ным свойством,  очень  важным в химической физике. Ну,
спрашивается, чем ему, блаженному идиоту, мешала старая таблица? Висела себе
на  стене,  никого не  трогала. Подойди, когда надо, посмотри  атомный  вес,
порядковый номер, количество электронов -- будь доволен, сядь, умойся, молчи
в тряпочку.  Нет, еврейская неугомонность  покоя  не давала! А если табличку
свернуть -- то что будет? Что будет! Жопа! Глубокая, беспросветная. В Москве
как  раз  начали  сажать  биологов-генетиков.  Всю  эту  еврейскую  шатию --
Менделя,  Моргана, Вейсмана,  Раппопорта и прочих Рабиновичей. Вот  и решили
дать  такому заговору стереоприроду:  свернуть  в кулек, фунтиком,  навесить
глубину,  объем,  широкую  разветвленность. И  стали  подбирать  в провинции
интересных  фигурантов. Двое суток мутузили Грубера  в  Краснодаре,  но этот
хилый  задохлик  ни  в  чем  не  признавался.  Тогда  за ним приехал  Ковшук
этапировать  в Москву,  пристегивать к основному  следствию...  "...  Тэддер
рассказал, что отлично помнит, как Ковшук выволок арестанта  из угла и велел
ему признаваться. Если, мол, арестант не скажет всей правды, то ему  покажут
сейчас,  как  правду  добывают из  потрохов. Арестант ничего не  отвечал,  а
только мотал головой Тэддер заметил, что у арестанта  были выбиты все зубы и
вырвана часть волос на голове.  Арестант был очень худой, дряхлый, старый...
" Груберу  было  тридцать  девять лет. Дежурный подбежал к  клетке со  львом
Шахом и скинул  защелку  запора. Тэддер попытался помешать, но тот отшвырнул
его в сторону и пригрозил, что самого Тэддера запихнет в клетку. Тов. Ковшук
поднял  за  ворот арестанта,  дежурный  приоткрыл дверь,  и  Ковшук  швырнул
старика  в  клетку.  Что произошло далее,  достоверно  сообщить затрудняюсь.
поскольку в этом  месте рассказ Тэддера стал невнятным, он впал в истерику и
от сильного опьянения плакал и неразборчиво кричал "Бандиты". "Убийцы! ", из
чего  я понял,  что лев разорвал арестанта. Доношу, что кроме  хозяев  дома,
рассказ Тэддера  слушали:  искусствовед  профессор Дмитриев, клоун  Румянцев
(Карандаш),  артист  Утесов  и один незнакомый мне  человек.  Все они своего
отношения к  рассказу Тэддера не высказали, за исключением клоуна Карандаша,
заметившего:   "Тоже   весело"  и  вскоре  ушедшего   из  гостей.  Остальные
воздержались  от  оценок,  и Утесов  увел Тэддера  в ванную  -- приводить  в
порядок.  Полагаю,   подобные  злостные   измышления  могут   принести  вред
авторитету наших славных органов госбезопасности. О  чем и доношу. СЕК. СОТ.
ЦИРКАЧ,  27  октября 1948  г. ".  Все  правильно  сообщил Циркач  -- рассказ
Тэддера  был  заведомым  вымыслом. Потому что лев Шах не растерзал  Грубера.
Даже не дотронулся.  Грубер сам умер. От разрыва сердца.  В клетке Шаха. Как
гладиатор  он копейки  не стоил. Гладиатором мог  бы стать  Тэддер,  который
хищников не  боялся  совсем. Но  когда  он  сидел  передо мной в  кабинете и
объяснял эту историю, я думал, он обделается от страха.  Так что, выходит, и
он в гладиаторы не годился. А ведь я его не бил! Я ему не вышибал зубов, как
чекист Бабаян  -- Груберу, не вырывал из головы волос, не  грозил  бросить в
клетку  к незнакомым  с  ним лично  львам. Не  кричал  на него,  а  вежливо,
спокойно  расспрашивал. А  он  был  в полуобморочном состоянии Вот  и  пойди
разбери людей после этого, кто из них чего стоит. Я попросил Тэддера -- и он
написал мне подробную объяснительную записку о происшествии на Краснодарском
вокзале  --  приблизительно  то  же самое,  что доносил мне Циркач.  Если бы
бумага попала  наверх, у Ковшука были бы  огромные  неприятности. Не потому,
что  Управление  кадров  сильно  расстроилось   бы   из-за  безобразии  этих
обормотов. Очень бы разозлились в  Следственной части,  где хулиганство двух
пьяных идиотов привело к  потере очень хорошего,  я бы сказал -- живописного
фигуранта,  который  придавал   заговору  генетиков  стереоприроду.  Поэтому
объяснительную Тэддера  я запер в сейф  и приказал  писать мне новую: о том,
как Грубер умер у него на глазах, ни с того ни с сего, нежно провожаемый под
руки  Ковшуком  и Бабаяном. Кандидат в гладиаторы  послушно  написал Потом я
велел Тэддеру обойти гостей заслуженной  артистки  Маргариты  Кох и сообщить
им, что вся история-абсолютный  вымысел и пьяная болтовня усталого человека.
Обошел  и сообщил.  Все они  своего отношения  к  новой версии не высказали,
кроме клоуна Карандаша, заметившего: "Тоже весело... " Тогда я велел Тэддеру
забыть эту историю навсегда.  Ее  не было. И  он забыл.  А  я --  помню.  --
Смотри,  какой ты  памятливый, --  усмехнулся  Ковшук.  -- Помнишь,  значит,
Грубера... --  Я, Сеня, все помню, -- заверил  я его и достал из кармана два
сложенных листочка.  Старые  они  были, по краям выжелтели,  а в середине --
ничего, и не  мятые совсем, их-то и сгибали-складывали всего два раза: когда
я  их очень  давно  вынес  из Конторы, и сейчас, когда  вынул из  секретера,
отправляясь в гости к старому  другу. -- Все помнишь? -- удивился Ковшук. --
Все! --  подтвердил я  --  Ну-ну, может быть... -- И в мотании его головы не
было  ни удивления, ни  простодушия. Какая-то  тайная угроза сквозила в  его
неподвижности,  но  я  все  равно протянул  ему  листочки.  Игра  уж  больно
серьезная  затеялась. Ставки велики Только один обмен  устраивал меня -- баш
на  баш, башку на башку Возьми, Сеня, тебе они нужнее. Была  у меня когда-то
возможность,  вынул из твоего личного дела... Он взял листочки и стал читать
их,  медленно  шевеля  роговыми  губами  и  мохнатые  бровищи  двигались  на
фаянсовой  плошке  лица медленно как  сытые мыши  Он  держал  объяснительную
записку  Тэддера  с  описанием  их, художеств  далеко от глаз,  будто  хотел
изучить  ее  на  просвет.  Обстоятельно читал,  долго,  собираясь запомнить,
наверное, каждое  слово. Потом положил листы  на  стол,  прижал  их огромной
вспухлой ладонью и повернулся ко мне, но ничего сказать не успел, потому что
в  дверь, проскользнул кардинал, Степа,  нунций в  собственной  швецарии. --
Семен Гаврилыч,  я заберу бутерброды, закуски  людям не  хватает... -- Бери,
Степушка, бери. "Сливки" хорошо идут?  -- Хватают, только наливать поспевай!
-- Ты,  Степа,  смотри, больше  трех  стаканов в одне руки  не  давай. A  то
налузгаются здесь, как бусурмане, скандал будет, милиция припрется Ни к чему
это. С энцикликой сией и подносом говнобутербродов убыл нунции пасти алчущие
под  дверью народы,  а Семен сказал Я ведь знал, Пашенька, что придешь ты ко
мне однажды. -- Не может быть! -- поразился я, всплеснул руками. -- А  почем
знал? --  Потому что ты, Пашуня,  человек  от всех особый. Нет для  тебя  ни
дружбы, ни любви, ни верности, ни родных... Ничего нет. Даже у волков в стае
--  и  у тех  есть закон. А  у  тебя  ничего  нет  -- дьявол  в  тебе живет.
Перестань,  Сема, не выдумывай, не пугай  меня. Не  расстраивай -- заплакать
могу...  --  Тебя, Паша, ничем не расстроишь. Сколько  ж ты  лет  держал эти
бумаги,  чтобы их  сегодня  принести?  --  Ты  ведь  грамотный -- недаром из
Паранайска сбежал.  Глянь  на дату  --  там  написано.  -- Тридцать лет,  --
покачал башкой Семен.  --  Пугануть, что  ли,  захотел? -- Сем!  Ты совсем с
катушек соскочил? Зачем же  я бы тебе листки-то отдал? Кабы пугать хотел? --
Не знаю,  -- честно  сказал Ковшук. -- Твой  умишко пакостный всегда быстрее
моего работал. Тебе в шахматисты надо было податься, Карпова, может, обыграл
бы. Всегда далеко  на вперед думаешь... -- Ох, Сеня, верно сказано: ни  одно
доброе  дело  не  проходит  безнаказанно.  Хорошо  ты  меня  благодаришь  за
товарищеский поступок! Ковшук криво ухмыльнулся: -- Тебе ж моя благодарность
не  на словах нужна!  Что  тебе надо  за "товарищеский поступок"?  Я глубоко
вдохнул, как перед прыжком во сне, и равнодушно сообщил: -- Человек тут один
-- совсем лишний... --  ... Совсем?  --  Совсем. Ковшук молчал. Не так,  как
молчат в раздумье над поставленной  задачей,  а отстраненно, далеко он  был,
будто вспоминал  что-то  стародавнее. --  Если  я умру... -- заговорил Семен
неспешно, и, судя по этой обстоятельности, он не сомневался  в существовании
альтер-  нативы.  Но  почему-то  смолчал,  весь  утонул  в  своем  тягостном
воспоминании.  -- Что  будет, если ты умрешь?  -- поинтересовался  я. Но  он
махнул рукой: -- Ничего, не  важно. Ты мне только скажи,  Павел, зачем  тебе
все это?  -- Трудно  объяснить, Сема. Но если  коротко,  я  хочу победить  в
жизни. Семен помотал своим  черным адмиральским фургоном: --  В жизни нельзя
победить,  Пашенька, жизнь  --  игра  на проигрыш... Может,  и не  надо было
уезжать  из   Паранайска...   --  И,   вздохнув,   неожиданно  отказался  от
альтернативы: -- Все одно всякая жизнь кончается смертью! -- Сеня, смерть --
это не проигрыш. Смерть -- это окончание игры. -- Одно и то же, -- сказал он
устало и подвинул ко мне по столу листы с объяснением Тэддера. -- Возьми их.
Паша, не  нужны они  мне... Ах,  какая тишина,  какое молчание, какая тягота
немоты разделяла нас!  Слабо гудела  люминесцентная  лампа,  шоркал дождь по
стеклу,  какая-то  пьяненькая  девка заорала  на  улице пронзительно-весело:
"Никакого  кайфа от собачьего  лайфа!..  "  Я достал зажигалку,  поднял  над
столом  листы и чиркнул "ронсоном" под левым нижним уголком, где фиолетовыми
чернилами, радужно зазеленевшими от  времени, была выведена трясущейся рукой
вялая  подпись "Б.  Ф.  Тэддер. 28  октября  1948  года". Желто-синее  пламя
ласково  облизало лист,  скрутило  его в черный  вьющийся  свиток,  побежало
вверх, почти стегануло  мне  жаром  пальцы,  и тогда  я  уронил  этот живой,
бьющийся кусок огня в большую железную пепельницу. Пыхнул пару  раз бумажный
костерок, пролетел но комнате  серым дымом,  и  я пальцем  расшерудил слабый
потрескивающий  пепел На  кусочке  пепла  ясно  проступило серебряное  слово
"Грубер", и  я растер его. Все исчезло.  Память  о Грубере была кремирована.
Теперь навсегда.  Так что,  Сеня, значит --  нет? Почему -- нет?  Да.  Я его
уберу. Ну  и хорошо. А почему ты сам не управишся? Не хуже моего умеешь. Мне
нельзя. Я около него засвечен. --  Ладно, сделаю. Кто?  -- Я тебе его завтра
покажу. Хорошо, -- кивнул Ковшук и  взял со стола свой грязный кухонный нож,
посвечивавший  бритвенным лезвием.  -- Подойдет?  -- Вполне. Мы помолчали. И
мне  показалось,  что Ковшук  облегченно  вздохнул:  -- Это  хорошо,  что ты
пришел. Мне как-то неудобно было -- я у тебя в долгу жил. Да брось ты. Какие
у нас  счеты? -- Не  скажи! Долги надо отдавать. Господи, какое счастье, что
мы  все-таки  очень мало знаем друг про друга! Как усложнило бы  нишу  жизнь
ненужное знание! Если  бы Семен знал  все,  он, может быть, не стал бы ждать
нас  завтра  с  Магнустом,  а полоснул меня своим ножом прямо сейчас.. -- Ну
что,  Павел, до завтра? --  В смысле --  до сегодня. Я часа в три  приду. --
Тогда бывай  здоров. --  Пока. У дверей  гостиницы  веселилась, шутковала  с
кардиналом Степой проститутка Надя. Увидела меня и крикнула: -- Вон он,  мой
бобер распрекрасный, идет! -- А где ж твои фраера? -- спросил я. -- Да ну их
в  задницу! Чучмеки,  дикий  народ.  Я  им  "динаму" крутанула  и вернулась.
Поехали ко мне? -- Поехали. На червонец, иди возьми у Гаврилыча бутылку. Она
побежала  к моему славному  адмиралу,  уже  поднявшему на  мачте  невидимого
"веселого Роджера".  А  я вышел  на дождь и подумал, что впервые мне удалось
перехитрить Истопника, оторваться от него. Наверное, потому, что я нырнул  в
старую жизнь. Туда ему не было ходу. Выскочила вслед за мной Надька, дернула
за рукав: --  Вон  "левак"  катит,  голосуй быстрей! Я  сошел на мостовую  и
замахал изо  всех  сил медленно плывущей  по  лужам  черной "Волге".  Плавно
подтормаживая,  она уже почти совсем остановилась около нас,  я наклонился к
окну водителя, он приспустил стекло и вдруг визгливо  захохотал. -- Дядя, ты
чего, озверел?  -- спросила его Надька. А я оцепенело смотрел в эту медленно
уплывающую, истерически смеющуюся  рожу-  блеклую,  вытянутую,  со змеящимся
севрюжьим носом  и  невытертым  мазком  харкотины на щеке...  Взревел мотор,
шваркнули  баллоны,  и машина  умчалась.  -- Мудозвон  чокнутый" -- крикнула
сердито  вслед Надька, отряхнулась  от брызг  и спросила: -- Он тебя  что --
знает?..



ГЛАВА 9. ЛОПНУВШИЙ ГОЛОВАСТИК


     Я  пел: "...  любимый город  может спать спо-окойно... "Может, конечно.
Если  хочет.  Все равно в  моем любимом городе --  Москве-красавице, столице
мира, сердце всей России  -- ночью больше делать нечего.  Мы ночную жизнь не
любим.  Нам весь  этот  грохот  джаза,  половодье рекламного света, все  эти
кошмарные  ужимки  Города  Желтого  Дьявола  ни  к  чему.  Нам  эти  грязные
развлечения неоновых  джунглей -- бим-бом! У нас ложатся спать рано, нам все
эти  животные  "ха-ха-ха" --  до  керосиновой  лампочки.  В  ночь  бросаются
нетерпеливо и безоглядно, как в нефтяную реку, чтобы утонуть до утра,  когда
вас  ждет  мучительная  радость   ранней   опохмелки  и  счастливое  горение
встречного плана. Нет, мы гулять не любим!  Мы любим работать. А может быть,
не  любим. Все  равно больше делать нечего. Выходит, я  один люблю гулять но
ночам. А может,  не  один.  Все  равно ни  у кого не  узнаешь -- все спят. В
ночных  гуляющих  людях  --  тревога неустроенность и беспокойство. Только в
спящихпокой и благодать: как бы  в усопших. Мрак,  холод,  летяшая с  ветром
вода,  густая  липкая  грязь  под  колесами.  Муравейник  тонущий  в  ночном
наводнении. Черные  трущебы бетонных коробов,  выморочная  пустота слякотных
дорог,  тусклое  полыхание   фонарей.  Кто  придумал   эти  страшные  лампы,
истекающие йодным паром  и свежей дымящейся  желчью?  Все спят. Только  мы с
Надькой не  спим.  Гулеваним.  На  тротуаре  стоим  под  дождем,  глядим  на
санитарный автобус с милой надписью на сером борту:  "Инфекционная служба --
спецперевозка" Интересно, кого он до нас спецперевозил?  Туберкулезни- ков"?
Сифилитиков? Чумных? Прокаженных? Нам это  без разницы. Мы заразы не боимся.
Сами  кого  хошь  наградим. Нет,  "Инфекционная  спецперевозка"  --  хорошая
машина, ничего не скажу. Мы уж совсем было устроились с Надькой трахаться на
носилках, да  тряска  меня  сморила, угар бензиновый  голову  закружил, пока
девушка  у меня  в  ширинке  своими  быстрыми  холодными  перстами  шныряла.
Придремал  я маленечко. Отключился на долгий миг моей  спецперевозки из мглы
во  тьму  -- через  черный  пустой  город. А  потом Надька  меня растолкала:
"Выходи, выходи,  а то брошу тебя  -- в карантин увезут!..  " Вывалились  на
улицу, под хлесткий пронзительный дождь, темнота с йодным подсветом, испуг и
нутряная  дрожь  спросонья.  Выхватила  Надька из  сумки  бутыль,  собачьими
острыми зубами  сорвала  с горлышка  "бескозырку",  мне в руки  ткнула:  на,
прихлебни, враз очухаешься!  Она знает,  она меня понимает. И действительно,
полегчало. Стояли мы обнявшись,  чтобы чуть теплее  было. Она крепко держала
меня  за голову и взасос,  заглотом целовала, будто всего меня в рот вобрать
собиралась,  и  язычком  своим проворным,  тверденьким  ласкала, оглаживала,
засасывала. А  мне  было  утомительно, дрожко,  и  под  ложечкой -- огромная
пустота, словно проглотил я целиком надутый детский  воздушный шарик. Хороша
парочка -- баран да ярочка. Замученный людобой и влюбленная  блядюга. Губами
я  чувствовал  холод  ее металлических  коронок,  с  нежностью обонял свежий
перегар  водки.  Отодвинул  ее от  себя, внимательно  рассмотрел. У нее были
шальные глаза -- веселые  и  бессмысленные. Очень  широко расставленные. Вот
так, в упор -- казалось, они у нее на ушах висят. -- Красавица моя. Надежда,
прекрасный эльф, поехали  со мной в город Топник! На хрен он мне  сдался! --
захохотала  Надька. -- Мне  и тут не кисло! -- Это ты права, Надька:  Москва
действительно лучший город  мира, самый светлый  и беззаботный!  Я  хотел бы
жить и умереть в Париже, когда бы не было такой земли -- Москва!.. Не звезди
на  радость! --  прошелестела Надька. -- Все  вы, начальники, врать горазды.
"Лучший! ", "Светлый! ". Тебя из персоналки высадить  где-нибудь  в Бибиреве
или  на Дангауэровке  --  в  жисть  домой не попадешь... -- Надька,  подруга
синеокая, голубка сизокрылая! Какой же я начальник? Я поэт разлуки и печали,
я  здешний ворон. Я замученный  опричник...  У меня нет персоналки,  у  меня
собственный скромный автомобиль марки  "мерседес", модели 220, номерной знак
МКТ  77-77... -- Во  дает!  -- радостно ахнула  Надька. --  Во  врет-то! Ну,
золотой, сразу  я тебя высмотрела --  у  тебя на  роже толстыми  буквами два
слова выведены! --  Тихарь  и фраер, да? -- Нет, мой сливочный, -- вздохнула
Надька,  глазами-на-ушах  тряхнула  --  Написано  там  по-другому:  нахал  и
звездила! Вот так,  МОИ сладенький. Я засмеялся, спросил на всякий случай. А
у тебя чего написано? У меня? удивилась она. -- Ты нешто неграмотный? Гляди.
"Надя  Вертипорох  -- как  росинки  шорох,  как  ириска  девочка, валдайская
целочка"! -- Это  ты --  Вертипорох? -- Ну не ты же! А что, мой шоколадовый,
так  и будем здесь с тобой на дожде дрочить?  Или, может,  в дом взойдем? --
Веди меня, Вертипорох, крути меня круче, пропади  все пропадом... В подъезде
девятиэтажной грязной  хибары пронзительно воняло мочой  -- теплой аммиачной
атмосферой  Венеры.  Пыльные  клубы  мочевины  и  метана  перекатывались  по
загаженным лестницам, мутные лампочки воздымались кривым хороводом планет на
своем  беспросветном  венерическом  небосклоне. Мы  с  Надькой были  первыми
землянами, вышедшими без  скафандров в открытый отравленный космос Венеры на
Третьем  Дангауэровском проезде.  О  судьба первоисследователя!  Ты заносишь
меня то на Марс  к  одноглазому  штукатуру, то на Венеру к веселой  Надьке с
шальными глазами на ушах.  О недостоверность  спасения в  посадочном  модуле
лифта!   Разболтанная   дребезжащая   капсула   "снуппи",  везущая   нас   в
экспедиционный   венерический   корабль  Надькиной   жилплощади!  Несчастная
трясущаяся  кабинка,  держащаяся  только  на  трех  буквах,  которыми сплошь
исписаны   слабые  стенки!   Непостижимость  русской   каббалы   мистической
математики,  совершенно  неэвклидовой, состоящей из одних иксов,  игреков  и
перевернутых "№"!  Боже  мой,  неужели  никто  не понимает,  что  только наш
родимый  ум  Лобачевского,   с   младенчества   занятый  обдумыванием   этих
таинственных знаков -- X, У, И -- на каждой свободной плоскости нашего мира,
смог породить новое представление о пространстве?.. -- Что ты несешь,  шизик
мой леденцовый? --  ворковала Надька, выпихивая меня из лифта. "До свидания,
Венера,  до свидания!  " --  махал я слабеющими ручонками  проваливающейся в
шахту кабинке, глядя,  как  Надька отпирает дверь  квартиры. "... На пыльных
тропинках  далеких  планет  останутся  наши  следы!  " --  кричал  я  вослед
зассанному модулю голосом замечательного парня -- космонавта  Земли  и молил
Бога, чтобы, привенериваясь, не разлетелись от  удара все крепежные  фаллосы
посадочного блока. Что тогда будем делать? Развалится "снуппи", придется мне
остаток жизни  прожить у Надьки... --  Ну,  входи, входи наконец, персиковый
мой,  мудака кусок! --  И ввалились  мы  в шлюзовую  камеру, задраили  люки,
посадку за- кончили. К полету готовы! Бросил я на пол реглан, скинул  мокрые
башмаки,  вздохнул  облегченно,  обернулся  и  увидел  в  дверях  человечка.
Стра-а-анный человечек! Улыбается гостеприимно. Сам пижонистый -- босиком, в
черно-белых кальсонах с мотающимися  завязками,  в нарядной маечке, не очень
поношенной, с  надписью  про  чемпионат  оф ворлд  по  футболу  1966 года  в
Лондоне.  Такой российский  лысоватый  хиппи.  -- Здрасте!  --  сказал я ему
приветливо  и разочарованно.  На  кой  он мне  сдался  здесь?  Он, наверное,
командир исследовательского корабля по фамилии Армстронг-Терешков: пока мы с
Надькой Вертипорох по  Венере бродили, он на орбите витки закладывал, кружил
неу