СССР,   начальника  Главного  политического
управления  Советской  Армии,  начальника  Совинформбюро  генерал-полковника
Александра  Сергеевича  Щербакова... Он это провозгласил  торжественно,  как
дьякон  литанию,  но  Трефняк,  оторвавшись  от  размышлений  про  плутоуку,
присвистнул  удивленно  и  спросил:  --  Усех  сразу  ухайдакал?  От  жидюка
злостный!.. Все сделали вид, будто  не  расслышали замечания  Трефняка, и  я
наблюдал, как часто дышит  Коган,  набирает воздуха в  грудь, мнет  дрожь  в
скулах, чтобы достойно ответить нам звенящим от испуга и напряжения голосом:
--  Товарищ Щербаков умер  9  мая 1945 года от остановки  сердца  вследствие
многодневного  тяжелого  запоя. Умертвить его  я не  мог  по двум  причинам.
Во-первых, в течение всего  запоя охрана не подпускала к Щербакову ни одного
человека.  Это  легко  проверить  по  журналу  посетителей дачи  Щербакова в
Барвихе,  куда  записывались  паспортные  данные  каждого, кого  ввозили  на
территорию. А во-вторых, я не был лечащим врачом Щербакова и видел его живым
всего  один  раз во  время  консилиума  по поводу  прогрессирующего  у  него
склероза и ишемической болезни... -- А откуда вы знаете причину его  смерти?
--  Мне  рассказал  коллега,  профессор  Вовси... Он наблюдал Щербакова  как
Главный  терапевт Советской Армии... Ч- Вот и прекрасно, -- заметил  Минька.
-- Так и запишем: замысел умертвить Щербакова сильнодействующими лекарствами
и назначением пагубного режима был  подсказан Когану профессором Вовси... --
Вы  с ума сошли! -- взвизгнул Коган. -- Я ничего подобного не говорил! И  не
скажу!  Никогда! Коган  больше не крутил взад-вперед  головой, а вскочил  со
стула  и  умоляюще протягивал  ко мне руки, жарко  бормотал: --  Ну вот  вы,
товарищ,  у  вас  вид  приличного,  образованного человека,  ну  вы хотя  бы
постарайтесь  понять,  что все эти обвинения -- чудовищная  чепуха! Никто на
всей земле не  может  в  это поверить!  Какие сильнодействующие  лекарства?!
Какой  пагубный режим?!  Щербаков выпивал  ежедневно до трех литров  водки и
выкуривал несколько пачек папирос. Вы  же его видели, наверное, он весил сто
сорок  килограммов и один съедал за  обедом свиной окорок с гречневой кашей.
Во  время  консилиума он  сам  мне сказал, что каждый  день  ему привозят  с
бадаевского завода дюжину бутылок нефильтрованного пива. Это же для почек --
смерть! -- Не обливайте грязью память убитого  вами великого сына советского
народа! -- торжественно  и печально сказал Минька.  --  Почему я обливаю его
память грязью? Я  стараюсь вам  объяснить! Ведь не  я же предписал ему  пить
водку и  поглощать ящиками пиво!  Минька  горестно закрыл глаза своей пухлой
короткопалой  падонью  с обломанными ногтями,  с  болью, глухо вымолвил:  --
Александр  Сергеевич Щербаков  рядом  с товарищем  Сталиным  вынес на  своих
плечах весь груз войны и  умер в День  победы в  сорок  четыре года,  а  эта
старая жидовская вошь жива- здорова, всю войну по тылам отъедалась, а теперь
еще  срамит память  одного  из преданнейших  сталинских  учеников... Не могу
слушать! И громко хлопнул по столу. И Коган смолк. То ли понял, то ли устал.
Я подошел  к нему, положил руку  на плечо  и сообщил душевно: -- Несмотря на
мое  возмущение  совершенными вами преступлениями,  вы мне  все равно чем-то
симпатичны. Поэтому я хочу дать вам добрый и разумный совет:  напишите сами,
можно сказать, добровольно все, о чем вас просит следователь. Чтобы это было
и научно, и по-человечески убедительно... Ч- Почему? -- прошептал  Коган.  Ч
Почему  я должен  писать  сам  этот злой сумасшедший вздор?  ЧЧ  Это  глупый
вопрос, поверьте мне. Ведь если бы в вас на  фронте попала пуля, вы ведь  не
стали бы спрашивать, почему  именно  вас убило? Убило  -- и  все!  На  войне
убивают...  --  Но  ведь  сейчас  не война...  ЧОшибаетесь!  Война! И  очень
серьезная. Мы не допустим, чтобы в каждом учреждении сидели Гуревич, Гурович
и Гурвич  и отравляли жизнь советскому народу! -- Вы говорите, как фашист...
-- медленно, будто у него озябли губы, вымолвил  Коган. -- Споры --  кто как
говорит --  сейчас неуместны. Я  хочу вам  объяснить, для  вашего  же блага,
почему  вы должны как можно быстрее сообщить интересующие нас сведения... --
Я  ничего не скажу... -- помотал головой Коган. -- Ничего не знаю  и ни  про
кого ничего не скажу. -- Обязательно скажете! -- засмеялся я. -- Когда-то вы
предали  своего учителя Плетнева, теперь Розенбаум  рассказал  о  вас... Мне
пришлось  остановиться,  потому  что  Розенбаум на  своей табуретке  замычал
что-то  тягучее и  пронзительное, и Трефняк коротким,  без замаха,  ударом в
печень успокоил его, и я продолжил: -- ... Розенбаум рассказал о вас. Вы нам
уже  назвали Вовси... Ч- Я ничего дурного не говорил о  Вовси! --  Говорили,
говорили,  успокойтесь. Вполне достаточно, чтобы  его арестовать сегодня же.
Что мы и сделаем. А он расскажет о вашем брате Борисе Борисыче, тот поведает
о Фельдмане,  и дело покатится. -- Куда же оно прикатится? -- спросил Коган,
и я увидел, что его сотрясает крупная дрожь. -- В ад, --  спокойно сказал я.
Ч Прошу вас понять, что вы уже умерли, примиритесь с  этой мыслью. --  Тогда
зачем  все эти  разговоры? -- == пожал он плечами. -- Затем, что, как всякий
умерший, вы попали в чистилище, сиречь в этот кабинет. И от вашего поведения
зависит, куда вы сами  отправитесь дальше  -- в рай или в ад. -- А что у вас
считается раем? -- спросил Коган, и я подумал, что  все-таки в духарстве ему
не откажешь.  -- Рай не бывает без покаяния и отпущения грехов,  так  что об
этом поговорим позднее. В ад... ад... Я сделал  паузу, подумал и  сказал: --
Ад -- это то, что  будет сделано с вашей семьей, с вашими детьми  и внуками.
Ад -- это то, что произойдет с вашими ближайшими друзьями. Ад -- это позор и
презрение, которыми навеки вы будете покрыты. Ад -- это то, что с вами будет
вытворять капитан Трефняк все то время, пока вы  будете превращаться в такое
же животное, как ваш ассистент Разъебаум!  Ад -- это то состояние, когда  вы
будете мечтать о  беспамятстве и  смерти, как о  глотке холодной  воды.  Вам
понятно, что такое ад? Трефняк,  услышав свою фамилию,  встал  у  Когана  за
спиной. -- Понятно... -- Коган обреченно  кивнул. -- Но  объясните мне, ради
Бога, скажите только --  зачем это надо? Зачем это вам лично? -- Это  долгий
разговор. И сейчас неуместный. Надо, и  все. А вообще жизнь -- это петушиный
бой, и выходить на круг надо со своим петухом. Иначе ты не боец, не игрок, а
ротозей. Приходить надо  со  своим  петухом. -- Может быть.  Наверное, так и
есть. Но  вы-то на  петушиный бой пришли  не  с  петухом,  а  с  кровожадным
стервятником... -- тяжело вздохнул  Коган и встал со стула: -- Как я вам уже
сообщил,  мне  рассказывать нечего... -- Ну, это решайте сами, -- сказал я и
обернулся к Миньке: -- Приступайте  к допросу, я приду часа  через  два... В
дверях еще  раз  оглянулся Ч- так они мне  и запомнились: поднявшийся  из-за
стола с  кнутом в  руках Минька,  похожий  на памятник скотогону,  Коган, от
ужаса вжавший в  плечи седастую  голову, за  его  спиной  Трефняк с железной
ногой,  натянутой для  удара, как катапульта,  и влажная  кучка Розенбаума в
углу на табуретке... Захлопнул дверь, и сразу же  раздались чвакающий удар в
мягкое, гулкий тяжелый шлепок и звериный острый вой, постепенно  стихавший у
меня за  спиной по мере того, как я уходил по длинному коридору, застланному
алой ковровой дорожкой. Правда,  из других кабинетов тоже доносились  крики,
стоны,  шлепки,  визги,  пудовые  пощечины, треск  оплеух,  плач и  наливная
матерщина.  Никто  из   идущих  по  коридору  не  обращал  внимания  на  эти
производственные  шумы.  Вопрос  привычки.  Вообще-то поначалу все эти вопли
действуют на нервы, а  потом  -- ничего, привыкаешь. Ну, действительно, ведь
пила  визжит еще  пронзительней. И сверло  вопит  противнее. И топор  хекает
страшней   и  гульче.  Люди  склонны  все  усложнять,  украшать  трагически,
декорировать  производственную обыденность в  мистический мрак и  тайну. Уже
потом -- много лет спустя -- сколько мне пришлось вы- слушать леденящих душу
историй о пыточных подвалах Конторы! Я  -- писатель, лауреат,  профессор, то
есть тонкий, возвышенный  интеллигент  -- с ужасом внимал этим рассказам,  с
отвращением восклицал: не  могу  поверить, просто  представить себе этого не
могу!  Действительно  --  не  могу,  потому  что никаких  страшных подвалов,
мрачных застенков  в Конторе  не было.  Легенды.  Мифы.  Апокрифы.  Не было,
потому  что  совсем  не  нужно.  Зачем? От  кого  прятаться?  Что  скрывать?
Прокуроры  -- и те  были свои. Так  и  назывались  --  прокуроры МГБ. Глупые
выдумки невежд. И  возникли  от  непонимания существа работы, ее технологии.
Следователь Конторы отличается от  исследователя-физика только тем,  что для
отыскания  истины  ему синхрофазотрон в  подвале не  нужен.  Все  средства и
инструменты   дознания,  которые  есть  только  одна  из  форм  познания,  у
следователя  под  рукой. В  каждой комнате полно розеток,  до медных ноздрей
заполненных полноценным электрическим  током,  который  через  простой зажим
можно подвести к  губам, груди, уху или члену допрашиваемого.  Или к нежному
женскому сосочку. Обычными пассатижами Зацаренный в  мгновение  ока срывал у
молчуна  ноготь.  А  выдрать  половину  волос  с  головы  могло  даже  такое
субтильное  существо  слабого  пола,  как  капитан  Катя  Шугайкина.  Она же
исключительно  ловко ударяла мужиков носком сапога  в яйца --  безупречность
удара всегда определялась неожиданностью.  Ну и тренировкой,  конечно. Такая
чепуха,  как  вышибание зубов, выдавливание  глаз, отрывание  ушей и ломание
костей,  вообще  всерьез не  воспринималась.  Выдуманные  пыточные  подвалы,
нелепый  средневековый  антураж  --  все это  было абсолютно  не нужно,  ибо
лвнутрянка"  --  Центральная  внутренняя  тюрьма  МГБ  СССР,  размещенная  в
пятиэтажном  здании   бывшей  гостиницы  бывшего  коммерческого  пароходства
лКавказ  и  Меркурий",  во  дворе  дома  номер  два  по  Большой  Лубянке  и
соединенная  переходом с главным зданием, -- позволяла осуществить полностью
закрытый цикл  охраны государственной безопасности  от агентурной разработки
фигуранта  до  его  ареста,  от  начала   следствия  до   полного  признания
обвиняемого, от  суда Особого совещания при  министре -- ОСО -- до расстрела
осужденного. И все это без единого выхода на улицу, Все в одном месте! Мечта
технократов,  недостижимая  цель  кинологов  --  производство  без  отходов,
бесконечный замкнутый круг, кишечник, переваривающий сам  себя. Естественно,
умерших от сердечной недостаточности приходилось  вывозить в  крематорий, но
это уже не  имело отношения к  следственному циклу. Не было никаких пыточных
подвалов. Наоборот, заключенным  лвнутрянки", наголо остриженным ханурикам с
землисто-белыми  лицами,   только   им,  единственным  из  всех   бессчетных
обитателей нашей тюремной  вселенной, выдавали в дневную пайку пачку папирос
лБокс"  -- тоненьких,  ломких  гвоздиков,  набитых травой, ценою  60  копеек
по-суперстарому, или 0. 6 копейки по-нынешнему. Вот он, зримый экономический
эффект безотходного  производства! Никому не приходит в голову, что если ось
времени крутится в обратную сторону, если в непроглядной мгле январской ночи
и  полном  разгаре  рабочий день. если  врачи  убивают своих пациентов, то и
пыточные подвалы находятся не в подземелье, а на шестом  этаже следственного
корпуса... Я зашел к себе  в кабинет,  взял из сейфа агентурное дело лДым" и
медленно,  внимательно просмотрел его.  Обычная картонная папка с тесемками,
со всеми  полагающимися грифами. лМИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ  БЕЗОПАСНОСТИ
СССР" лВТОРОЕ  ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ" лСОВЕРШЕННО  СЕКРЕТНО" лПодлежит хранению
только  в  сейфах  специальных  помещений,  исключающих  доступ  посторонним
лицам".  лВЫНОС   ДЕЛА  ИЗ  СЛУЖЕБНОГО   КАБИНЕТА  КАТЕГОРИЧЕСКИ  ВОСПРЕЩЕН"
лОтветственность за соблюдение режима хранения и пользования делом возложена
на руководителя агента".  То  есть  на  меня.  В  течение  нескольких  лет я
руководил деятельностью  агента  Замошкина Сергея  Фомича,  старого матерого
ювелира,   и   все  наши  совместные   труды   оседали  в  картонной  папке.
Давным-давно, по остуку другого агента, тоже ювелира -- я всегда испытывал к
ним особый  интерес, --  мы  взяли Замошкина с партией  бриллиантов  темного
происхождения,  хотя и  светлой воды, и  он целую минуту колебался  в выборе
жесткой альтернативы: стать нашим осведомителем или идти в тюрьму.  Замошкин
подписал сначала обязательство о  тайном сотрудничестве, потом обязательство
о  неразглашении  государственной  тайны  и  зажил  спокойно и  сладко,  как
кастрированный кот, -- моральных переживаний он  не  знал, а за моей  спиной
уверенно проворачивал свои делишки. Агент он был прекрасный: мелочами мне не
надоедал,  никогда не вдавался в  рассуждения и предположения, каждый рапорт
содержал четкую и серьезную информацию. А главное -- он точно уловил, что --
или,  вернее,  кто  --  меня  особенно интересует.  Ах,  если  бы эту  пачку
пронумерованных и аккуратно  подшитых листиков дать какому-нибудь  Бальзаку!
Вот бы  вышла человеческая  комедия!  Мир бы животики  надорвал. Но Бальзаки
больше не родятся, да и  доступ  им  к агентурным делам закрыт, поскольку об
этом-то я сам позаботился, мне мое место в жизни было дороже всей литературы
на  свете. Так что  никто и не  представляет, какие кунстштюки  получаются с
людишками  --  должностными бессребрениками,  склонными  в  свободное  время
побаловаться  с  ювелирными  изделиями. Сергей  Фомич --  авторитетнейший  и
замкнуто-сдержанный  специалист  --  был  для  меня  неиссякающим источником
компромата на  важных партийцев, хозяйственников  и, чего уж греха таить, --
моих застенчивых коллег. Штука  в том, что они уж  как-то слишком  буквально
поняли смысл политического лозунга  лГрабь награбленное!  ". А поскольку все
соблазнительное  и  не принадлежащее им казалось награбленным, то они и сами
пограбили  всласть.  И  время  от  времени  всплывали в  подпольной ювелирке
Замошкина  дворянские   драгоценности,   невиданные  архиерейские   панагии,
нэпманские  золотые  портсигары  --  бездна  милых  пустяков,  на  обысках и
изъятиях  случайно  попавших  не  в протокол, а  в бездонные  карманы  наших
бойцов. Вот тогда-то -- с заоблачных высей чекистской чистоты -- обрушивался
я на лихоимца мечом жестоким Немезиды,  хватал его за  лапы загребущие, и...
начинались  у  нас заботливая дружба  и доброе  сотрудничество. Я  давал  им
клятву -- честное  большевистское слово чекиста, что, кроме меня, пока никто
об  этом печальном факте не узнает.  Слово мое -- как гранит. Устное  слово,
конечно. А они в ответ тоже давали слово -- письменное, конечно, -- помогать
мне, чтобы  искупить  свою вину.  И  мы, как  всякие настоящие  большевики и
чекисты,  слово  свое всегда  держали. Потому что ни один из этих  корыстных
дураков не догадался или духу не набрался сразу же  после нашего знакомства,
на    темной    московской    улице    застрелить   меня,    забрать    свою
расписку-обязательство  и исчезнуть. Не соображали, болваны. Отношения наши,
надо сказать, были  интимными.  И  сотрудничество  --  личным,  поскольку  в
Центральной агентурной  картотеке  сильно удивились бы,  узнав, что на  меня
работают осведомители --  штатные офицеры МГБ. А с того момента, как я вошел
в  Контору, поднялся в свой кнОинст --  специальное  помещение,  исключающее
доступ посторонним -- и  положил расписки в сейф,  оставалось этим недоумкам
только надеяться на мою счастливую звезду, так как в случае моей смерти  или
ареста сейф будет вскрыт совсем посторонними ребятами, которые исключительно
сильно заинтересуются связывающей нас дружбой. Короче говоря, вся эта шатия,
разбросанная почти по всем управлениям Конторы, позволяла мне довольно точно
ориентироваться  в  новых  веяниях,  идеях  и направлениях нашего огромного,
очень  устойчивого  и ужасно  непостоянного Дома.  Через  несколько  лет моя
предусмотрительность спасла мне жизнь. Моей жизни цена оказалась -- вставная
челюсть. Боль- шой зубной протез. Золотой.  Ловкий чекист взял его прямо  из
чашки на прикроватной  тумбочке.  Во  время обыска. И принес к Сергею Фомичу
Замошкину, моему  агенту  по  кличке  Дым.  И попал  в мои дружеские, широко
распахнутые  объятия.  И мы поклялись  с ловкачом друг другу  в верности.  И
однажды шепнул  он  мне НЕЧТО  и спас мне  жизнь. Одновременно  парень  этот
повернул, можно сказать, весь ход человеческой истории. Я свидетельствую: --
ловкач,  укравший  зубной протез, повернул  жизнь человечества.  И,  уравняв
таким  образом  мою  жизнь с  судьбами остальных  миллиардов,  назначил  нам
одинаковую цену -- вставной золотой протез, искусственную челюсть из желтого
драгметалла,  украденную  из  чашки с  кипяченой водой на  столике  рядом  с
кроватью  арестованного  и бесследно сгинувшего старца... Но  произошло  это
позже, в июне пятьдесят третьего, в  пору  крушения Красно-синего Лаврентия,
английского  шпиона, мус- саватиста-затейника, пробравшегося на второе место
в  небольшой державе, занимающей одну  шестую земной  тверди,  как загадочно
указал нам безвременно ушедший Пахан.  А  пока... Пока  я  листал агентурное
дело Замошкина и мудрил. Помудрить было над чем. Досье, заказанное министром
на  своего заместителя и моего начальника Крутованова, должно было  отвечать
двум требованиям. Первое -- исчерпывающе  скомпрометировать генерала. Второе
Ч  не  содержать никаких  примет моей  причастности к  нему.  Я  не  имел ни
малейшего желания  попасть в  положение глупых  воришек, сбывавших Замошкину
награбленное и попадавших в мои нежные дружеские руки. Мне не нравилась роль
фишки, которую мог отвести моей персоне  Абакумов  в  игре  с  Крутовановым.
Конечно, сейчас  у Абакумова  больше козырей.  Полно тузов, большое каре. Но
игра не  кончена. Еище не вечер.  Да и вечер у нас -- не  закатная сумерь, а
раннее утро,  начало ясного трудового дня,  который  неспешно течет глубокой
ночью. Откуда  мне знать, как это досье может оказаться в руках Крутованова?
Мы  --  опричнина, от  других людей наособицу,  живем  по своим  законам.  А
поскольку надуманные людьми нелепые астрономические часы пробили шесть  утра
--   это   значило,  что  у  нас  скоро  конец  работы,   близится  покойный
отдохновенный вечер и  мне надо поспешать.  Я отложил донесение Замошкина --
рапорт агента Дым, копию акта трофейной комиссии об изъятии из  дрезденского
Цвингера  короны,   копию  справки,  подписанной   Мешиком,  об   утилизации
лантикварного изделия  в  виде  короны"  для  хозяйственных  нужд  МГБ,  еще
несколько бумажек,  все это спрятал  во внутренний карман пиджака  и пошел к
Абакумову. Как всегда в этот рассветный-предвечерний час, лвагон" был полон.
Терпеливо тряслись в неведомое генералы на откидных полированных стульчиках,
гоношились порученцы, крутил телефонное кормило  Кочегаров. Мне благосклонно
молвил:  --  Сейчас  кончится   совещание.  Подожди...  --  и,  взглянув  на
дожидавшихся в приемной,  отвесил  мне  щедрый ломоть приближенности:  -- Их
разве всех переждешь...  О всесилие  аппарата! Тирания канцелярии! Диктатура
секретариата... Как преданно, как влюбленно  заглядывали в гнилоглазое  лицо
этого  жопастого  урода  с толстыми бугристыми ляжками все дожидающиеся  ---
владетели и распорядители тысяч чужих  жизней,  хозяева необъятных сатрапий,
бесконтрольные  наместники судьбы!  У каждого из них  и  потом была какая-то
биография:  кого-то  арестовали, расстреляли,  разжаловали,  кто-то  из  них
пророс  снова  в  командиры.  А  вагоновожатый  Кочегаров  исчез из  памяти,
испарился, развеялся, как жирный клуб дыма над трубами МОГЭС.  Будто не было
его никогда. Но тогда он был. И безраздельно властвовал у кормила вагона, и,
наверное, дело свое секретарское хорошо  знал, потому  что в к