томимо, нас дожидался. -- Здрасте! Добро пожаловать! -- крикнул счастливо
начальник  венерическою  корабля  и с протянутой ладошкой кинулся навстречу,
словно  каратист  в атаке  "дайбацу",  и это влажное  рукопожатие,  быстрое,
прохладное,  было  пугающе-неожиданным,  как  прикосновение летучей  мыши  в
темноте. А Надька мимо него в кухню пропорхнула, на лету в щечку челомкнула:
--  Привет, Владиленчик иди, расслабленный, закусончик  ставь. Расслабленный
Владиленчик, жарко дыша доброжелательством и старым суслом, вел меня ласково
под ручку, морщинами  лучился, пришептывал: -- Цыбиков моя фамилия, Владилен
Михалычем прозывают, а на клички обидные Надюшкины вы внимания не обращайте.
Она хоть и пустобрешка, а к людям сердцем добрая. И гостям мы всегда рады. С
человеком  умным, бывалым поговоришь  -- как воды родниковой напьешься... Он
косолапо загребал,  за собой подволакивая  свои  вялые бледные ступни нищего
горожанина.  Усадил меня за  стол в  захламленной кухне,  откуда-то  выволок
замотанную в байковое одеяло кастрюлю,  сбросил, обжигаясь, крышку, и вдарил
в потолок  тугой  аромат  варенной  в  мундире  картошки.  --  Вот, покушаем
тепленькой, я ее все берег, душевный жар все для Надюшки сохранял: придет-то
невесть когда, вся зазябшая,  а горячая картоха  первое  дело для  здоровья!
Маленькая голова, небрежно оклеенная рыжеватым пухом, костистые узкие плечи,
выросшие прямо  из отеклого пуза, и весь этот случайный навал нелепых членов
был сооружен  на базе  гро- мадной  задницы, под которой мешкотно шевелились
пухлые белые  ступни. Клянусь,  это был  чистый кенгуру! Жлобский  трущобный
кенгуру,  отловленный на  пустынных  помойках Дангауэровки. Обкусанные куски
хлеба., две  селедочные головы, кровяная  каша  томатных  консервов в  давно
открытой жестянке.  Я грел  руки,  перебрасывая в ладонях  горячую дымящуюся
картофелину. -- Сдавай,  что ли,  -- буркнула Надька, и непонятно было, кому
она это говорит -- мне  или своему кенгуру в футболке. Но Цыбиков уже мчал к
столу,  как  дорожный  каток,  переваливаясь  на  круглых  глыбах  окороков,
подшаривая неверными копытами, нес в руках три граненых стакана, протирал их
на ходу сальным  краем своей лондонской майки. Мигом наструил в посуду водку
из  початой  нами  еще  на  Венере  бутыляки  и сел  сбоку,  смирно,  поджав
коротенькие  ручки  под наливную вдовью  грудь.  И посмотрел Надьке в  глаза
преданно. В мире животных, одно слово. Надька подняла стакан, повернулась ко
мне:  --  Давай  царапнем за Владиленчика!  За  мужа  моего незаконного,  за
сожителя  моего драгоценного, за душу его голубиную. Очень я его люблю! -- И
я очень тебя люблю! -- заверил я Кенгуру. -- Ты мне сразу на сердце лег... У
меня тоже душа голубиная!  Еще не пролетел в глотку  кипящий  шарик водки, а
Кенгуру   уже   совершил  ко  мне  тяжелый   неуклюжий   прыжок,  беременный
предстоящими  объятиями,  поцелуями,  неслыханным  братанием  и  слиянием  в
экстазе дружбы. -- Без рук! Без рук! -- закричал я трагически. -- Брудершафт
на дистанции! Мы еще  не  проверили  наших чувств! Надька захохотала: -- Ох,
Пашечка, удалой! Ну и сволочной ты мой!  Отогнанный Кенгуру грузно взобрался
на  стул, редко  моргая налитыми  веками, смотрел на меня  с печалью. Вот уж
действительно:  Валдай -- пряжка на  ремне меж двумя столицами....  Полпути,
ползабот,  лошадей  замен,  И  ночной постой, и  вина  разлив,  И  хозяйская
девочка,  Обязательно -- целочка... Забурилась во  мне  водка,  заходила  по
жилам, и даже досада  моя  утекать стала.  В конечном счете -- черт с ним, с
пропадающим пистоном. Когда я был молодым, все мы истово верили в миф, будто
бы мужику на целую жизнь отпущено ровно ведро спермы. Вот и распределяй его,
как хочешь: или в молодости все его разбрызгай,  или в  зрелости  струхни со
смаком, или  до  старости пущай оно в тебе киснет. Не знаю, откуда пошел  по
свету гулять  этот научный  факт, но скорее всего рожден он был  психологией
вечной  карточной  системы, всегдашнего  рационирования продуктов питания  и
промтоваров.  Я, во всяком случае, подтвердить этот медицинский  феномен  не
могу.  Может  быть, от  крепкой  нашей деревенской  породы или  оттого,  что
получал всю  жизнь продукты  питания в закрытых распределителях сверх всяких
норм, а  может, еще почему-то, но  мое ведро оказалось не на жалких двадцать
четыре  фунта --  вековой  стандарт,  а  разлилось  в  пивную  бочку, полную
плещущей во мне студенистой медузьей  влаги. Мне  ее до  смерти не спустить,
пер-  ламутровую  мою  плазму   жизни,  зеленовато-серую  молоку   с   вуль-
гарно-греческим названием "малафья". "Сперматозавр", как однажды подхалимски
заметила Актиния. Черт  с ним, с  несостоявшимся сбрызгом!  Все равно в мире
нет  блага  и  разумения. Мой бы  семенной фонд передать профессору  Даниэлю
Петруччио. он бы в своих пробирках вырастил такую "Красную бригаду", что эти
итальянские недоумки их от почтения в дупу целовали бы! Пропади он пропадом,
неудавшийся  мой пистон! Мне,  как художнику слова, знакомство с  Надькой  и
наклевывающаяся дружба  с  Кенгуру  важнее?  Ну, правда же, ведь  не  трахом
единым жив человек?... У меня есть друг, турок он,  -- молол что-то Кенгуру.
-- Кто-о? -- Турок, Курбан его  кличут. Из Туркмении он, из  города Мары, --
пояснил расслабленный.  Надька с посеревшим лицом сидела  напротив,  болтала
лениво ногой, таращила сонные глаза, чтобы веки не слипались. -- Устает она,
бедная, --  жалел Надьку муж незаконный, сожитель Цыбиков.  --  Жизнь больно
трудная стала... Сердце у меня  за нее болит. Она -- моя хобба..  Выпьем" --
предложил я. Кенгуру трудно плюхнулся с табурета на свои опухлые конечности,
проворно сдал нам  еще по полстакана. -- У  меня есть вот какая мысель... --
заблекотал он. -- Вот в  чем мысель: чтобы люди лучше понимали друг друга...
Хочу  выпить, чтобы люди добрее были... -- Молодец, Цыбиков,  --  поощрил  я
его.  -- Толковая у тебя мысель! Значит, дернем по рюмцу за взаимопонимание.
Граж- данка  Вертипорох, вы  чего притихли?  -- Да ну вас к фигам.. Устала я
чего-то...  --  Посмотрела на  меня своими  широко  разведенными  глазищами,
усмехнулась и глотанула из стакана. Поморщилась,  плюнула на пол,  пальчиком
пьяненько погрозила мне: -- Мой цветочек  опыляется ночными  бабочками...  А
Кенгуру докладывал мне жарко: -- Друг у меня есть... Художник... Говорят, он
гений... Картину красивую  недавно нарисовал. Называется  "Изнасилование"...
Ее, жаль, пока не покупают... Говорят, подождать надо. Сейчас, мол, этого не
поймут... Я закурил  сигарету,  уселся  поудобнее. Мне, конечно,  правильнее
было  бы домой ехать.  Но  с  этими животными было тепло  и уютно.  Да  и не
поймать  сейчас, под дождем, в середине ночи, машину. Лучше здесь  посидеть.
-- Кубинские сигареты любите? У меня есть несколько па- чек... Нет, я сам не
курю -- это у меня  для  коллекции. У меня и икра есть... Запас -- красная и
черная, по  одной банке... А у вас виски есть?.. Нет?.. Жаль! У меня есть...
Венгерское виски, "Клуб-69" называется... А Шекспир дореволюционного издания
есть?.. Жаль,.. С платиново-хромированными клише?  Нет?.. А Джона Локка тоже
нет?  Это плохо... Я его за иллюстрации ценю... Кенгуру работал в  режиме не
выключенного,  всеми  забытого  магнитофона.  Я  не  сомневался,  чго  через
какое-то время шелкнет реле автостопа и он, к сожалению, замолкнет, погаснет
индика- торная  лампочка его  белесого  бессмысленного  глаза. Он любил меня
сейчас  искренней любовью  самодеятельного артиста, бене- фицирующего  перед
благодарным  внимательным  залом.  Я   был  че-  ловек-публика.  Целый  зал.
Аудитория.  Весь  мир,   с  которым  он  жаждал  поделиться  своими  ценными
жизненными наблюдениями. И  обнаженный  актерский нерв  подсказывал ему, что
надо торопиться, надо успеть сказать побольше, потому что сценический триумф
может в любой момент кончиться. Устанет человек-публика, например.  Потухнет
свет.  Или дремлющий  антрепренер этого  авангардистского  театра  гражданка
Надька  Вертипорох всех прогонит  к едрене-фене. Бездна пакостных опасностей
поджидает вдохновенного  артиста... я летом в кемпинге работал.. сторожем...
Ну, насмотрелся  всякого...  Иностранцы -- со всех  континентов... С Кубы...
Болгарии... даже с Вьетнама... Бабы все  тощие. Это  понятно -- недоедают...
Жрут   одни  садвинчи...  Это  разве  еда?  Кружевцо  из  хлеба  и  листочек
колбаски...  А красоту для них в кемпинге настроили невиданную,  прямо  сады
Семимирады...  Иностранцы  нас опасаются... в  одиночку не  ходят --  только
целой  контингенцией...  Кенгуру  гудел  страстно,  радостно,  он  испытывал
наслаждение,  близкое   к  половому.  --  ...  и  с  Надюшкой  у  нас  жизнь
непростая... Как в книге, есть такой рассказ, его по телевизору не так давно
показывали. "Ха- мелеон" называется... там тоже профессор взял на воспитание
девушку с улицы... А она высоко пошла... --  Может, "Пигмалион"? Может быть,
и  "Пигмалион". Наверное, "Пигмалион"... -- Тогда  давай допьем,  прекрасный
ваятель,  -- сказал я. -- Давай выпьем  за нашу подругу Галатею Вертипорох и
за тебя,  великий профессор Хиггинс. -- И вы  вот  обзываетесь,  --  грустно
покачал головой Кенгуру.  ~ А зря...  Я  обиды не заслуживаю... У меня жизнь
несчастно сложилась... Моего  отца расстреляли... Враги народа...  А иначе я
не так бы жил... Сколько ж тебе годков,  Цыбиков? -- спросил я недоверчиво .
-- Тридцать  два  на  тридцать третий... В нынешнем  году  --  как Спасителю
нашему  сравняегся..  --  Ого-го!  --  подняла тяжелую  головку  наша нежная
Галатея. -- Пожил, мудило, однако. Я бы ему  с легким сердцем дал пятьдесят.
Или  шестнадцать. У  него  не  было  возраста.  Он не  жил. Он был гомункул.
Человеческий   головастик.  Головастик.   Какое-то  давнее,  совсем  забытое
воспоминание  ворохнулось  во  мне.  -- А  кем  же ты стал бы, Цыбиков, кабы
твоего папашку не кокнули враги народа? -- Я?! Да Господи!.. Кем захотел бы!
У  меня  папаша  в органах служил...  Замминистром  он  был...  Я засмеялся:
Кенгуру  был  не  просто  исполнитель   текстов,  --  он   был  вдохновенный
импровизатор. --  Замминистра  Цыбиков?  Что-то я не припоминаю  такого,  --
заметил я. -- Почему Цыбиков?  -- обиделся Кенгуру -- Цыбикова -- мамаша моя
была и меня  так  записала, чтобы спасти от мести врагов народа. Это  у  нее
такая коспиранция велась. А фамилия моего папаши  была Рюмин. Рюмин была ему
фамилия... Рюмин. Минька Рюмин была ему фамилия. ДЭ ПРОФУНДИС. ИЗ  БЕЗДНЫ...
Надо же, мать твою!!! Как  же я  мог забыть, что она была Цыбикова!  Веселая
наглоглазая  блондиночка,  ловкая  медсестричка  из  нашей  поликлиники,  со
шлюховитым плавным ходом  круглой  жопки, вся изгибистая, будто на шарнирах,
тонкая-тонкая,  а из  распаха  хрустящего белого халатика всегда вытарчивали
две молочные луны пудовых цыпуг. Ее где-то сыскал  себе министр Абакумов,  а
когда,  откушав,  смахнул  со стола, этот  сладкий кусок  бакланом подхватил
Минька. И был с ней  счастлив. И она к нему  относилась неплохо, управляя им
легко, но твердо, как велосипедом. Глупый, слепой Кенгуру! Может быть, твоим
отцом был  не замминисра  Минька, несчастный малоумный  временщик, сгоревший
дочла   за   год,   а   сам   неукротимый   шеф   всесоюзной    безопасности
генерал-полковник  Виктор  Семеныч.  Может   быть,  твоя  генеалогия   из-за
соблазнительных  гениталиев твоей  мамашки много выше и  благороднее! Да что
толку теперь  -- обоих расстреляли враги народа. Разъялась связь времен, как
сказал бы поэт. Гражданин Кенгуру, дорогой  товарищ Цыбиков,  поклонитесь  в
ножки  вашей  хоббе, веселой  вашей  сожительнице, вашей  ожившей  на панели
Галатее!  Это  она  широким бреднем своего лихого  промысла подобрала меня в
гостиничном  вестибюле  и  приволокла  сюда  на  фургоне  эпидемиологических
спецперевозок.  Она  доставила к вам бывалого человека, беседу с которым  вы
цените,  как родниковую  воду.  Пейте  же прозрачную воду истекшего времени!
Хлебайте гор- стями дистиллят испарившихся лет! Я, я, я -- свидетельствую! Я
был последним, видевшим твоих отцов -- кто бы из них им ни оказался на самом
деле
     -- при власти, при почете, на свободе. Потому что так уж  вышло, бедный
Кенгуру, не  заслуживший обид, так уж получилось -- я арестовал их  обоих. А
расстреляли их потом, уже без меня, другие. Враги народа.  Враги народа. Вот
такие  пироги, нелепый  зверь с  антиподов.  С земель,  времен,  людей... ДЭ
ПРОФУНДИС, ей-богу... -- Да не слушай ты его! -- крикнула Надька. -- Врет он
все! Он  же  ведь  чокнутый! Как  напьется,  так начнет  дундеть про  своего
папашку,  такого  и  не  было  никогда, министра какого-то  или замминистра.
Обыкновенный он подзаборник, босяк из детдома. Подкидыш... -- Надя, Надечка,
что ж ты такое говоришь? -- потерянно спросил Цыбиков. -- Зачем же ты в душу
плюешь? За что? За что обижаешь? На кой тебе меня последней  радости лишать?
Ну, пускай по-твоему -- отца я не знаю, ладно! Но маму-то я хорошо  помню...
-- Ой,  Владик,  устала я от тебя!  Перестань ты  мудить  наконец! Генералы,
министры -- тоже мне, хрен с  горы отыскался... Ну если  это правда и пахана
твоего  ни за  что шлепнули -- иди в НКВД и требуй за него пенсию! Коли он у
тебя был  такой туз надутый,  может,  отсыпят тебе  на убогость полсотенки в
месяц? -- Надя, Надя... -- прошептал Кенгуру, и глаза его вспухли слезой. --
Надя, боюсь  я,  боюсь.  Страшно  мне  очень -- идти  туда страшно... У меня
сердце подскочило, потому что время сомкнулось -- этот ледащий бесполый урод
сказал  голосом своей мамки: "Страшно мне очень...  " Головастик  созрел.  "
Страшно мне очень", --  сказала она.  Как же ее звали" Хоть убей  -- не могу
вспомнить. Мы лежали с ней в высокой траве на берегу заросшего лесного пруда
в  Рассудове. Как  мы попали туда --  не знаю. Просто сели на  электричку  и
долго  ехали А  потом  сошли на случайной станции. Никто нас здесь  знать не
мог.  И  мы никого  не знали.  И  пошли  через лес. В  городе  мы  не  могли
встретиться и на машине проехать сюда  не могли: муж бывшей медсестрички был
уже  не  вшивый майор из Следуправления,  а  замминистра,  которого знали  и
боялись  все,  и  любой шофер, тобой  топтун из наружного  наблюдения, любой
уличный патрулирующий  опер сразу настучал бы. Август пятьдесят  второго все
уже окончательно сошли с  ума, все затаились или ошалело метались  в поисках
укрытия перед взрывом. А здесь были безлюдье и тишина.  Только шмель бился в
цветочном влагалище с назойливым гудением, как пикировщик. -- Дай попить, --
попросил я. Она поднялась, достала  из  пруда бутылку крем-соды, откупорила,
сказала:  -- Страшно мне очень... -- и отвернулась.  И  показалось мне,  что
заплакала. -- Миньку, что ли, боишься?  --  Плевала я на него... -- А чего ж
тебе страшно? -- поинтересовался я  простовато, хотя знал,  чего она боится,
потому что в то время вошла  моя игра в  самый пик и сам я жил в  ежедневном
ужасе и сумасшедшем  напряжении  каждой  жилочки. Мне ведь Минька рассказал,
что  вы удумали... Погубишь ты нас. Паша, всех. И его,  и меня, и всех...  И
тебе оторвут твою  наглую  башку...  Беспокоишься, значит, за  Миньку?  Что.
любишь  сильно? --  усмехнулся я.  -- Да  какая же баба его -- такого-любить
будет? Тусклый он.  Приходит с работы  под утро, пьяный,  злой,  влезает  на
меня, и давай! Мрачно, уныло, будто клоп... Я не  о нем думаю, я вообще... А
если вообще, то лучше не думай. Иди ко мне, иди сюда, я-то весело  тебя буду
обнимать... И радостно. Она засмеялась, махнула рукой. Августовское  солнце,
желтое и  рыхлое, как топленое масло,  било  ей в лицо, когда  она, прищурив
свои густо-синие наглые глаза, смотрела на меня. -- Иди  ко мне, -- позвал я
снова.  Сытая  и  тонкая,  как  скаковая  кобыла,  вся  она  подрагивала  от
нетерпения, похлопывая ладошками по бедрам, будто пришпоривала себя. И от ее
легоньких  этих шлепков  казалось,  что бежит  по ней  рябь  коротких острых
судорог, и я слышал, как сладко "бушует  в ней золотая тьма, -- Иди!.. --  И
подумал, что она похожа на песочные часы. Через тонкий перехват талии  течет
время... Кенгуру  громоздко  проскакал  по кухне  на своих  шаровых  лапах И
неведомо  откуда  выволок  лигровую  банку  коричневой  жижи.  Мо-  жет,  из
набрюшной сумки под  чемпионской  лондонской  майкой?  Плеснул  в  стаканы и
протянул  мне:  --  Пейте! --  и, уловив  короткое  сомнение,  открылся:  --
Настойка на грибе чаге! Оч-очч полезная выпивка... -- Надоели вы мне оба. --
сказала  Надька.  --  Спать  хочется. -- Надечка,  не сердись.  -- взмолился
Кенгуру  Цыбиков.  -- Мы  только по одному стакашечку,  за  помин души наших
родителей.  Вечная  им  память...  Память.  Удивительный,  мучительный  дар.
Редкий,  как  умение  рисовать,  слагать  стихи, слышать  музыку.  Праматерь
личности, душа таланта. Лень вспоминать, неохота помнить, все  забыли все. И
терзало меня сейчас страдание памяти  -- мука  воспоминаний, чувств,  горечь
безнадежной попытки  повторить истаявшие  ощущения  из  той,  прошлой жизни,
ушедшей  навсегда.  Я истязал  свою  память,  я мял ее руками, я  тискал  ее
страстно и зло,  как  солдат  толстую сиську. Мне  надо было выдавить  живую
каплю  давно умерших  чувств, малую толику закваски  старых переживаний,  на
которой  так  высоко взошли  пышные  хлеба  моей нынешней  жизни,  обильные,
багровые, с неистребимым привкусом  лебеды и полыни. "... Цыбикова -- мамаша
моя.  Это  у  нее коспиранция такая  была...  " Не могу  вспомнить -- как ее
звали? Да  это и  не  важно. Я  только помню, что вначале не обращал  на нее
никакого  внимания --  долго.  Мы  ведь  с  Минькой  дружки  были. И  на  ее
заигрывания  и подначки  отвечал  шуточками, смешками  и  подмигиваниями.  А
любящий  супруг Минька,  натыриваемый  мною непрерывно,  накручиваемый,  как
заводной патефон,  искушаемый  мной ежедневно,  глупый  и  трусливый  скот в
сапогах, уже поджег  запальный шнур небывалой  адской машины, которая должна
была разнести все вдребезги, и  этот безумный ток событий, не  под- властный
его  убогим  мечтам околоточного, стал бешено возносить Миньку  по скользким
ступеням власти. Он  переехал в новую  огромную  квартиру  на Садовой-Триум-
фальной улице, и в этой короткой бредово-триумфальной жизни заставил себя --
от  тайного испуга и  растерянности  -- поверить  в  избранность собственной
судьбы. Нелепый злой дурак не понимал своего действительного избранничества:
судьба  выбрала  его, чтобы  -- себе  на  потеху или другим  в  научение  --
жестоко, кроваво  посмеяться  над  ним. Надо мной. Над всеми.  Он больше  не
дружил со мной и почти не звал в новый дом, будто боялся моего сглазу или не
хотел моим присутствием унижать садово-триумфальный быт напоминанием о своем
вчерашнем ничтожестве. Минька был  доброжелательно-покровительствен со мной,
он  похлопывал  меня  снисходительно  по плечу, но  я-то видел,  что  в  его
прищуренных глазках  хитрожопого идиота уже дымится лютая ко мне  ненависть.
Да  только руки  коротки  были, он понимал, что без меня  дело до  конца  не
доведет,  обязательно  жидко  обделается.  Если  бы  Минька  знал  про  свое
настоящее избранничество,  может быть, ему  бы  сердце  подсказало,  печенка
подтолкнула: и со мной он дело не доведет. Судьба шутила с ним. С нами. А на
день  рождения  все-таки  позвал...  Кенгуру,  ты  слышишь  меня?  Мы твоему
папаньке тридцать третий год отмечали. Столько же, сколько тебе в  этом году
минет.  Настойка чаги  горячо пальнула внутри,  по  почкам  ударила,  налила
поясницу тяжестью.  В глазах сумерки.  Оч-очч полезная  выпивка. Лед  памяти
стронулся, в промоинах мелькнули люди, утекало во тьму мертвое лицо Миньки и
счастливая хохочущая Цыбикова... -- Давай выпьем  за твою мать, -- предложил
я Кенгуру и для себя самого неожиданно сообщил: -- Я твоих родителей знал...
Кенгуру  или  не понял,  или  не поверил, но  очень обрадовался,  что  может
доказать свою родословную  На