ить мысль, что я играю в
своем  интересе. Иначе по  непостижимым и  неумолимым законам  обязательного
доносительства мой источник,  агент,  осведомитель, трясущаяся  передо  мной
тварь, пыль,  гниль,  роженец  --  сразу стал  бы моим хозяином,  владельцем
сокровенной тайны. И у тайны этой была цена Ч- моя жизнь. Потому  что в игре
существовало второе условие: о маневрах моих ни при каких условиях не должен
был знать  Минька Рюмин,  который уже изготовился для охоты за мной по всему
полю. Да, сейчас он уже  был не прочь уничтожить меня бесследно, но при всей
своей кровожадности рыночного мясника понимал, что проглотить меня сейчас --
пока еще пасть у него  мала, подавиться может.  Нужен ему был безусловный  и
безоговорочный  компромат.  И  тогда этот  тупой  хитрожопый  бандит  сделал
блестящий ход. Вилку. Перекрыл  меня с двух сторон... Тут надо иметь в  виду
одно  сложное обстоятельство. С того момента, как я  в цирке  отдал рапорт о
преступной связи с  Риммой Абакумову, он положил меня  на хранение в ломбард
своего кителя,  взяв под заклад  мою карьеру  и жизнь. И  пока этот кровяной
ломбардец был  в  порядке, я  тоже был неприкосновенен, как  его  подучетное
имущество. Но по нелепому сочетанию жизненных путей его покровительство моей
судьбе, его личная охрана моей  безопасности закончились в тот момент, когда
именно я водворил Абакумова  в камеру № 118  блока лГ" Внутренней  тюрьмы. И
понимая  смертельную  опасность  дальнейших  отношений  с  Риммой,  не   мог
заставить себя  бросить ее. Заколдовала меня еврейка  проклятая, заворожила,
заволховала, гадина.  Ненавидела она меня остро, зверино,  но терпела  -- за
папаньку давно умершего  сердцем теснилась, все надеялась, что вызволю я его
из  узилища. Ей  и  в  голову не приходило,  что улетел он серым дымом  в те
просторы  вольные, откуда  его  и новому нашему министру  Семену  Денисовичу
Игнатьеву  было  не докликаться...  А Минька Рюмин  враз  решил все эти  мои
проблемы.  Он понимал, что  закладной  квитанции, которую я когда-то написал
Абакумову, ему от меня не получить ни в жисть.  И он решил ее взять у Риммы.
Меня командировал на неделю в Киев и  вызвал к себе Римму. Не  бил, не орал,
не  пугал   своим   страшным   кнутом.  Говорил  почти  ласково,  участливо,
сочувственно.  А  сочувствовать  было  чему  -- он  ведь дал  ей  посмотреть
тоненькую  папочку  с делом  профессора  Лурье,  обвиняемого  в  шпионаже  и
вредительстве, но прекращенного в  связи со смертью обвиняемого. Да-да, умер
давно  наш отец,  Римма  Львовна,  от  сердечной недостаточности  скончался,
почил, можно сказать, ваш родитель от сердечного приступа, вот и справочка в
деле...  А почему вы были  уверены,  что он  жив-здоров?.. Вас информировали
по-другому?.. Кто?..  А вы  видитесь  с Павлом  Егоровичем  Хваткиным?..  Не
знаете такого?.. Ну как же так?..  Зачем вы неправду  говорите?.. Вообще-то,
я,   конечно,  мог  вас  арестовать  сейчас  же...  Но  мне  не  нужны  ваши
страдания... Вы подумайте на досуге... И напишите все... Я вам гарантирую...
Этот осел, не зная Риммы, не мог понять, что она категорически  отказывается
от  меня не по любви и не  из страха, а от стыда. Ну все равно как он просил
бы ее рассказать ему  искренне,  душевно,  совершенно  чистосердечно,  каким
образом она сожительствует с  собакой,  с кобелем. Или  с козлом. Ничего она
ему не  написала. И  не  сказала. Минька  ведь  не мог  знать того, что  я с
удивлением  и беспокойством  в  ней  уже  давно  замечал.  В  ней  медленно,
неотвратимо зрело ужасное состояние -- == бесстрашие. Явление всегда и везде
патологическое,  а  в   наших  условиях   --  чистое  безумие,   ибо   имело
единственный,  не  имеющий  вариантов  результат  --  мучительную,  позорную
смерть. Выбора между достойной смертью и бесчестной жизнью  не существовало.
Качели  судьбы  мотало между грязным умиранием  и позорной казнью.  Минька с
гордостью  пересказал  мне анекдот,  за который посадили  двух студентов  из
театрального  института: лЖивем,  как в  трамвае:  половина сидит, остальные
трясутся"... Всеобщий страх,  конечно, никого не гарантировал от  репрессий,
но тот,  кто  его  утрачивал, был,  безусловно,  обречен  на  скорый  конец.
Бесстрашие  в  те  поры  проступало,  очевидно,  как  су-  масшествие  --  в
поступках,  в  репликах,  в  выражении  лица.  Я  ведь  и  заметил  симптомы
ненормальности  у  Риммы  по выражению лица.  Как-то  совсем  незаметно  оно
утратило  скованно-задумчивую покорность,  испуганную  замкнутость  в  круге
своих  тайных  забот и  горестей....  Она  подняла, как  Вий,  свои  тяжелые
семитские  веки,  всегда опущенные долу, и посмотрела мне  в лицо.  Господи.
Боже ж  ты  мой! Это были огромные  озера,  коричнево-сладкие, как сливочные
ириски.  И в них  не было страха,  смятения.  Даже  презрения и ненависти не
было. Наверное, тогда  она узнала, что их  еврейское время  -- не  проточная
вода, а бесконечная кольцевая река и нет  смысла бояться меня, Миньку Рюмина
и нового  министра Семена  Денисыча Игнатьева. Она и Пахана не боялась.  Она
была безумна. Тихим голосом сказала: -- Маме ничего не говори об отце. Пусть
надеется...  --  Хорошо, --  покорно  согласился  я. --  Я ведь  и  тебе  не
говорил...  -- Я знаю, -- мотнула она головой, и я впервые увидел в огромной
копне ее чернокудрых волос белоснежные прядки, и сердце мое сжалось от любви
и жалости, от страстного желания броситься  к ней и  прижать эту прекрасную,
эту любимую, эту проклятую голову к  своей груди. -- Я знаю, Ч- сказала она.
--  Я  собрала  твои вещи в чемодан.  Забери его и  уходи. Навсегда.  Больше
никогда мы не увидимся... -- Увидимся, -- заверил я. -- Мы с тобой колодники
на одной  цепи... Никуда не денемся... И  у нас с тобой ребенок... И тут она
засмеялась. Она засмеялась! Впервые! Я  никогда, ни разу не видел, чтобы она
смеялась! Но сейчас она  смеялась,  и лицо ее, озаренное злым  смехом, стало
еще прекраснее. Это было лицо  совершенно незнакомой мне женщины. И я  тогда
подумал, что если мне  не досталось ни разу это смеющееся неповторимое лицо,
то хорошо бы увидеть еще одно выражение -- под пыткой. -- На моем конце цепи
можешь  удавиться,  -- сказала она  спокойно.  -- И  ребенок  этот  --  мой.
Надеюсь, что она никогда не узнает,  кем был ее отец... Ч- А  кто же я есть,
по-твоему? -- глумливо спросил я, хотя  мне было совсем не  до смеха. Еще не
понял,  а  интуицией звериной  своей ощутил -- ушла она,  вырвалась из  моих
силков, для  меня пропала. Насовсем. Ч- Ты  -- палач, -- сказала она просто.
Тихо  и  ровно. -- Тюремщик, мучитель, палач. Убийца. Равнодушный, спокойный
убийца. Будь ты проклят  во веки веков... И семя твое  будет  проклято... --
Замолчи, идиотка!  Что  ты  молотишь?  Ты  своего ребенка проклинаешь  Римма
покачала головой: -- Мы не знаем, чьи грехи искупаем. И Майка уже  проклята,
и я  проклята за то, что не умерла, а дала ей жизнь...... и бился синий свет
в  окне, как жилочка на  шее... О,  террор  воспоминаний! Она  отсекла  меня
мгновенно,  без  малейших колебаний, и впервые  в  жизни я впал  в постыдный
мандраж.  Я думал только о Римме и удивлялся себе, ибо  никогда не испытывал
такого  странного  чувства  --  я  плакал  о  ней  во  сне,  а  проснувшись,
безостановочно считал варианты, как бесследно убрать ее. Дело в том,  что по
здравому смыслу мне надо было давным- давно покончить с ней. Римму надо было
давно  убрать, она  должна  была бесследно  исчезнуть. Особенно если  учесть
стремительно  возрастающее могущество Рюмина и его  твердое решение  ущучить
меня.  Связь с  Риммой  была замечательным  компроматом, и, поддерживая наши
отношения, я играл в самоубийственном аттракционе похлеще лрусской рулетки".
Но пока  она не  вышибла  меня,  я выдумывал  каждый  день  новые  поводы  и
отговорки -- только бы продлить  еще это непроходящее колдовское наваждение,
ароматный  блазн, сказочный морок, долгий волшебный сон наяву... Но оставить
Миньке  в качестве  свидетельницы свою пришедшую  из мечты проклятую любимую
жидовку -- я не мог. Да и обида -- воспаленный струп на сердце --  не давала
покоя. Я отдирал Римму от  себя  с  треском, как  доску от забора. Я замечал
вдруг,  что у  меня непроизвольно сжимаются и разжимаются кулаки,  и я ловил
себя на том, как мысленно душу Римму, рву  ломтями мясо с ее рук, выдавливаю
пальцами  глаза,   бездонно-коричневые,   сладкие,   как   ириски.   Красное
умозатмение избиения, наркотический кайф соленого вкуса чужой  крови, душный
восторг  убийства!  Ничего  этого я  себе  позволить  не  мог,  я  ведь  был
профессионал. Надо  было бесследно  похоронить  Римму -- до того, как  к ней
подобрался Минька. И когда я нашел беспроигрышный вариант, выяснилось, что я
опоздал -- ==  Минька-посадник упредил  меня и  посадил Римму. Прихотливость
хитрозавитых выкрутасов  судьбы! Я любил Римму, как никого и никогда  больше
не  любил,  и твердо  решил  ее убить. Минька  ненавидел, презирал ее  -- ==
семечко от всего противного иудиного племени  -- и, арестовав Римму, спас ей
жизнь.  Господи, какое счастье,  что от  своего  вулканического  взлета этот
стоеросовый долболом ни на йоту не поумнел! Ведь он мог, используя правильно
Римму, шугануть меня так, что я вовек бы костей не собрал! Но мне повезло --
Сергею  Павловичу Круговнову  не нужен  был умный подх- ватчик  за спиной. И
Минька, побившись неделю с Риммой и не получив ни одного показания  на меня,
кинул  ее на  заседание  ОСО.  ОСО.  Магическое  слово  --  лОсобое судебное
совещание  при  министре  государственной  безопасности  СССР",   знаменитая
лтройка".  Вершина  мировой  юриспруденции,  пик  развития  правовой  мысли,
справедливейший  из  всех  трибуналов,  ареопажный  суд, мудрейший  из  всех
синедрионов!  Тройка! Судбище, где не нужны  сентиментальные глупости прений
сторон,  совершенно  излишни   банальности  доказательств,  где   не  бывает
адвокатов, где  нет самого дела и не нужен обвиняемый.  Осужденный лтройкой"
узнает о том, что его судили, прямо перед расстрелом или -- если  повезло --
уже  в  лагере.  лЭх,  лтройка"!  Птица-лтройка", кто  тебя  выдумал?  "  --
справедливо отметил наш народный классик. И  совершенно резонно указал, что,
знать, у  бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит
шутить, а ровнем-гладнем  разметнулась на полсвета... Подчеркнул провидчески
Николай Васильевич, что  тройка -- и  не  хитрый,  кажись,  дорожный снаряд,
собранный  не то ярославским, не  то вологодским мужиком, и ямщик Рюмин не в
немецких  трофейных ботфортах  и  сидит черт  знает на чем,  а  привстал  да
замахнулся  кнутом  --  только вздрогнула  дорога  да  вскрик- нул  в испуге
остановившийся  пешеход...  Полторы  сотни  лет  назад  спросил  писатель  в
некотором  недоумении: лНе так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая  тройка
несешься? Дай ответ! "  Не  дает ответа.  Несется.  Двенадцать  с  половиной
миллионов человек прокатила на себе лтройка"  -- в Сибирь, на Колыму, на тот
свет. Остановился, пораженный этаким чудом созерцатель по фамилии Гоголь: не
молния ли это, сброшенная с неба? Что  значит это наводящее ужас движение? И
что за неведомая  сила заключена  в  этих  неведомых светом  конях-воронках?
Подумал-подумал этот созерцатель  хренов, не дождался  ответа -- лтройка" не
дает ответа,  и  сказал нам  по  секрету,  как  мне сообщали в  рапортах мои
осведомители:  лЛетит  мимо  все,   что   ни   есть  на  земле,  и,  косясь,
постораниваются и дают  ей дорогу  другие народы и государства"...  А  Римме
лтройка" дала дорогу на БАМлаг и срок отмерила десятку. Но отбыла она  всего
три года и семь месяцев... Я узнал об аресте Риммы только на  третий день, и
совершенно  случайно.  Благодаря  курьезу, из  которых  складывается  долгая
скучная  драма нашей жизни. В канцелярии  я услышал  краем  уха, что капитан
Дамкин   из  второго  оперотдела  подвергнут  административному   аресту  на
гауптвахту  и  против  него  возбуждено  служебное  расследование  по  факту
мародерства. Я  выбирал из картотеки  нужные мне документы и слушал, как  со
смехом  Кирьянов  рассказывал  Кате Шугайкиной о  нелепой истории --  Дамкин
украл на обыске пишущую  машинку  и вчера отнес ее  в комиссионный. Только в
магазине выяснилось,  что  машинка необычная: у нее каретка  ехала не справа
налево, а совсем наоборот,  и буквы там были не латинские, и не кириллица, а
корявые еврейские каракули. В обстановке общего недоверия к евреям этот факт
показался  торгашам из  комиссионки  подозрительным, они  вызвали ментов, те
задержали Дамкина, он предъявил удостоверение оперуполномоченного МГБ, менты
дали спецсообщение, наши выслали наряд... Я  слепо  перебирал бумажки, я  не
видел света, я весь превратился в слух, и сердце с грохотом колотилось возле
горла. Я знал, я предчувствовал, я понял, на  какой квартире  был  обыск, во
время  которого шустрый капитан  Дамкин тяпнул старый  черный  лУндервуд"  с
кареткой,  ползущей  в обратном  направлении. Эта машинка  стояла  в  бывшем
кабинете  бывшего   профессора  Лурье,   безвестного  бродяги,   лнарядного"
крематорского клиента, серым дымом улетевшего в ночное осеннее небо  полтора
года назад. Машинкой никто, естественно, не пользовался -- это была память о
профессорском папаше, талмудическом  умнике, философе и писателе, сочинявшем
свои еврейские басни на лУндервуде" с задним  ходом и тарабарской знакописью
вместо нормальных человеческих букв...  Конечно, это могло быть совпадением,
может быть, в Москве  была еще одна такая машинка, но Катя Шугайкина от души
посочувствовала Дамкину: -- Не повезет -- на родной сестре триппер поймаешь!
Это  же  надо,  какая  непруха!  Такая  машинка  Ч-  одна  на  мильон  может
попасться...  А  Кирьянов  предположил:  -- Это жиды парню специально  такую
подлянку кинули... Я вышел из  здания, перешел  площадь, из  вестибюля метро
лДзержинская" позвонил в старый домик в Сокольниках. Дрожали в трубке гудки,
а я  стоял  в будке, закрыв  глаза,  и  во рту у меня была  горечь от  вкуса
косточек  подмерзших  яблок.  Уперся лбом  в  стекло,  слушал долгое мычащее
гудение в телефоне и чувствовал, как у меня жарко горит и першит под веками,
я  не помнил, что  с  утра собирался застрелить Римму из  пистолета капитана
Сапеги,   маленького   никелированного  браунинга,  врученного   мне  бывшим
министром, а  ныне зеком  В. С.  Абакумовым, и этот  пистолетик  должен  был
сомкнуть  судьбы  двух бесследно исчезнувших  людей.  Я  думал о  той жуткой
участи, которая ждет мою безумную еврейскую дурочку, самую любимую,  царевну
мою ненаглядную,  колдунью мою распроклятую. Я думал о  том.  как  ее  будут
часами  держать на  лвыстойке", бить  на  допросах,  морить  голодом,  будут
насиловать  конвойные  и вертухаи,  ллизать" уголовницы-коблихи,  и  от этих
мыслей меня разрывала судорога  такой нестерпимой  адской боли,  что я вдруг
громко  застонал, и  какая-то проходящая женщина  спросила: -- Вам плохо? --
Нет, нет,  ничего...  Все  в порядке... Никто не снимал телефонную  трубку в
Сокольниках  --  я  еще  не знал,  что  в  день ареста Риммы ее мать  разбил
инсульт,  и Фира  исчезла без следа и памяти в одной  из братских  могил для
людей  без роду, племени и  имени.  А Майку отвезли в дом малютки и сдали по
ордеру  за  номером  07348. И  этот  картофельный  белорус  Алехнович  вякал
трусливо и  угрожающе, что без резолюции начальника ГУЛАГАа отдать мне Майку
не  может.  Не  имеет,  мол,  права. Ах ты,  ботва  бульбяная!  Я  засмеялся
снисходительно и достал из верхнего карманчика удостоверение вишневого цвета
с  золотым тиснением  лМГБ СССР". Раскрыл его и  показал Алехновичу так, что
большой палец прикрывал -- совершенно случайно -- верхнюю часть  фотографии.
Алехнович протянул трясущуюся  ладошку, а я  совершенно  спокойно  отодвинул
ксиву  назад.  -- Без  рук!  --  рявкнул  негромко. --  Ты  что,  грамоте не
разумеешь? Подслеповато всматриваясь,  Алехнович прочитал вслух  цепенеющими
губами, и  голос  его постепенно падал,  пока  не  замер  в  сиплом шепотке:
лНачальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР полковник Рюмин
Михаил Кузьмич"... Да, пришлось мне у бывшего  друга одолжиться. И нынешнего
начальника. Собственно, не у него -- он был на трехдневной диспансеризации в
госпитале, ведь  таким ценным людям надо следить за своим здоровьем особенно
тщательно.  А  его  жена Валя Цыбикова  диспансеризовала  в  это время меня.
Исчезнувшая в небытии мать  бедного городского  кенгуру, мечтающего о пенсии
за своего геройского папашку. Не говорил я ей, конечно,  что взял из стола в
домашнем кабинете Миньки его ксиву. Смех  да и только! Мы ведь всегда жили в
языческом мире  с  тотальной  системой амулетов, табу и  священных символов.
Одним из самых  священно-неприкосновенных атрибутов  были наши удостоверения
--  за  его  утерю  сотрудник  вылетал   из  органов,  опережая  собственный
испуганный визг. Конечно, Минька набрал такую мощь к  этому времени, что его
из-за  такой  глупости, как  кожаная книжица, не выперли  бы,  но  даже  для
замминистра утрата служебного удостоверения была бы большой неприятностью. А
я хотел просто нагадить Миньке,  еще не догадываясь, как мне понадобится его
ксива в разговоре с Алехновичем.  И,  взяв ксиву, я  веселился  от  сознания
своей безнаказанности, поскольку Миньке  и  в голову не могла  прийти  такая
пакость --  полная  потеря бдительности возлюбленной его супругой Цыбиковой,
которая не  только садуна  в  койку запустила,  но  и дала  ему  возможность
спокойно шарить в письменном столе ее руководящего диспансеризующегося мужа.
Мироустройство --  очень  хитросвязанная конструкция.  Упирающийся Алехнович
избавил  Миньку  от  неприятностей, поскольку, вдоволь попугав  белобрысого,
белоглазого белоруса, вырвав Майку из его дома Малютки Скуратова, я в тот же
вечер  поехал к Цыбиковой и тихонько положил удостоверение  на место. Теперь
мне  нужно было, чтобы оно дальше жило при настоящем его хозяине... Я сказал
почти ласково  Алехновичу: -- Вы мою фамилию слышали-конечно? --  Так точно,
товарищ  полковник... --  шевельнул заколевшими  губами  Алехнович. Медленно
закрыл я ксиву и неспешным движением засунул в карман. --  А фамилию ребенка
за  номером 07348  вы слышали? --  Никак  нет, товарищ  полковник, -- качнул
головой директор спецдетконцлагеря. -- Нам ведь их  передают по ордеру... --
Это очень хорошо, -- кивнул я и добавил:  -- Для вас. -- Почему? -- удивился
этот свинопас в белом халате. -- Потому  что  вам теперь лучше  всего -- для
вашего же спо- койствия --  забыть  даже этот номер -- == 07348... Считайте,
что  в  интересах  государственной безопасности  страны,  -- и  тут я  ткнул
пальцем в портрет Берии на стене, -- этого ребенка вам не сдавали, его у вас
никогда не  было, и никто его у вас не забирал... Забудьте все,  навсегда...
--  Но  без резолюции генерала Балясного... -- слабо заблекотал Алехнович. ~
Ребенок на моем подотчете... Ч- Это ваши проблемы, -- == засмеялся я. --  ==
Они у вас тут, наверное, болеют, умирают... А что касается Балясного, то это
не его ума дело... Все... Срочно давайте  ребенка... И  запомните еще  одно,
как лОтче наш"... Об  этом младенце никто  и никогда спрашивать не может. Но
если   возникнет   кто-то,  интересующийся  его  судьбой,  направьте  его  в
Секретариат Лаврентия Павловича Берии, там его любопытство удовлетворят... Я
никогда  больше  не  видел Алехновича. Не знаю, что с  ним стало, --  может,
спился, может,  стал академиком педагогических наук, может, умер. В одном не
сомневаюсь -- и на страшном суде, перед лицом Божиим, он пасть не разверзнет
о судьбе ордерного младенца  за № 07348... В аэропорту лВнуково" вручил этот
верещащий прописанный кулек  -- свое пархатое  запаршивленное псориазом семя
-- своему отцу,  которого  вызвал накануне телеграммой в Москву.  Посадил их
без очереди в вечерний самолет,  и  они  улетели в  Адлер,  где, прикрываясь
моими