он  дал деру в Америку и там  пошел  в  ЦРУ и сдался,
подробно проинформировав их о  готовящемся процессе над евреями. В  общем-то
нам очень помогла дубиноголовость наших контрагентов и постоянных оппонентов
-- американских шпионов.  В их ученые эгзхедские головы не мог прийти  такой
уголовно-дерзкий  и идиотически-наглый  план  наказания  целого народа через
обвинение   его   врачей.  Поэтому   информация  Джекоба  Финни  не  вызвала
надлежащего доверия, хотя кое-что они стали проверять, и отдельные  сведения
стали просачиваться в прессу, общественное мнение и конгрессменские круги. И
тогда у нас было решено -- пока американцы не расчухались совсем -- провести
депортацию евреев  в сжатые  сроки. Для этого нас  и собрал всех в Сухановке
Семен Денисыч Игнатьев. И моя  нежная  белотелая голубка  Людочка Ковшук уже
принимала в  нем  участие,  поскольку  моими  усилиями она  стала  одной  из
центральных разыгрывающих фигур. С той памятной ночи, когда мы вместе уехали
со дня  рождения  ее брата  и я пообещал  ей славу национальной героини, она
сильно продвинулась.  Моими  ходатайствами  и рекомендациями  ее  перевели в
первое  терапевтическое  отделение  Кремлевской  больницы.   Людка   освоила
электрокардиографию и  стала ассистентом-помощником  у всех этих профессоров
-- еврейских умников. Мне было необходимо, что- бы она могла по крайней мере
исчерпывающе  объяснить,  каким   образом  они   пытались  отравить,  убить,
замордовать, замучить наших несчастных безответных главнейших командиров. На
основании ее  свидетельских показаний  как  основного  фактора  обвинения  и
строилось дело. Каждый день она плакала и говорила мне, что не запомнит все,
что ей  надо говорить, а я успокаивал ее, ласкал, объяснял и  обещал твердо,
что еще месяц,  еще неделя, еще день  --  и она проснется знаменитой на весь
мир. И эту часть своего  обещания я  выполнил, потому что через неделю после
разоблачения  банды  врачей  -- убийц  и  отравителей  во всех  газетах  был
опубликован  Указ  Президиума Верховного Совета  о  награждении  ее  орденом
Ленина за помощь, оказанную правительству  в деле разоблачения врачей-убийц.
Эх! Сладкая  ты  моя, безмозглая,  любвеобильная мясная  патриотка! Разве ты
могла представить себе,  что  в твой адрес пойдут сотни тысяч писем, понесут
бесчисленные  почтовые  сумки с телеграммами, что знаменитые писатели  будут
печатать в газетах и журналах о тебе восторженные  очерки, что  борзописцы и
пииты  посвятят  тебе  свои  вдохновенные  строки!  Запомнил почему-то  одно
стихотворение: Позор вам,  общества обломки, За ваши черные дела.  А славной
русской патриотке На веки вечные  -- хвала! Но это уже  все  было  потом.  А
тогда, на совещании в административном корпусе Сухановки, мы сидели рядом, и
время от времени я под столом сжимал твое пышущее  жаром бедро, успокаивая и
напоминая, что я здесь, рядом с тобой и что мы будем вместе до самого конца.
Я и  это обещание выполнил. Мы с тобой были вместе до самого твоего конца. И
Семен Денисыч  лично похвалил  Людку, нас поучили,  выставили нам оценки. --
Учитесь, учитесь у  простой русской  женщины...  --  гундел  он. -- Как надо
любить  Родину  и  ничего  не бояться.  Произнеся  эти слова,  Семен Денисыч
задумался ненадолго, и жирные  мыши его бровей заползали по лицу.  Он сказал
задумчиво,  будто  размышляя вслух: --  Она ведь  вступила в  борьбу с целой
группой  профессоров  со  всякими  там  степенями  и  званиями,  с  именами!
Академики! Это  было  трудно  ей,  очень  трудно,  и  пускай  ее стыдили  за
медицинское  невежество или  обвиняли  в легкомыслии, а  она не опустила  ни
головы,  ни рук. И она победила в этой  крайне сложной, мучительной  борьбе.
Ведь у этой своры расставлены везде  свои люди.  Мы  с восторгом и почтением
слушали высокую оценку труда Людмилы Гавриловны из  уст министра, восхищенно
мотали головами, цокали языками, завистливо вздыхали по поводу исполнения ею
на   репетиции   роли,   придуманной    и    написанной   нами.   Потом   от
общепатриотической  лирики  перешли к  делам сугубо  практическим. Начальник
ГУЛАГа  генерал-лейтенант  Балясный  объяснял  нам  сложность  одновременной
депортации двух миллионов евреев. -- Это вам не яйца в кармане катать -- два
миллиона жидков перетырить из одного конца страны в  другой, -- пояснял  он.
--  Вы  сами хотя бы задумайтесь:  если  только в одном месте построить их в
колонну по пять, то на сколько растянется эта колонна! Можете представить? В
присутствии министра Балясный всячески хотел  показать трудности предстоящей
ему  работы,  стягивая  одеяло успеха  с  нас  на себя.  Значт, если  в  уме
прикинуть... --  генерал  наморщил  мудрый лоб, но, не  в силах  совладать с
хитростями арифметики, придвинул блокнот. -- Маршевый  шаг в колонне -- один
метр, это, значит, расстояние  между шеренгами. Если будем считать отряды по
пять тысяч человек  --  это километровой длины колонна.  На ее охрану  нужно
конвойный  взвод. Значит,  нам  надо  перегнать к местам погрузки  в  вагоны
этапные марши длиной четыреста  километров. И четыре дивизии конвоя. Ну, тут
есть специалист  Министерства  путей  сообщения, он подскажет,  сколько  нам
понадобится  вагонов. Я думаю, если взять обычный телятник на сорок человек,
ну, туда можно  набить человек  восемьдесят  по крайней  мере.  Конечно, без
вещей. Скорость движения предстоит... Дальше шли бесконечные  математические
выкладки.  Специалист-путеец в форме генерала железнодорожных войск затеял с
ним  спор.  Походя выяснилось,  что в  нашем  традиционном бардаке не  решен
вопрос,  куда  все-таки  повезем:  на полуостров  Таймыр  --  предварительно
намеченную  базу расселения, или в  конец Сибири Биробиджан. Если далеко  на
Восток -- в Биробиджан, то ехать почти в три раза дальше, но железнодорожное
сообщение  позволит  их  компактнее  депортировать.  Поэтому  после  долгого
обсуждения   было   решено   предложить   правительству   сделать    центром
сосредоточения  Биробиджан, там  у  них  существует какая-то их  опереточная
государственность,  там их удобнее будег  складировать.  Игнатьев  прекратил
спор, задав вопрос по  существу: -- Мне  надо входить к товарищу  Сталину  с
вопросом: как быть  с евреями-половинками? У  кого, значит,  только отец или
мать  евреи? Возник горячий  спор.  Минька  Рюмин категорически настаивал на
переселении всех, в ком есть еврейская кровь, без исключения. -- Полумер для
полужидков  признавать  не  будем, --  пошутил  он  категорически.  Игнатьев
задумчиво спросил: -- Ну, а как быть с семьями? У кого муж или жена -- того,
это самое? Минька  решительно рубанул: -- Или пусть отказываются, или  нехай
едут  с ними.  Но  если  отказываются, то только  через всеобщее оповещение,
чтобы никаких недомолвок  тут не было.... Генерал Балясный, посовещавшись на
месте с мордоворотом из конвойных войск, попросил по крайней мере два месяца
на подготовку операции. --  К середине  марта будем готовы,  -- заверил  он.
Лютостанский, давно тосковавший от невозможности встрять в разговор  --  тут
ему не по чину было разговаривать, -- в конце концов все-таки не удержался и
тонким  голосом  спросил:  --  А  как  быть  с  Левитаном? Все  на мгновение
остановились и удивленно повернулись к нему. --  А что? -- спросил Игнатьев.
--  Ну все-таки любимец народа,  еврейский  дьякон, как бы голос Советов, --
сказал Лютостанский, гадко захихикал  и  торопливо добавил: -- У  меня  есть
предложение  -- может быть, записать на магнитофонную пленку его сообщение о
выезде всех евреев  к местам нового проживания? Запустим ее по  радио, а сам
он уже будет в это время  трястись в  эшелоне, -- и радостно потер руки. Все
засмеялись. Ч- Ну что же,  идея деловитая, -- кивнул  одобрительно Игнатьев.
Ободренный  успехом,  Лютостанский  полез  дальше  и  тотчас  же  получил по
сусалам.  --  А  как быть с Кагановичем? -- спросил он. Игнатьев перевел  на
него тяжелый взгляд крошечных замешоченных глазок и  сказал: -- А вот это не
вашего ума дело, майор... И вытряхнул его из разговора, как со стола крошку.
Но эта мысль, очевидно, заставила его сосредоточиться на сложной  ситуации с
главным  жидовинским представителем перед лицом Пахановым. Помотал задумчиво
головушкой  и  неспешно  сообщил: --  Думаю,  что  Иосиф Виссарионович,  как
Христос, явит чудо -- там, в Биробиджане, воскресит он им их любимого Лазаря
Моисеича... Все тихонечко заулыбались,  захихикали,  и я  понял, что песенка
Кагановича   спета.  Такие  шутки  о  действующих  членах  Политбюро  у  нас
произносят вслух, когда их судьба уже  предрешена. Начальник  разведки Фитин
задал вопрос  о том, как отразится на международном  положении эта акция. Он
располагает, мол,  сведениями, что правительства США и Западной Европы могут
предпринять очень решительные  меры в ответ на  депортацию евреев.  Игнатьев
уверенно  махнул  рукой: -- Ничего не будет! Иосиф Виссарионович  мне  точно
сказал, что из-за  евреев  войны с Западом  не  будет... И Минька  грубовато
подъелдыкнул: --  Фраера всегда боятся жуковатых... Потом  начали  обсуждать
формально-процессуальную сторону  исхода евреев  из  страны  в  ссылку и  их
уничтожение. Здесь главным оратором был Минька Рюмин. Он объяснил, что после
проведения казни основных обвиняемых на процессе в крупных городах неизбежно
возникнут стихийные погромы, длящиеся в течение недели. Это будет нормальная
реакция настоящих  патриотов, подлинных граждан, простых советских  людей на
бандитские действия отдельных изменников Родины -- жидов, отравителей, убийц
и  диверсантов.  После   этого  советское   правительство  пойдет  навстречу
пожеланиям оставшихся честных евреев,  не причастных к жуткому преступлению,
об их добровольном  переселении в замкнутую зону для постоянного проживания.
Необходимо, чтобы  этот исход  возглавил какой-то неофициальный авторитетный
еврейский  лидер...  Слушая Миньку,  я  понимал дальние  прицелы  Владислава
Ипполитовича Лютостанского.  Он  не  оставил  своих  надежд убить  евреев их
собственными  руками. А  Минька уверенно  закончил:  -- На  этот счет  у нас
имеются интересные разработки,  и я их  вам  в  течение недели представлю на
утверждение...... Я еще был там, на совещании, в  многодесятилетней пропасти
прошлого,  казалось бы, ушедшего,  казалось бы, забытого. Я старался их всех
смыть из  своей  памяти.  Я  боялся,  что  Магнуст  может  расшифровать  мои
воспоминания  и  сделать  из  меня  мост  между прошлым  и  будущим.  Но  он
отвернулся от меня, достал  бумажник, раскрыл его кожаные пупырчатые створки
и добыл пачку купюр, и, когда он  разъединял склеившиеся  новенькие десятки,
на столик выпала его  визитная карточка из гостиницы. Я не успел рассмотреть
ничего,  кроме  названия гостиницы  -- лСпутник". Я  сделал  большой  глоток
коньяка  и  предложил  своему  мучителю:  --  Давай  разойдемся по-хорошему.
Незачем  все это  вспоминать. Там, только тени и призраки.  Все это  исчезло
навсегда.  Я пережил  их всех, и в этом моя единственная вина перед тобой. А
больше на мне  вины нету. Я ведь был  только  солдат  этой погибшей армии...
Магнуст молча  смотрел в стол,  двигая неспешно на  полированной поверхности
мерцающий  фужер с коньяком, потом откинулся на  спинку стула,  усмехнулся и
сказал почти  с грустью Когда я  разговариваю с  вами, то я всегда вспоминаю
защитительную речь Фукье Тенвиля. -- А он что, тоже у нас служил? -- спросил
я. -- Нет, -- покачал головой Магнуст. -- Фукье Тенвиль не служил у  вас. Он
был  генеральным  прокурором   Франции  времен  Великой  революции.  И  этот
маленький человек, бывший лавочник, добился гильотины для тысяч людей. Среди
них  были  вся  королевская семья, Дантон, Камил  де  Мулен,  Жак Ру, Гебер,
Шомет,  Кутон, Робеспьер, Сен-Жюст,  ну просто  всем он отрубил  голову... Я
наклонился к Магнусту: -- Ну и что же  сказал этот замечательный человек? --
Когда  его судили  термидорианцы, он объяснил: сюда  следовало  привести  не
меня, а начальников, чьи  приказы я  исполнял...  Я думаю, что вы, уважаемый
полковник,  должны были  бы написать на  своих знаменах. -- Мне --  не надо!
Термидор  еще не наступил. А ты меня судить не можешь. -- Я уже говорил вам,
господин полковник, что я не  суд и определять вашу вину не  собираюсь. -- А
чего же ты хочешь тогда? Ч- Я хочу правды! Я хочу узнать, как вы убили рабби
Элиэйзера Нанноса.  -- Не убивал  я твоего деда,  -- ответил я  устало. -- Я
вообще о нем ничего не знал, это все придумал Лютостанский. -- Но переговоры
с  моим дедом вели вы.  Лютостанский  его  только  мучил, -- горько вздохнул
Магнуст.  Это было правдой.  Немало подразузнал  он  о нашем  прошлом,  надо
отдать ему должное.  Этот проклятый жидюга  Мерзон,  видимо, разболтался там
всерьез. То ли они вытрясли из  него информацию, то ли его пресловутые  муки
совести ели?  Во всяком  случае, правду говорят:  жид  прощеный -- что  конь
леченый. Зря я пожалел тогда Мерзона! Но объяснять это Магнусту было  сейчас
неуместно.  Я лишь  сказал,  что, мол, да, конечно, переговоры с  Элиэйзером
Нанносом я вел,  но  только  как старший по  званию, притом выполняя  приказ
заместителя министра государственной безопасности Рюмина. Магнуст вздохнул и
кротко спросил: -- Он  же, видимо,  приказал вам вести переговоры и с Раулем
Валленбергом?  -- Нет, он мне не приказывал вести переговоры с Валленбергом.
Я  их  вел по собственной инициативе. И только с  целью  облегчить страдания
вашему народу. Если бы Валленберг принял наши условия, то всем от этого было
бы  только  легче...   Видит  Бог  ~  чистая  правда!  Если  бы  Валленберг,
содержавшийся в нижнем ярусе Сухановской тюрьмы,  принял наши условия,  всем
от  этого было бы только лучше.  Но он, варяг жидовский, сука скандинавская,
еврейский наймит, не принял  наших условий, и всем от этого стало хуже, а уж
ему-то  --  в первую  очередь! Больше года его держали в режимном  отделении
Сухановки.  Это было специальное помещение в полуподвальном этаже  -- нижний
ярус. Оно было высотою метра  полтора,  и, конечно,  зеку  валленберговского
роста находиться там было затруднительно.  Круглые сутки он жил согбенно  --
когда Валленберга привели ко мне, то он был уже  неисправимо горбат.  Нижний
ярус  обладал  еще  тем  замечательным  достоинством,  что  по   стенам  шли
отопительные трубы, к которым  нельзя  было прислониться  -- от них исходило
тугое  марево смрадного жара. А вместо пола были уложены  чугунные  решетки,
под которыми  с нежным шорохом и романтическим журчанием текли сточные воды.
Зимой  перепад  температур между полом и  потолком в этих  камерах составлял
градусов двадцать.  Когда я впервые увидел Валленберга, то невольно  обратил
внимание, что его  руки скрючены  жутким  ревматизмом.  Держался  знаменитый
герой  у  нас  очень  тихо,  напуганно,  почти  затравленно.  Но я имел  уже
некоторый  опыт  общения с  такими тихарями  и знал, что  сломать его  будет
трудно, если он сам не пойдет навстречу. -- Вам нужен переводчик? -- спросил
я  его.  --  Или вы уже  освоились  и говорите по-русски? Он готовно покивал
головой: -- Да, я могу говорить по-русски. Я много разговаривал порусски. --
В таком  случае мы сможем  потолковать  с глазу на глаз. О чем  бы мы с вами
здесь ни договорились, это останется, между нами -- в случае если вы примите
мое предложение. А если оно вам почему-либо не  подойдет, это тоже останется
подробностью  вашей  биографии.  Валленберг смотрел  в пол. Он уже  научился
великой зековской науке -- никогда не смотреть следователю в глаза. -- Я вас
слушаю,  -- сказал он тихо, и  меня удивило, что в его  голосе, во  всей его
сгорбленной  фигуре  не  было  тревожного  ожидания перемены судьбы, которое
приходится  так  часто  наблюдать  у выдернутых  из  камеры  долгосрочников.
Господин Валленберг, я уполномочен  сделать  вам предложение. Оно  несложно,
необременительно  и  вполне  нравственно.  Дело в  том, что  по соображениям
государственной  безопасности, с  одной стороны, и  руководствуясь заботой о
безопасности  еврейского  населения  в  СССР  --  с  другой стороны, принято
правительственное решение депортировать евреев в  один из отдаленных районов
страны  для компактного  проживания.  Это  делается в  целях сохранения  его
культурной  и этнической  общности... Валленберг еле  заметно  усмехнулся  и
мельком полоснул меня взглядом. ЧЧ Ах, даже так, -- сказал  он. -- Вы сильно
продвинулись... У меня не было времени и желания устраивать с ним дискуссию,
и я  сухо отрезал:  -- Да, именно так.  Вам предлагается определенного  рода
миссия. Она состоит  в  том, чтобы вы  переговорили с заключенным Элиэйзером
Нанносом, который до ареста являлся одним из главных раввинов  на территории
СССР  и   носит  самозваный  титул   Вильнюсского   гаона.  Применительно  к
цивилизованным  религиям это соответствует рангу митрополита.  Так же быстро
Валленберг взглянул на меня и  сказал: -- Я, как вы знаете, много имел дел с
евреями и хорошо знаю, чю такое цадик.  Но о чем я должен говорить с ним? --
О  том,  чтобы  он  возглавил этот еврейский  исход. Мы заинтересованы в том
чтобы инициациатива исходила от самих евреев и от их духовных вождей. Нам не
кажется  правильным, чтобы  возглавляли  это  движение казенные, официальные
советские евреи. Мы полагаем, что  этот  позыв должен возникнуть из народных
недр,  из  духовной  среды...  Валленберг  молча  рассматривал   носы  своих
арестантских бутсов, долго молчал, потом, все  так  же не поднимая  взгляда,
спросил: -- Вы что, боитесь еврейского восстания? Я засмеялся: -- Ну, это уж
вы тут совсем в заключении обезумели. Какое  может быть восстание?  Никакого
восстания мы  не  допустим.  Но для всех  будет гораздо  лучше, если переезд
евреев к новому месту жительства пройдет быстро, организованно, в обстановке
духовного единения и сплочения всего народа без всяких неприятных эксцессов.
Валленберг  покачал   головой:  --   Вы  хотите,   чтобы  евреи  подтвердили
представителям мировой общественности добровольность  их исхода в ссылку? --
Нет, --  усмехнулся я. -- Мы  хотим предложить Элиэйзеру Нанносу роль нового
современного  Моисея.  Валленберг  вздохнул  и  медленно  спросил: --  Я  не
понимаю,  какая роль  отводится мне? -- У вас  очень  простая  роль.  Наннос
наверняка  хорошо знает,  кто вы такой.  Вы своей проеврейской деятельностью
достаточно прославились.  Мы  хотим, учитывая вздорный, тяжелый  нрав  этого
старика,  чтобы   вы   поговорили  с   ним  и  объяснили   ему  преимущества
предлагаемого нами  плана.  -- А  если цадик  откажется? -- Тогда он погубит
свой народ, потому что третьего не дано: или  они  организованно  и спокойно
переедут  к месту  нового  поселения,  или  они должны  будут неблагоразумно
умереть. Валленберг глубоко вздохнул, как зевнул: --  А почему я это  должен
сделать?  -- Не почему, а зачем, --  поправил я. ~ Если вы сумеете уговорить
Элиэйзера Нанноса,  то  мы  разрешим вам  выехать на родину... Валленберг не
вздрогнул,  не дернулся, внешне он оставался так же каменно спокойным. После
короткого молчания он сказал: -- Вы держите меня здесь восемь лет, и однажды
вы вынуждены будете меня  отпустить.  Даже если  я не совершу  эту  мерзость
предательства.  Я готов подождать еще несколько лет.  Я  встал, прошелся  по
комнате, подошел к нему и положил руку на его плечо: -- Господин Валленберг,
не надейтесь. То, что вы мне  сказали, -- это глупость.  Для вашей  страны и
для вашей семьи вы уже давно мертвы. Следы ваши затеряны навсегда. И если вы
не  проявите благоразумия  и  не захотите нам  помочь, вы  никогда отсюда не
выйдете, вы безвестно сгниете в этом  мешке...  Валленберг  снова  судорожно
вздохнул-всхлипнул:  Ч-  За  эти годы я отучился  удивляться  чему-либо.  Во
всяком случае, я хочу вам  сказать,  что я  не сделаю этой подлости, ибо  вы
хотите  моим  именем и  именем цадика  Элиэйзера  Нанноса прикрыть  убийство
целого народа. Я не боялся в Венгрии гестапо, я и зде