ь я точно засну. Я сплю.  Сплю-ю-ю.  Не давила меня в бок трехсотлетняя
черепаха. Ровно гудела за стеной развеселая компания, герои передачи лВ мире
животных". Господи,  Боже ты мой, как  я устал,  как я хочу спать!  А сон не
идет. В  комнату проскользнул Актиния,  в руке бутылка с надетым на горлышко
стаканом. --  Ты не  спишь?  -- Не сплю.  Я  не могу дормир в потемках.  Где
Птичка? -- Птичка? А-а, эта... она с американцем уехала давно. -- Странно...
Она же хотела  ко мне прийти... -- Нужен  ты  ей...  Она отпускает только на
валюту. -- Врешь ты все,  засранец... Противная трефная  свинья! Вышиб милую
чистую проблядушку... Ладно, иди отсюда в задницу, я  буду спать. Налил себе
полстакана,  жадно прихлебнул, вытянулся на диване, и, когда  первая  тонкая
ниточка дремоты  потянула меня в черную  пустоту сна, пронзительно взвизгнул
телефонный  звонок, я  снял трубку, и едкий голос Крутованова спросил:  Ч...
Хваткин? Вы  почему  не снимаете трубку?  -- Я  не думал, что вы так  быстро
вернетесь,  товарищ  генерал-лейтенант, -- взглянул на  светящийся циферблат
часов, а  времени  уже начало второго  ночи. ЧЧ Поменьше  думайте,  здоровее
будет.  Дураков  ценят  потому,  что  они  лучше выполняют  приказания,  чем
умные...  --  Так   точно,  товарищ  генерал-лейтенант.  Ч*  Вы  мне  нужны.
Поднимитесь  в  кабинет  товарища  Кобулова.  Бегом!  --  и  бросил  трубку.
Торопливый  переписк гудков метался  в аппарате. А я уже мчался к  Кобулову.
Его кабинет  был  на два этажа ниже  моего, но  никто  в Конторе  никогда не
сказал бы  лспуститесь к руководству". Я  поднимался к заместителю  министра
Кобулову  на  два  этажа  ниже, я  бежал назад во времени, туда, где умершая
только что черепаха была совсем молодая, ей еще 270 лет не исполнилось, а ее
хозяин Актиния еще не  завербован  мною, и  умчавшаяся с американцем девушка
Птичка  еще не ро- дилась;  туда, откуда после длинной-длинной паузы,  после
дол- гих-долгих часов ожидания позвонил вернувшийся от Маленкова Крутованов,
и по его барственно-капризному тону я понял,  что участь Абакумова, дорогого
моего  шефа, любимого министра  Виктор Семеныча, решена....  Если  бы ко мне
пришла девушка  Птичка, черепаха  дожила  бы до  четырехсот лет. Поскольку я
старый коммунист из спецслужб, капээсэсовсц с большим стажем, я материалист,
марксист иЧот безнадежности -- верю в то, что мир  детерминирован. Приди  ко
мне  девушка  Птичка --  и черепаха дожила  бы до 400  лет.  Бог  весть, что
случилось бы  с нами  всеми, если  бы  Минька  Рюмин  не  сдал в  канцелярию
министра  неподписанные протоколы допросов  Когана.... Я  поднимался бегом с
пятого  этажа на третий и  судорожно  соображал, почему Крутованов  вызывает
меня не к  себе,  а  в  кабинет  Кобулова. Подписание  акта  о сдаче  головы
Абакумова  на  площадке  Кобулова было  необъяснимо: то обстоятельство,  что
Богдан Захарович  Кобулов люто ненавидел Абакумова, бывшего своего протеже и
выкормыша, никакого  значения  не  имело. У  нас в  Конторе  все друг  друга
ненавидят.  Крутованова Кобулов не  выносит  еще  больше, поскольку выскочка
Абакумов все-таки из своей гопы, боевик из бериевской компании. А Крутованов
-- откровенный враг,  маленковский лазутчик.  Конечно, чтобы повалить такого
зверя,  как наш командир Виктор Семеныч,  можно и забыть старые распри, хотя
бы на  время,  до  следующего  загона.  Но почему в кабинете  Кобулова? Ведь
главным забойщиком в комбинации выступает Крут? Это ведь его инициатива? Его
первый  ход?   И  тяжелая  артиллерия  --  Маленков  --  это  пока  что  его
родственник,  а  не  Богдана  Захаровича?  Непостижимые  таинства  политики,
сумасшедшие  козни по-  литической  полиции,  армянские  загадки  уголовного
толковища. Я бежал по длинному коридору. Затравленный Одиссей, которому надо
было  проплыть  между  Сциллой и  Сциллой,  ибо в нашем  климате Харибды  не
выживают и частичных потерь у нас не бывает, а платят,  когда приходит срок,
за все  и  всем. Реальных  шансов у меня не было. Если,  несмотря ни на что,
Абакумов  удержится  на  месте,  он обязательно  дознается  о  моей  роли  и
розомкнет  меня  на части. Если  Крутованов его сегодня свалит, то завтра он
наверняка станет министром: не  для Кобулова  же топил Маленков Абакумова! И
найдет  в  сейфе  досье, кото-  рое составил на него  я.  И тогда Крутованов
прикажет  убрать меня. Но  инстинкт окопного бойца  подсказывал мне  великую
истину  бытия,  которое и есть незатихающее сражение:  на войне только дурак
строит долгие планы, на войне есть одна задача -- пережить  нынешний день. Я
мчался в кабинет Кобулова, надеясь пережить сегодняшнюю ночь. И единственная
безотчетная мыслишка  согревала  меня, пугая  и обнадеживая: я поднимался  с
пятого этажа на третий не  к Крутованову, а  к Кобулову. Вошел в приемную  и
поразился безлюдности.  У самой  двери, сложив огромные кулачища на коленях,
смирно сидели огромные мордовороты из лдевятки", штук пять. У  них  на харях
было написано лохрана".  И больше ничего  на их рожах  не  было. Пустыня. За
секретарским  столом   восседал  кобуловский  порученец,  хитромудрый  жулик
Гегечкори с рыхлым прыщеватым лицом, похожим на языковую колбасу, а на столе
устроился  нечеловеческой  красоты  подполковник   Отар  Джеджелава,  личный
адъютант  Лаврентия Павловича Берии; оба этих черножопых чекиста  вполголоса
быстро говорили по-грузински и тихо, счастливо хохотали. Наверное,  о бабах.
Промеж  этих  смуглых  зараз  все крепко  схвачено.  Русский человек,  душой
открытый,  сердцем  доверчивый, против  этих  шашлычников  бессилен.  Богдан
Кобулов  тянет  за  собою брата,  тоже  генерала, хотя весом  и  поменее, --
Амаяка.  У того в  лшестерках" бегает  знаменитый  футболист  из тбилисского
лДинамо" Джеджелава,  а у Джеджелавы есть брат Отар, бестолковый капитанишка
и великий трахатель баб.  Богдан пробивает Отара  адъютантом к великому шефу
--  снабжать Лаврентия харевом,  и за  три года  Отар становится всесильным.
Никого в Конторе не боится красавчик Отар, всех глубоко, искренне презирает.
А меня  уважает. Мы  с  ним поклялись в пожизненной  дружбе. На моей явочной
квартире. Несколько лет назад  красавчик Отар  украл на обыске из стакана на
прикроватной тумбочке массивную  золотую  челюсть. И принес ее моему агенту,
ювелиру Замошкину.  И я,  еще не  зная,  какое  ему  предстоит  восхождение,
пообещал Отару Джеджелаве оставить  эту  историю между  нами. Нет, не  забыл
Отар Джеджелава клятвы в  верности, которую мы дали друг другу, как Герцен с
Огаревым.  Замахал мне приветственно  рукой, еще  шире залыбился: иди  сюда,
дорогой, ждут тебя!  Старая дружба не  ржавеет. Интересно, отобрал Герцен  у
Огарева  письменное обязательство  о сотрудничестве?  Черт  их  знает, может
быть,  и  лежит где-нибудь в архиве  их  расписка о неразглашении:  они ведь
революционеры  --  народ  недоверчивый,  подозрительный,  злой.  И я  широко
заулыбался, растопырил руки для объятий, хотя не улыбаться  мне  хотелось, а
заплакать  от  страха,  напряжения  и  усталости.  Но  Джеджелава  со   мной
обниматься не стал, а только  кивнул и показал на дверь кабинета: -- Ждут...
Меня ждал Берия.  Оказывается. Второй раз в жизни меня  ждал Берия. И снова,
как тогда, в первый  раз, распахнул дверь, я словно пропустил удар  ногой  в
живот. Зияющая пустота под ложечкой. Нынешние  придурки  экстрасенсы сказали
бы: вокруг него непроницаемое черное  поле. Свидетельствую: все исторические
злодеи  -- от Нерона до Малюты Скуратова, от Торквемады  до Гиммлера -- были
просто  розовое слащавое говно против нашего Лаврентия Палыча. Великий Пахан
внушал меньше ужаса, потому что, как ни крути,  а обаяние величия и огромной
силы в  нем  было. От Берии исходил мощный  ток лютой  жестокости, безмерной
ненависти  и  нестерпимого  страха.  Вообще-то теперь, много  лет  спустя, я
думаю, что он был не человек. Он был  инопланетянин. Пришельцы  из какого-то
далекого  жуткого  мира  всадили в человеческий  голем страшную  антидушу  и
посадили  в   кресло  начальника  тайной  политической   полиции.  Остальное
свершилось само собой. Он сидел посреди кабинета в кресле и молча смотрел на
меня. Видение из страшного сна. Рыжеватая  кобра толщиной с  большую свинью.
Блики от люстры отсвечивали на  его лысине и в мертвых кругляшках пенсне. --
Подполковник Хваткин  по вашему  приказанию  явился!  -- отрапортовал я вмиг
зачерствевшим  языком.  И  только  теперь  рассмотрел  сидящих  чуть поодаль
Кобулова   и  Крутованова.   Берия  поднял  руку   и  несколько  раз  согнул
указательный палец --  я не сразу  догадался, что он подзывает меня ближе. А
сообразив, рванул, как спринтер со старта. Замер  палец, пригвоздив  меня  к
ковру, и я услышал его негромкий гортанный голос: -- Ти в Малом тэатре пьесу
лПигмалион"  смотрел? -- Так точно, товарищ Берия, смотрел. --  Вот я думаю,
что прэдатэль Абакумов тоже Пигмалион... -- Не могу знать, товарищ Берия! --
Как нэ можешь? По-моему,  он слэпил из  гавна  звэря, который ожил  и сожрал
его...  Ти мэня  понял?  --  Так точно, товарищ Берия, понял!  Берия недобро
ухмыльнулся, и  лицо  у  него было,  как  сургучная  печать  --  коричневое,
неумолимое, окончательное. А Кобулов зашелся  от хохота, так понравилась ему
шутка  шефа. От удовольствия он мотал башкой, лохматой, как у медведя  жопа.
Крутованов не  смеялся. Вид у него был индифферентный, словно у ресторанного
посетителя,  подсевшего  на  минутку  к  чужому столику. И только когда наши
взгляды  встретились,  он еле заметно подмигнул  мне, даже не  подмигнул  --
еле-еле веком дрогнул,  и я понял, что притчи  про зверя имеет  отношение не
только  ко  мне.  И не только  к  Абакумову. Кобулов прошелся по кабинету --
армянский  калибан  в  пузе, в  погонах, в  сапогах, --  сокрушенно  поцокал
языком: -- Очень  жалко,  что такие  люди, как  Абакумов,  становятся вредны
нашей партии,  нашему  великому делу  и лично Иосифу Виссарионовичу... -- Он
тоже  не говорил, а декламировал свой текст, не для меня,  конечно. --  Хотя
дурные замашки в нем давно видны были. Сколько мы вместе работали, сколько я
ему помогал,  когда  он еще молодой был! А  он  посторонним  людям про  меня
сказал  --  лчерножопая соленая  собака". Ай-яй-яй,  какой  стыд! Крутованов
сочувственно  покивал  и   сердечно  подтвердил:  --  Настоящий   большевик,
настоящий  чекист-интернационалист  таких  слов  о  вас,  Богдан  Захарович,
никогда бы  не  произнес. С таким образом  мыслей можно  черт знает  до чего
договориться!  По этому  обмену  любезностями я понял, что  Маленков еще  не
успел уговорить Пахана  назначить  министром Крутованова, а  Берия  не  смог
запихнуть в это кресло Кобулова. Свалка продолжается. И тут я увидел в руках
Крутованова  папку  --  рюминскую  папку, коричневые корочки уголовного дела
лВрачи -- заговорщики и убийцы", папку с закладками, которую он давеча  увез
к Маленкову. Значит, она уже всплыла официально: ее  прочел Берия, а к Берии
она  могла попасть  только  после  Сталина.  Великий Пахан  прочитал  дело и
наверняка наложил резолюцию. И судя по  тому, что папка оставалась в руках у
Крутованова,  резолюция была  довольно  приемлемой.  Берия  повернул ко  мне
водянисто мерцающие стекляшки пенсне и разверз уста -- == треснул извилистый
хирургический шов на коричневой тугой морде:  -- Слюшай, ти... ~- он  сделал
паузу, будто подбирал слово, которое должно было передать меру его презрения
и  отвращения ко  мне, но  не нашел,  махнул рукой  и  приказал:  -- Вазми у
Крутованова ордэр, иды с  нарадом к  Абакумову,  арэстуй  его.  И, пересекая
огромный кабинет,  как  волейбольный  мяч, гоняемый  собравшимися  в  кружок
игроками, я старался понять: неужели он действительно так жалеет Абакумова и
от этого ненавидит меня? Вряд ли. Ведь когда Берия говорил со мной в прошлый
раз, наградив орденом Красного Знамени  и досрочно  про- изведя в майоры, он
ведь точно был  мною  доволен.  Это  ведь я  нашел  президенту  сопредельной
державы  такую  верную  и  любящую  спутницу  жизни.  Но  говорил с  тем  же
отвращением  и ненавистью... Крутованов открыл  папку  и достал типографский
бланк  постановления о  взятии под  стражу. Но я  и не  взглянул на  него. Я
смотрел на  лист бумаги, с которого  начиналась папка, --  лист,  обнаженный
распахнувшимся  переплетом. Нелинованная гладкая страничка, покрытая ровными
строками канцелярской скорописи Миньки Рюмина. Сопроводиловка Рюмина  к делу
врачей. И в левом углу размашистая надпись знакомым синим карандашом: лБИТЬ.
БИТЬ, БИТ  -- И. СТАЛИН" Так  и  было написано, без мягкого знака, -- БИТ! И
резолюцией  своей  Великий Пахан решил для нас  этот гамлетовский вопрос  --
бить  или  не  бить.  Конечно, бить!  Крутованов заметил,  куда  я смотрю, и
недовольно захлопнул обложку папки.  Но  все, что могло меня интересовать, я
уже видел.  С  этой резолюцией дело  врачей становилось генеральным занятием
всей Конторы. Крутованов помахал в воздухе заполненным бланком постановления
о взятии под стражу гражданина  Абакумова Виктора Семеновича,  обвиняемого в
измене Родине и шпионаже, и сказал Берии: -- Лаврентий  Павлович,  здесь еще
нет санкции генерального прокурора. Берия жутковато ухмыльнулся, и в ротовой
щели у него, как боевые клыки, блеснули золотые коронки: -- Как же  нам бить
бэз  его  разрэшения?  Кобулов  снова  весело  засмеялся:  --   Зачем   этот
бессмысленный формализм? Мы не бюрократы. Я сам за него распишусь... -- Взял
постановление  и  в  угловом  штампе  под  надписью  лСанкционирую"  написал
печатными бук- вами -- РУДЕНКО Р. Г. и протянул лист  мне:  -- Возьми  наряд
охраны в моей приемной и иди к Абакумову. -- Он уже знает?  -- спросил я. Ч-
Догадывается, -- сообщил Кобулов, а у самого буркатые гдаза, кровью налитые,
сверкают  и  пальцы  сильно  трясутся.  --  Начальник  тюрьмы  предупрежден,
поместишь  Абакумова  и  блок  лГ",  камера  118.  --   Слушаюсь.  Разрешите
обратиться, товарищ  генерал-полковник? ЧНу? Я повернулся к Берии: -- Может,
не брать конвой? Его из кабинета  придется по всем коридорам вести, шухер на
весь дом, нас ведь сто  человек встретит... -- И что ти хочишь? -- уставился
на  меня  подозрительно  Лаврентий. -- Я один  пойду к  Абакумову,  мне ведь
никакой наряд не нужен. И отведу его и сто восемнадцатую сам. Так, наверное,
лучше будет. А конвой совсем ни к чему, вот Богдан Захарыч знает -- я голыми
руками за минуту пятерых убить  могу! Кобулов  добро улыбнулся. Берия снял с
переносицы прозрачную бабочку пенсне, пошевелил гитлеровскими усиками, потом
глянул  на меня  исподлобья  блекло-голубыми  глазами:  --  Ти  Абакумова нэ
боишься?  -- Конечно, нет,  --  твердо  ответил  я. --  Чего  мне  изменника
бояться? Берия надел пенсне, вздохнул: -- Хорошо, иды... мой Джеджелава -- с
тобой, будэт ждат тэбэ в приемной. Когда выйдешь  с Абакумовым из  кабинэта,
сразу отдашь Джеджелавэ клучи от сейфа... -- Слушаюсь. Разрешите идти? Берия
молчал, как-то странно глядя сквозь меня. Тогда поднялся Крутованов и махнул
мне  рукой:  --  Идите,  Хваткин, выполняйте.  Когда  все закончите,  сдайте
постановление об аресте Абакумова начальнику Следственной  части  Рюмину. --
Что-о? --  вырвалось  у меня против  воли. --  Я... -- Мне показалось, что я
ослышался.  Ч... начальнику  Следственной части  полковнику Рюмину.  И тут я
увидел,  что  они  все  трое с  интересом  изучают  меня.  А я  онемел. Ноги
отнялись.  Я  потерял  контроль  над  собой  и  неуверенно  переспросил:  --
Рюмину?..  --  Именно Рюмину,  --  сказал Крутованов с удовольствием, открыл
папку, взглянул в нее и  добавил: --  Михаилу Кузьмичу Рюмину...  Сегодня он
назначен  на   должность   начальника   След-  ственной  части  Министерства
государственной безопасности СССР. Если я не ошибаюсь, вы с ним товарищи? --
Д-да... В некотором  роде...  -- Вот  и прекрасно! Можете  его  поздравить с
оказанным ему партией и лично товарищем Сталиным высоким  доверием. А теперь
идите... Уставно  я повернулся через левое плечо, но Крутованов на мгновение
задержал  меня,  положив руку  на  мой погон, и задушевно,  без  тени улыбки
сказал:  -- Я заинтересован,  чтобы вы  дружно  работали с  Рюминым. Поэтому
знайте: если вы хоть раз дадите ему понять, что были когда-то главнее его --
вам конец.  Считайте, что  этого  никогда не было, ляпсус мемориэ --  ошибка
памяти.  Запомнили? -- Так точно,  -- козырнул я.  Голова сильно  кружилась.
Через силу добавил: --  Спасибо за  совет.  -- Не  трудитесь благодарить, --
наклонил  он свой  безукоризненный пробор. --  Это дураки  любят учиться.  А
умный  умеет учить...  Еще  ни  один человек  в Конторе не  знал  о  падении
Абакумова, но незримые сейсмографы уже передали  сигнал землетрясения. Никто
не  знал,  где, когда,  под кем  треснула  земная кора, но быстрые  смерчики
тревоги и волнения понесли по коридорам и  кабинетам  весть  о надвигающейся
трясовице. Всего нагляднее  это было в приемной Абакумова, длинном лвагоне",
переполненном  сидящими   на  откидных  стульчиках  генералами,  источавшими
мускусно-острый  запах страха и  тоскливого ожидания.  Ни один  из  них даже
мысли не допускал,  что рухнул грозный  вседержитель  их  судеб,  яростный и
ужасающий министр Виктор  Семеныч. Но беспроволочный телеграф соглядатайства
и  доносительства уже сообщил, что где-то  наверху идет свалка,  и каждый из
них хотел бы в этот момент быть  подальше от  лвагона". Но их мнения на этот
счет  никто не спрашивал --  сюда никто не приходит сам по себе, сюда только
вызывают. И  они  крутились на  своих откидных стульчиках,  как черви, и все
между собою уже не разговаривали на всякий случай, поскольку непонятно пока,
кто кому из присутствующих завтра станет на- чальником, кто вылетит за штат,
а  кто  попадет в тюрьму. Здесь было  тихо, и воздух сгустился от напряжения
ждущих.  Словно в  комнате ожидания при  морге, хотя никто из  них  пока  не
догадывался,   что  там,  за  огромной  дверью-шкафом,  находится  покойник.
Дышащая,  двигающаяся,  говорящая, одетая в златотканый  генеральский мундир
мумия,  все  жизненные жилочки  которой  уже перерезаны.  И когда я  вошел в
приемную, они все разом обернулись ко мне  и  так  же согласно отвернулись в
глубоком разочаровании. Им ведь и в голову не могло прийти, что я и есть тот
главный  парасхит,   кошмарный  потрошитель  и  пеленатель,  который  должен
водворить их  властелина  в одиночную  гробницу  № 118 блока "Г " Внутренней
тюрьмы  Министерства  государственной   безопасности.  Я  подошел   к  столу
Кочегарова,  вполголоса  говорившего  сразу  по  двум  телефонам.  Привычная
манера: одна трубка зажата плечом, другая -- в руке, абоненты разомкнуты, но
связаны. Этот  жирнозадый  мопс приподнял  на меня  озабоченный  руководящий
взгляд и кинул через губу. -- Нельзя... Как писали в ремарках старых пьес --
лв  сторону". Он продолжал что-то невразумительно бормотать по очереди в два
микрофона, а  я  -- в стороне Ч- стоял терпеливо  у стола. Пока он  снова не
поднял  на  меня  глаза, и  в этих серых гнилых плевках под круглыми  очками
полыхнул гнев. Бросил  одну трубку  и  ска- зал  едким кислотным голосом: --
Проваливай!  Не  до тебя. Министр никого  не  принимает... Я спокойно  нажал
рычаг телефона, по  которому он  продолжал разговор, и челюсть у  Кочегарова
отвисла,  ибо  такой  поступок  мог  совершить  только  буйный  сумасшедший.
Наклонился  я  к нему ближе,  негромко сообщил: -- Мне  можно...  -- показал
рукой  на ждущих  генералов  и  велел: Ч- Пусть  все расходятся, на  сегодня
свободны... Помертвела бугристая ряшка Кочегарова, выкатил тусклые бельма, и
мне  показалось,  будто  я  слышал,  как внутри  у него  что-  то  с  хлюпом
оборвалось. -- Сейчас  сюда  придет  адъютант Берии подполковник Джеджелава.
Отдашь ему все ключи, -- говорил  я тем же тихим невы- разительным голосом и
показал   на  телефонный  номерник-коммутатор:  --  Отсоедини   циркуляр  от
кабинета,  выключи  все телефоны Викт