  когда
догадалась -- от испуга ополоумела. Ей бы к  английскому патрулю кинуться, к
полицейскому  в  лапы  нырнуть,  а Кэртие  не  соображала --  сама надеялась
оторваться,  все  быстрее  шла, мелькали  красивые ладные икры из-под белого
плаща,  да сумку к груди сильнее прижимала. А мне уж не до сумки было, Бог с
ней, с сумкой, -- сама бы не ушла. Мне бы за это голову оторвали. Кернис все
время оборачивалась, фиолетовым перепуганным  глазом  косила,  прядь длинная
выбилась  из-под косынки,  задыхалась, торопилась, почти бежала.  И  толчея,
суета  на  перроне разделили нас  на  миг, потеряла она меня из виду,  по ее
спине было  заметно,  как  передохнула  она  свободно,  и, когда, пробуравив
плотную  мешанину тел  у края платформы, я вынырнул снова  рядом с Кэртие --
свистнул пронзительно на другом конце перрона поезд, вырвавшийся  на свет из
черной кишки туннеля. Кернис обернулась и увидела меня снова рядом  и что-то
попыталась сказать-крикнуть  всем вплотную  стоявшим людям,  но страх смерти
уже парализовал ее, только  судорожно дергался  рот, и ее хриплый английский
шепот   никто  не   услышал-   грохотал  и   свистел  подкатывающий   поезд,
электрическое  чудовище  визжало  колодками  тормозов  и  мелькало  лобовыми
огнями, оно уже было рядом, и Кэртие напряглась в надежде успеть прыгнуть, в
открывающуюся дверь.  Но  поезд  к  нам  еще  не  подъехал.  Он  еще  только
приближался,  метров  пять  осталось,  и  гнал  он вполне  прилично.  А  она
оглянулась. И в то  же мгновение я незаметно и  очень  резко ударил ее ногой
под колени -- толчок такой  "подсед" называется -- и  еле- еле подпихнул  ее
надломившееся  тело  к  краю  платформы,  навстречу быстро  подкатывающемуся
металлическому лязгу. Летела Кэртие под поезд бесконечно долго, будто в воде
плавно  переворачивалась.  Я видел  ее  постепенно  запрокидывающееся  лицо,
повисшее над рельсовой бездной, черные спутанные воло- сы, парусящий куполом
белый плащ, почти вертикально воздетые ноги, ослепительную белизну бедер над
бежевыми чулками и оторвавшуюся набойку на одной туфле.  И испытывал к ней в
этот миг  нечеловеческой силы желание,  небывалое море похоти затопило меня,
пока  взрыв этих чувств не стерли  короткий булькающий хрип, тупой чвакающий
удар, остервенелое шипение и замирающий стальной визг. Секунда тишины, крик,
вопли, ошалевшие  лица, людской  водоворот, штопорный  крутеж в  толпе --  и
прохлада  улицы,   огромная   опустошенность   отвалившихся  друг  от  друга
любовников... Блазн? Сон?  Кэртие -- была  ли  ты  в яви? Или  ту, из метро,
звали  Кернис? Господи,  зачем так прихотливо  вяжешь  запутанную нить  моей
жизни?  Почему Ты на  платформе метро "Бранденбургские ворота" свел  меня  с
Кэртис, дав с ней, а не с Мариной волшебную сладость глубочайшего  соития --
убийства?  Может  быть,  потому, что Марина ходила тогда в  детский  сад?  А
детьми я не интересуюсь. Мои дети интересуются мной -- дочурка Майка и зятек
Магнуст. Ох,  как  хочется маленькому Магнусту  вцепиться  мне в шею,  сжать
посильнее, рвануть кожу,  ужевать у горла еще кусок, натянуть крепче! Ну что
ж, наверное, не надо мешать ему. Ведь он, глупый маленький зверь, смотрит на
старую усталую кобру, Хваткин П. Е., и не знает, что у нее припрятан ржавый,
но  остро наточенный  топор.  А  моей закаленной натруженной шее  ничего  не
станется,  опосля  схватки  отойдет.  Тут,  зятек  мой дорогой, ошибочку  вы
давали: я не кобра. Я акула. Милая эта рыбешка всеядна, вечна  и непобедима,
потому что не  чувствует боли. Избавил ее  Создатель  от этой слабости -- не
зная боли, акула в бою до последнего вдоха неукротима. Я-как акула. Не ведаю
боли. Если только не прорастает в средостении фасолька но имени Тумор. Ну  а
так-то  мне  на боль плевать.  Поскольку  боль  связана с  любовью.  Так  же
неразрывно, как убийство  с  коитусом.  Ничего  не  поделаешь:  обязательный
ассортимент, как  в нашем отделе заказов -- шампанское с  бельдюгой.  Раз уж
одарила  природа  людей  радостным  безумием  любви, то и  боль  обязательно
берите, дорогие граждане. А коли ты никого, да и  себя самого, не любишь, то
ты и  боли  не  знаешь. Если не  лопаются в  груди  жесткие колючие  створки
серозной фасоли. Эх, Мариша, вожделенная моя  подружка, пропади ты пропадом,
помчусь на встречу с глупым зверьком, не смекающим пока, что весь он состоит
из чужой любви и собственной острой  боли. Захлопнул дверь за собой и в лифт
вскочил  почти  на  ходу,  как  когда-то  на  подножку  уезжающего  трамвая.
Пятнадцать этажей пролетел мой спускаемый аппарат, совершил мягкую посадку в
заранее намеченной точке евразийской пустыни, населенной странным народом по
имени  "руссь", распахнулся шлюзовой люк, и коренное население в лице Тихона
Иваныча торжественно встретило меня. Торжественно, но несколько печально. --
Покойник в доме, -- сделал  он официальное  сообщение. Все-таки общий развал
дисциплины в державе и на нем, старой служивой собаке, сказался: знает ведь,
сторожевой, что  по уставу в  рапорт по лагерю включаются не только умершие,
но и направленные в  больницу,  и выведенные за зону на общие работы,  но --
ленится, конвойный  пес, докладывать все, отделывается клубничкой. -- Что --
скоропостижно? Без причастия? -- ахнул я. -- Оне не причащаются,  -- треснул
в  улыбке  подсохший  струп ею  рта. -- Яврей из девяносто шестой  квартиры,
Гиршфельд  им фамилия... И,  не заметив во мне  понимания,  должной реакции,
пояснил неспешно: --  Те, что в побег  намылились. Профессор он, вам  давеча
машину  мыл..  А-а-а!  Вон  что! Я  ведь и фамилии его не  знал. Вот народец
суетливыйуложился и сжатые  сроки,  как на колхозном  севе. Вчера машину мою
мыл, на сдаче моральный капитал себе собирал, а сегодня уже копыта отбросил.
Не  дождался   обещанного   мною  межгосударственного   потепления,   бедный
рефьюзник. Датес, вот он получил отказ окончательный. Для  остальных евреев,
правда, и это  не урок, им трудно усвоить, что вся человеческая жизнь -- это
долгое рефьюзничество, не  хотят понять,  что в конце  концов нас всех  ждет
окончательный Отказ.  Они так  рвутся в свой Эрец-Исроэл, будто там, на краю
бытия, можно получить визу на  выезд в другую жизнь. А ведь евреи уже долгие
века, целые  тысячелетия мрут  энергичнее  и компактнее  остальных  народов.
Несколько   исторических   эпох  сменилось,  и  все   время   они  на  грани
исчезновения. Да вот не вымрут никак... -- Инфаркт хватил -- раз, и нету, --
докладывал мне Тихон  деловито-скорбно, и  я угадывал  в  нем тайную радость
конвойного, в самую последнюю минуту не прозевавшего зека, намылив- шегося с
этапа.  Всякий  художник ищет завершенности, любой  человек надеется увидеть
результат  своей работы.  -- А так-то люди  оне тихие были,  --  рассказывал
Тихон. -- Не знаю, чего уж про себя думали,  может, злость  копили... А  так
ничего не скажу: тихо вели  себя, не нарушали... Не  нарушали. Замечаний  по
режиму не было.  А  вот  гляди-ка  --  в побег намылились!  Да  не  поспели.
Интересно  знать, если бы я  рассказал ему  вчера,  когда он сговаривался со
мной насчет мойки "мерседеса" и все норовил  оскорбить меня сдачей, --  если
бы я ему сообщил, что однажды, много лет назад, я  чуть было  не организовал
всему  его племени  окончательный отказ? Он бы враз забыл о рублях сдачи, он
бы  пришел  в такое волнение, испуг, ненависть, гнев, так напрягся бы! Я  бы
расширил ему сосуды лучше всякого нитроглицерина! И он наверняка не умер бы.
Никто не знает, в  чем  спасение. Да и я  не знал, что  ему суждено откинуть
хвост.  А если бы и  знал -- все  равно ничего не сказал бы. Спаси я его  от
смерти,  он  -- в  благодарность  -- от волнения решился бы нарушить  режим,
собрал бы американских корреспондентов, чтобы сообщить им мою тайну, и вышла
бы мне исключительная бяка. Нет, жизнь -- штука  довольно сложная,  а смерть
--  удивительно  простая,  и не  надо путать кислое  с  пресным,  никогда не
следует  забывать первую заповедь нашей "вита нуова":  все друг другу враги.
Дедушка  нашего  самообразования,   почтенный   Михаил  Васильевич,  корифей
русского ликбеза Ломоносов правильно указывал: если кому-то чего-то прибыло,
значит, от тебя этого  "чего-то" убыло.  И я спросил Тихона серьезно:  --  А
тебе,  Тихон Иваныч, никак, усопшего жалко? Он перевел на меня свои  голубые
глазки,  незабудковые,  простые,  лубяные,  исконно-мудрые: -- Жалко?  --  и
усмехнулся  длинно. --  Чего ж  об  умерших жалеть? Павел Егорович, о  чужой
смерти тужить может  только тот, кому вечная  жизнь обещана. Бессмертный  то
есть.  А нам-то чего  жалеть? Сами в свой час помрем. --  Молодец, Тихон, --
хлопнул я его по плечу и, когда наклонялся, уловил еле слышный запах водочки
от   него,   и  состояние   недопитости,  острого   алкогольного  голодания,
критическои  спиртовой  недостаточности взрывом  полыхнуло во мне и  осенило
меня:  --  Давай выпьем за  помин его души! У тебя там, в дежурде, наверняка
флакончик притырен.  Давай  царапнем быстрей по маленькой, пусть  ему  земля
пухом  будет... Незамысловатая конвойно-сторожевая душа пришла  в  смятение,
буря противоположных чувств вздыбила все ее караульно- служебные фибры: было
лестно выпить запросто со старшим  по званию, очень жалко собственной водки,
манко  дербалызнуть  во  время  дежурства  и  противно   поминать  какого-то
пархатого -- ах, как много сомнений и соблазнов пробудил я в охранном сердце
Тихона  своей озаренной интуицией  пьяницы,  способного в трудный миг высечь
выпивку из камня! И я добавил: -- Зелья не жалей,  знаешь ведь -- за мной не
пропадет! Не выдержал мой гольштинский вохровец, приволок початую бутылку --
в ней еще граммов  триста семьдесят плескалось -- и, решившись наконец, стал
сразу торопиться, чтобы не застал нас кто-нибудь из жильцов за  нарушением в
подъезде  правил устава караульной  службы -- распитием спиртных напитков на
боевом посту охраны. -- Ну, Тихон,  понеслась душа его в рай, ни дна  ему ни
покрышки! Как говорится  в старинной вашей вологодской поговорке зек с этапа
--  конвою  легче!  Эх-ма!  Х-ха!  Заглотнул  я стаканяру  -- будто  атомный
стержень  в реактор спустил, и  пошла  во  мне сразу  термоядерная. А  Тихон
подсовывает закусить соленый огурчик, потускневший от старости. Зеленая вода
морская, пенный прибой огуречного сока прошлогодней засолки.  И брауншвейгец
мой пригубил, присосался к стакану, вонзился в его  хрупкое стеклянное тело,
как упырь  в  ангелицу. Выцедил  до капли вампир чертов, крякнул сипло, утер
хлебало тылом ладони.  Все. Продышался я  чуть,  гу6ы  опаленные облизал  и,
чтобы в расставании подчеркнуть высоту повода для нашей выпивки, сказал: Вот
так то, брат Тихон Иваныч, крути не  крути,  а народ они вечный. Тысячелетия
уже  вымирают, а  все  никак  не вымрут...  Альпийские  льдышки  глаз  моего
штирийца залило теплой талой  водой, засмеялся он громко, неуставно: Вечный!
И клоп  --  вечный! Клопа ни время, ни мороз, ни яд не  берут. Хоть век  его
вымаривай,  а от  живой  крови  вмиг  воскреснет... Я  мчался на  встречу  с
Магнустом,  и  тепло  караульной  водки  давало  мне  скорость  и высоту.  И
конвойное благовещение  согревало  истерзанное  сердце:  вечность евреев  не
больше  и не  удивительнее неистребимости клопов. Прошу  вас намотать это на
ваши пейсы,  уважаемые господа юдофилы, дорогие жидолюбы! Глас народа, можно
сказать. Крик души  простого  человека, как  бы от сохи. От сошки.  От сошек
ручного  пулемета  Дегтярева.  О   великий  рабоче-крестьянский  инструмент,
незаменимый, когда народонаселение, не понимая своей  выгоды, не видя своего
счастья   в  стройных  колоннах  по   пять  человек  в   шеренге,   начинает
переговариваться,  выходить  в сторону и кричать конвою оскорбительное! Нет,
Магнуст, дорогой мой, нам  друг другу ничего  не  объяснить, мы  друг  друга
понять не сможем. Ты хоть и зять мой несо- стоявшийся, вроде бы родственник,
но  истина мне  дороже. А состоит  истина  в  том,  что  я  бы  смог всерьез
опечалиться  твоей  судьбой,  кабы  сам  был бессмертен. Но  у  меня в груди
выросла злая фасолька,  и мне  жалеть тебя глупо. Мы  ведь с тобой оба  люди
интеллигентные  и  должны с  уважением  и терпимостью относиться к жизненной
задаче другого  Ты  разыскал меня и  доволен, небось,  невероятно: ты хочешь
вершить ЛЭКС  ТАЛЬОНИС,  закон возмездия. Я  не  искал тебя и как  юрист  не
признаю закона возмездия.  И как человек --  тоже  не признаю.  Но я  должен
убрать тебя, ибо ты просто так не отвяжешься, и твое исчезновение -- это мой
единственный МОДУС ОПЕРАНДИ, способ действия... --  Нет, Сема,  я тебе точно
говорю -- не искал  я  его, он меня сам нашел, и другой МОДУС ОПЕРАНДИ здесь
не пляшет... -- сказал я Ковшуку,  царившему в полупустом сиренево-сумрачном
вестибюле гостиницы. Здесь, слава Богу, никогда не бывает толпы -- проживают
только  сановные  или очень богатые иностранцы, которые называют "Советскую"
"Бархатной" --  из-за  вопиющего пошлого богатства  любимого  Сталиным стиля
"вампир".  Сам  доктор Конрад Аденауэр одобрил. Не знаю уж,  догадывался  ли
старый пердун, что здесь каждый вздох его был записан на пленку. И друг мой,
боевой соратник Ковшук  Семен Гаврилыч, любил свою гостиницу,  патриотически
гордился  ею   перед  приезжими  иностранцами,  снисходил  к  их  искреннему
удивлению этими нелепыми  хоромами с мраморным вестибюлем,  понимал, что им,
говноедам, при скудном экономизме их  жизни такой роскоши не  осилить. Стоял
сейчас швейцарский адмирал посреди  своей азиатской  гавани, мрачно  шевелил
усищами  нелепых бровей,  на  меня смотрел строго: -- С утра налузгался?  --
Сема, окстись! На часы глянь -- почти пятнадцать! Трудящиеся, можно сказать,
уже досрочно дневной план завершают. А у  тебя все еще утро! Нет,  Семен, не
живешь ты  со всем  народом в одном ритме, не чуешь пульса страны! Совсем ты
тут с иноземцами забурел!  Набычился Ковшук, распустил бледные брыла,  надул
их недовольным буркотеньем  -- стоял  он передо мной, как  вся  наша  жизнь:
такая вроде бы важная и такая глупая, грубая, грозная.  грузная, грязная. --
Не брюзжи, брудастый бурый буржуаз, не бурчи, дорогой мой Семен Гаврилыч, --
сказал  я  ему  задушевно  и  ласково взял  его  под  руку, повлек за  собой
безоговорочно  к бару.  --  Не  стой,  роднуля, как витязь на  распутье  над
старыми черепами, плюнь,  мы с тобой  сейчас выпьем...  -- Я днем не пью, --
мрачно  поведал Ковшук.  -- Надо избавляться  от старых пороков, -- уверенно
сказал я. -- Не гордись, Сема, своими слабостями. Мы ведь с тобой люди -- на
все времена. -- Мне так много не надо, -- усмехнулся Ковшук. -- Свои бы годы
изжить по-тихому... -- Перестань, Семен, и  слушать не желаю! Нам ли  стоять
на месте -- в своем движении всегда мы правы! Таким нас песням учили? -- Где
они, эти учителя песельные? -- В нашем горячем сердце! -- воскликнул я. -- В
нашей  холодной голове  и  чистых  руках беззаветных рыцарей из  ВэЧиКаго...
бросил подкатившемуся  бармену  десятку  и велел дать два  сухих мартини. --
Ничего Семен, что мартини?  -- спросил я, извиняясь.  --  Они ведь все равно
мне  "сливок" не  дадут,  это  твой  специалитет...  Семен  довольно  кивнул
брыластой  мордой утопленника.  Чокнулся я  с  ним  своим бокалом,  звякнули
тоненько  льдинки  внутри, маслинки подпрыгнули, и  потекла в меня  душистая
горьковатая живая  вода из прозрачного цилиндрика,  как  камфора из шприца в
умирающее  от удушья тело.  Допил  до  донышка, льдинки губы обожгли, долька
лимонная на язык бабочкой  опустилась,  и  фасолька Тумор, будто  сверлившая
непрерывно  дырку  в  моей  груди,  захлебнулась  мартини,  утонула  в  нем,
замолчала. Посмотрел я  на Ковшука,  а  тот бокал свой пригубил,  на  стойку
поставил,  к бармену подвинул, кивнул важно адмиральской фуражкой, а  тот --
коктейльная муха липкая -- понятливо залыбился, схватил мартини и  захлопнул
бокал в холодильник. -- Ты чего, Сем? -- удивился я. -- Мартини не нравится?
-- Мне, Паша, что мартини, что "сливки" -- один  хрен. А Эдик,  -- он кивнул
на бармена, --  подаст его какому-нибудь фраеру вроде  тебя, а мне трояшечку
вернет. Мне -- польза, тебе -- радость от шикарной жизни, и Эдику заработок,
рубль тридцать пять. Вот все и довольны... И я как-то потускнел от его слов,
скукожился,  пропал  мой   азарт.  В   этом   жестком  злом  големе  --  под
многослойными напластованиями отечных складок, нелепых  бровей, грязноватого
сукна швейцарского  мундира, далеко за желтыми  галунами убогой  униформы --
было  какое-то  неведомое  мне  знание,  большее, гораз-  до  большее, чем в
старых,  сожженных  мною накануне  листочках, знание  мне  чуждое,  опасное,
страшащее. И очень  далеким  предчувствием,  слабым  тревожным  ощуще-  нием
ошибки мелькнула вялая мысль, что зря я доставал топор из-за порога. Столько
лет пролежал  -- не надо было трогать, пускай и дальше валялся бы в небытии,
пока ржа времени окончательно не источила бы его до истлевшего обуха. Может,
и не надо было трогать,  да только выхода  другого у меня не  было.  Мне мой
МОДУС ОПЕРАНДИ  менять поздновато. Глядя, как бармен суетливо  копошится  со
своими бутылками  в дальнем  конце стойки, я сказал Ковшуку: -- Жаль. Семен,
книжек  тебе  читать некогда. Любопытно  про  тебя  написал один  поэт: "Кто
знает,  сколько  скуки  в  искусстве  палача!..  "  Ковшук равнодушно  пожал
тяжелыми покатыми плечами, ответил лениво: -- Может быть. Я не знаю. Я ведь,
Пашенька, не палач. Я был забойщиком  -- это  совсем другое дело, ты  должен
понимать. Палач --  это исполнитель приговоров, вроде служащего  на бойне. А
мы с тобой занимались делом живым,  тонким -- оперативной работой. Правильно
я говорю? -- Ты, Сема, всегда правильно говоришь. Теперь слушай меня. сейчас
придет  мой  клиент,  мы  с  ним  обедать  будем.  Ты  присмотрись  к   нему
повнимательнее, он парень крутой. Приезжий он, иностранец. Запомни личность.
Я  тебе потом объясню,  где сыскать его, и тогда уж посоветуемся,  прикинем,
спланируем, как с ним разобраться  получше... Ковшук согласно кивал головой,
что-то  соображал, потом  раззявил  свой  длинный безгубый рот:  -- Не  надо
ничего планировать. И советоваться нам не о чем... -- Это как? -- не понял я
-- А вот так! Пока ты книжки про палачей читал, планировал и выхитривался, я
вот этой рукой... -- он сунул мне под нос огромную белую отечную  ладонь  --
...  вот  этой  рукой  версты  две  народу  уложил!  Так  что  мне  с  тобой
советоваться не о чем... -- Боишься сглазу, что ли? -- Не  сглазишь ты меня.
Но и  не  присоветуешь...  Ты  --  прирожденный  опер,  комбинатор,  значит.
Интриган. Ты думаешь сложно. А бить людей надо коротко, просто. Вся придумка
должна быть с  хренову душу: кольнул ножиком под  яремную вену -- и исчез. И
лишнего мудрить не