я,  не  навсегда.  И  не  ушедшей.  Длящейся.  Он
доказывает,  что   я  --  тот  прошлый,  далекий,  молодой  Кромешник,  и  я
сегодняшний -- усталый либерал, интеллигент, всем  отпустивший  все  грехи и
забывший все,  --  это,  мол, один и  тот  же человек.  Идея  немилосердная,
ненаучная, недиалектическая. Требующая достойной отповеди.  Поэтому  я мягко
заметил:  -- Разговор,  в котором один  из собеседников только спрашивает, а
другой  только  отвечает,  называется не  беседой, а допросом.  Обращаю твое
внимание,  сынок,  на  это обстоятельство,  поскольку  и у  меня  тоже  есть
вопросы.,. Ч- Пожалуйста! -- Он широко развел  руками и  любезно заулыбался:
--  Как  угодно  много!  Но  разрешите напомнить  о  вашем  горячем  желании
обращаться  ко мне исключительно  на  лвы"... Ч- Ну, конечно,  мне ведь  без
разницы -- лтыкать"  или  лвыкать"...  Да, так что меня интересует: только у
нас, в Союзе, вашу  родню обидели? У вас там, в Германии,  все в  порядке? К
ним  претензий не  имеется? И виноват один товарищ Сталин? -- Почему же один
товарищ  Сталин?  --  пожал плечами  Магнуст.  --  ==  Партайгеноссе  Гитлер
разыграл с ним  мою  семью,  как в регби:  счет 18:  13 в пользу  фюрера. --
Точнее?  --  Не  может  быть  точнее!  Гитлеровцы  убили  восемнадцать  моих
родственников,  а вы с вашими коллегами -- тринадцать. -- И вы равняете нас,
освободителей  Европы  от  коричневой  чумы, с фашистской  нечистью? Магнуст
оскалился: --  Бог с вами!  Я  ведь сразу  отметил,  что  нацизм, как  более
радикальное и  искреннее учение, выиграл  это соревнование... -- Практически
получается  --  из-за  вашей родни,  в сущности, и началась  Вторая  мировая
война! -- ухмыльнулся я. Во  всяком случае, с моей родни  началась война, --
невозмутимо сообщил Магнуст. -- Гитлер захватил Польшу, а Сталин -- Литву. В
Варшаве оказалась вся  семья моего отца, а в Вильно --  вся  семъя матери. А
как же, уважаемый зятек, удалось уцелеть вам? Я родился во время восстания в
Варшавском  гетто.  Мою  мать  со  мной на  руках  вывели  из  города  через
канализационный  люк.  А   отец  вместе  с  Мордехаем  Анилевичем  бился  до
последнего  дня в  гетто. И погиб. А я выжил. И  пришел к вам. Но почему  ко
мне?  Разве я  убил твоего отца?  Вы убили моего деда. Элиэйзера  Нанноса. В
феврале 1953-го...  Да, конечно, это было в феврале. В конце  месяца.  Числа
двадцатого -- двадцатьпятого Лютостанский, мудрец,  удумал.  Он нашел евреям
нового  Моисея,  современного,  настоящего.  Который  даст им  новый  закон,
принесет новые  скрижали и поведет в новую страну обетования  -- за полярный
круг, в Арктику, на полуостров Таймыр, в солнечную страну Коми. И не надо им
будет  бродить  по  тундровой  пустыне  сорок  лет --  за сорок  дней  будет
завершена вся операция. На должность Моисея предложил Лютостанский Элиэйзера
Наноса --  зека  из лагпункта лПерша"  лагерной системы  Усольлаг ГУЛАГа МГБ
СССР.  Зека  Наннос, 76 лет,  образование  низшее,  профессии  не  имеет без
определенных занятий, источники доходов  сомнительные,  до первого  ареста в
июне сорокового года подвизался в несуществующей должности Виленского гаона,
что по  их тарабарским представлениям означает -- духовный вождь,  мудрец  и
учитель.  До момента  изоляции от  общества  в  качестве  социально вредного
элемента  Элиэйзер  Наннос в  течение тридцати  лет  занимался  сознательным
одурманиванием  трудящихся литовских  евреев,  внедряя  в  их  умы  вздорные
сионистские  представления.  И, арестовав, его спасли. Потому что через  год
все  его  родственники, оказавшиеся  на территории, временно  оккупированной
немецкими захватчиками, были  расстреляны  или  отравлены в газовых камерах.
Это,  конечно,  те, кого мы оставили на воле после ареста Нанноса. А с теми,
кого  прибрали  вместе с  дедом, -- с  ними  по-разному получилось. Конечно,
кое-кто  пострадал,  не  без  этого  в  военной  неразберихе.  Вон,  Магнуст
утверждает, что тридцать душ преставилось. Вполне может быть, кто их  знает,
кто  их  в  те боевые времена  считал...  Сам же  Наннос отбухал пятерку  на
Печоре, открутился от войны, отсиделся в лагере в  час  кровопролитной битвы
сил прогресса  и демократии с фашистской  чумой  и  вернулся в  Вильнюс,  на
старые развалины. Естественно, предупредили его под расписку, чтобы он сдуру
не возобновил свое еврейское мракобесие,  эту пропаганду раввинских бредней.
Он и жил тихо. Пользовался нашей хоть и законной, однако недопустимо широкой
свободой совести:  коли  ты такой дурень,  что  хочешь  верить,  -- верь, но
только  втихую, молчком,  под подушечкой; а  другим не задуривай и без  того
серое вещество. И через год старика Нанноса пришлось снова брать на цугундер
-- влупили  ему  двадцать пять  лет, потому  что дед,  неправильно поняв наш
гуманизм,     вместо      одинокой     законной     меланхолии     продолжал
законоучительствовать  и тем  самым докатился  до измены Родине. Его  -- как
особо опасного рецидивиста  -- безусловно,  подвели бы под вышку,  но в  это
время у  нас вовсю развернулся  мягкотелый послевоенный альтруизм, поскольку
на пару лет  отменили  смертную казнь и карательные  органы оказались  перед
лицом врагов  народа  как без  рук. И  укатил  дед Наннос отбывать последнюю
четверть своего долгого века  в Усольлаг.  Не думал,  не  гадал, что  еще  с
детства помнил о нем  нынешний  майор госбезопасности Владислав  Ипполитович
Лютостанский. Лютостанский, гнойный пидор,  бледно  припудренный,  извивался
перед моим столом спирохетой, прижимал влажные ладошки к  впалой груди, ярко
пылал своими  глазами возбужденной саранчи,  и  все  уверял,  и  убеждал,  и
доказывал:  -- Павел  Егорович,  не отказывайся,  поверь  мне  --  это будет
изумительно!.. О, как потеплели, как упростились наши отношения за последнее
время, как сблизились мы! Он не называл меня уставным лтоварищ полковник". И
имел  на это  право:  первым  поздравил меня с папахой, сообщив,  что  новый
министр Игнатьев уже подписал приказ. Я об этом не знал. А Лютостанский знал
--  ему Мишка  Рюмин шепнул  доверительно.  Он  не называл  меня  официально
лтоварищ  Хваткин",  поскольку мы  были  действительно близкими  товарищами,
делавшими одно большое  дело. И не называл меня на  лвы",  а говорил лты" --
даже  не от  фамильярности,  а скорее  от  нетерпения,  потому  что в  своих
сумасшедших грезах  видел Миньку завтрашним министром, а себя --  его первым
минестрелем, главным советчиком, подсказчиком,  научным руководителем, шефом
всей контрразведывательной  системы,  началь- ником внутренней  политической
полиции  -- то  есть,  в  частности, и  моим  непосредственным  хозяином.  А
начальник  говорить подчиненному лвы"  не может.  И ему не  терпелось хоть с
этой  стороны  приблизить час  торжества.  Я его не  одергивал,  ни  разу не
поставил  на место.  Это  было бы так же  нелепо,  как подвесить на  стрелку
барометра  гирьку, чтобы  вела  себя послушнее.  Я  наблюдал.  И степень его
развязности подсказывала  мне  ситуацию.  И,  честно говоря,  я  никогда  не
сердился по-настоящему --  возможно,  потому,  что смотрел  на него,  как на
покойника. Я ведь дал Лютостанскому роль не возвращающегося кочегара...... А
он  напирал  на меня:  Павел  Егорович,  ты  хоть  дело его, этого  Нанноса,
почитай!  --  Зачем?  --  Конфета!  На чистом сахаре! Там липой и не пахнет!
Натуральное дело, чистенькое! Нам  он для чего,  Наннос?..  Как -- для чего?
Одно дело,  если жидов при депортации возглавят комисары, начальники. А коли
вместе с  евреями-комисарами позовет за собой всю  жидову  ихний религиозный
командир и наставник  это  совсем другой  коленкор! Это настоящий  Исход!  Ч
Лютостанский злорадно заухмылялся: -- Исход на Таймыр!.. ~ А кто он
     -- ==  этот  Наннос? --  У-у,  это вражина!  Отпетый! Он у  себя  месяц
укрывал двух эмиссаров Брихи -- Садлера и Каца. Те уже сбили в Вильнюсе этап
на  двести человек -- через польскую границу  просочиться в Европу,  потом к
себе,   в  Палестину.  А  Наннос  их  благословлял...  --  И  что?  --  Жену
синагогального кантора взяли на черном рынке ~ она  харчи на дорогу скупала.
Думали, что спекулирует. Вот ее следователь из милиции, еврей, между прочим,
и разговорил.  А как она раскололась, следователь сам испугался  и перекинул
ее к нам. Ну, тут уж все остальное -- детали. Этап на Палестину -- в Сибирь,
а  Нанносу  и  эмиссарам  --  по  двадцать пять  лагерей...  -- Почему же ты
думаешь, что Наннос согласится возглавить этот еврейский Исход? -- Обижаешь,
Павел Егорович!  -- развел руками Лютостанский.  -- Пусть он  только  вякнет
что-нибудь,  я  из  него сам  кровь по капельке выцежу.  Да  и  не станет он
ерепениться, к барской жизни привык, ему ведь и в лагерях каждый еврей готов
свою пайку  отдать...  --  Чего  так? -- От дикости, наверное: они  ведь его
вроде святого  считают. лЦадик велел", лцадик сказал",  лцадик  направил". И
что смешно -- даже интеллигенция, умники  ихние пархатые, тоже его почитают.
Я ведь это с детства,  по Вильнюсу еще помню... Таинственная пирамида жизни.
Незримая  иерархия  человеческих  воль,  из  которых  незаметно складывается
судьба мира. Кого-то где-то в глубоких рудных толщах жизни направил Элиэйзер
Наннос.  Его  самого сейчас  накалывал, как  жука в кляссере,  Лютостанский.
Цветистая  мозаика под названием лДобровольный Исход евреев на север в связи
с гневом  советских народов, вызванным их попыткой убить Великого Пахана". А
я решил, что пришла пора посадить на булавку самого Лютостанского, поскольку
Мерзон  давно выполнил задание... Может быть, я бы еще  повременил и не стал
бы всаживать в него острую сталь компромата, если бы Лютостанский не сказал:
--  И Михаил  Кузьмич наверняка эту идею  одобрит... Минька  Рюмин,  значит,
одобрит  наши идеи. А если я не соглашусь, то он меня наверняка поправит. Но
чего  же меня поправлять, когда я и сам вижу, что идея хорошая! Плодотворная
идея. В случае если Наннос согласится. Незачем мне Миньке лишнюю  булавку на
себя вручать! У него  и так руки трясутся  от желания поскорее насадить меня
на  картон, невтерпеж  ему дело закончить и  меня проколоть, как раздувшийся
шарик. Только мы еще посмотрим, кто скорее управится. За Минькиной-то спиной
Крутованов сидит, из руки в руку  перекладывает булавку  величиной с хороший
лом.  За Крутовановым -- Игнатьев...  Ладно, ежели  поживем  -- то увидим. И
сказал  я  Лютостанскому:  --  Хорошо,  я  согласен.  Но  имею один  частный
вопросик. Ты Нанноса к этой  игре подключать  не боишься? Он выпучил на меня
свои и без того надутые саранчиные глаза: ЧЧ Нанноса? А чего мне бояться? --
Как -- чего? Знаешь, какая память у этих еврейских колдунов? Вдруг не только
ты его, но и он тебя помнит? -- Меня? -- тихо спросил Лютостанский. -- Ну не
меня же! Конечно, тебя. Даже не так тебя, как твоего замечательного папашку.
Отца Ипполита... Бледнеть  Лютостанский не умел, не мог. Он и так был всегда
синюшно-белый. Но  в этот миг  мне показалось,  что  огромный гнойный нарыв,
заменявший  ему сердце, лопнул. Желто-зеленым цветом старого мрамора затекал
неукротимый  боец,  друг и  советник  моего начальника Миньки.  Беззвучно  и
бессильно  разевал он рот, дышал  со  всхлипом и таращил на  меня  громадные
стеклянные  глаза  летучего  всепрожора.  С   хрустом  проколол  мой  вопрос
хитиновый панцирь  майора-  саранчи.  Бог  ты мой, ведь  саранча размером  с
человека страшнее  летающего  тигра! Только панцирь тонкий.  Я  встал  из-за
стола, не  спеша  отпер сейф и  достал папку,  довольно увесистую, -- Мерзон
поработал на совесть. -- Слушай, друг ситный, а может  быть, это ошибка?  --
спросил  я. -- ==  Может, однофамилец? Может,  это вовсе  и не твой  папашка
требовал отдать  немецкого  шпиона  Ульянова-Ленина  на  суд  и  растерзание
честных православных? А-а?  Обреченно  и  затравленно  молчал  Лютостанский,
глядя  с отчаянием  на  толстую пачку  бумаги  в  моих руках. Господи, какой
небывалой ценности букет  он мог  бы  вырезать из этого  досье! Неповторимые
цветы из пожелтевших газет, агентурных  донесений 111 отделения департамента
полиции, страничек машинописи и торопливых строчек пояснений Мерзона.  Букет
этот  был бы достаточно  прекрасен для возложения Лютостанскому  во гроб. --
Смотри,  какой, оказывается, живчик был  твой папахен, -- заметил я,  листая
подшивку.  --  Сообщение  в лЕпархиальных ведомостях" о  докладе  священника
Лютостанского  в Русском  собрании:  лОб употреблении  евреями  христианской
крови"... Заявление ректора Духовной академии архимандрита Троицкого, что-де
Ипполит  Лютостанский   --  самозванец   и   никогда  не   рукополагался   в
священнический сан... Правда, занятно? Лютостанский  бессильно  кивнул. -- А
вот  смотри --  еще интересней...  Протест присяжного поверенного Маклакова,
защитника  киевского  обывателя Бейлиса,  обвиненного  в убийстве  подростка
Ющинского с ритуальными целями... Утверждает адвокат-нахалюга, что  не может
быть  твой  папанька  экспертом по  этому  делу...  Ты  об этом  не  слышал?
Лютостанский так  мотнул головой, что чудом не слетела  она с плеч. -- Тогда
послушай. Маклаков огласил ответ из Варшавской католической консистории, что
Лютостанский  хоть  и  был  много  пет  назад  ксендзом,  но  за  аморальное
поведение,  блуд и  присвое-  ние  приходских средств  запрещен в служении и
извергнут из сана. И суд присяжных, дурачье эдакое, вышиб твоего папаньку, а
экспертом  утвердил  ксендза Пранайтиса.  Видишь,  какие  пироги,  друг  мой
Владислав Ипполитович...  Чего  ж  ты  говорил, будто  отец твой  учитель  в
гимназии? Смертная  тоска лежала на  лице Лютостанского. Он  открыл рот,  но
говорить не  мог, я видел, как  тошнота перекатывается  у него  под  горлом.
Пьяно, неразборчиво пробормотал: -- Он и преподавал... греческий и латынь...
в последние  годы...  в  Вильно...  --  Ага, ага,  понимаю...  Это когда  он
опубликовал  призыв, что, мол,  большевизм --  это пархатость  духа, которой
заразили  жиды Россию.  И,  мол,  всех их  до  единого  надо  выжечь каленым
железом.  Большевиков  то  есть.  Это  тогда?  --  Может   быть,  --  сдался
окончательно Лютостанский. Мы долго молчали, потом я сложил  листы,  завязал
тесемки  на папке  и  взвесил  ее на ладони. -- Ого! -- сказал я. -- Знаешь,
сколько  весит?  Он  пожал  плечами.  --  Девять  граммов.  Иди  застрелись.
Бескостно, тягучей студенистой  массой  он перетек со стула на пол, замер на
коленях,  протянул ко  мне  свои  наманцкюренные  пальцы: -- За  что?  Павел
Егорович,..  За что? -- Ты обманул партию. Органы. Родину. Ты и меня пытался
обмануть. Придется тебе умереть. Лютостанский заплакал. Я и не видел раньше,
чтобы слезы  могли бить из  глаз  струйками. Он плакал  и  полз на коленях к
моему  столу. Цирк!  Виктор Семеныч Абакумов от хохота животики бы надорвал.
Ни  один  из наших лучших клоунов -- ни Карандаш, ни Константин Берман -- не
смог   бы  изобразить   фигуры  уморительнее:   разваливающийся   на  куски,
растекающийся от ужаса человек в майорской форме ползет на коленях и брызжет
бесцветными струйками из глаз. Обхохочешься! Только у меня в кабинете некому
было  веселиться, поскольку  это  не спектакль  шел,  а прогон,  генеральная
репетиция, на  которую публику не пускают.  Будни творчества, муки  поисков,
труд- ности режиссера,  вводящего актера в роль. А  Виктор Семеныч уже сидел
во Внутренней тюрьме. --  Я хорошо отношусь к  тебе, Лютостанский. Потому  и
даю такой легкий выход. -- Павел Егорович, помилосердствуйте!.. Я не хочу...
умирать...  И  еще  и  не   жил   как  следует...  Только  последний  год...
Помилуйте... За что?.. Я ведь не виноват... везде написано -- сын за отца не
отвечает...  --  Не  виноват,  говоришь?  Может быть.  Вот  бойцы  из Особой
инспекции  Свинилупова  тебя и  помилуют...  -- Я засмеялся,  а Лютостанский
ударил головой о  пол, видимо, представив, что с  ним  сделают костоломы  из
Особой инспекции.  Эти  мясники  разомкнут его  на  отдельные  суставы,  ибо
скандал с  ним не замнешь потихому, дело докатится до министра,  и тот очень
порадуется  старшему офицеру  МГБ СССР,  отец  которого называл  руководство
РКП(б)    дьявольской    шайкой    еврейских    аферистов    и    кавказских
бандитов-налетчиков.  Я  не   пугал  Лютостанского.   И  не  утешал.  Просто
прикидывал  вслух  какие  у  него  есть шансы на спасение.  И  как бы  я  ни
выкручивал, какие  ни  придумынал  объяснения  --  все  равно  выходила  ему
страшная погибель.  А  он ползал  по полу, умоляя  не  выдавать его  головой
ужасному замминистра Свинилупову, выпрашивал пощаду и кусочек такой  манкой,
такой прекрасной жизни  под  крылом Миньки Рю- мина, пусть  хоть  и под моим
строгим оком. И рыдал, и просил до тех пор -- лПавел Егорович... простите...
пожалейте... век вам буду верен... как собака стану служить... только вам...
вам лично...  ", --  и  так  убивался, что  жизнелюбивый  дух его  полностью
прервал контроль над слабой плотью, и майор Лютостанский, оперуполномоченный
2-го Главного управления МГБ СССР с тихим застенчивым журчанием обоссался. Я
смотрел  на  растекающуюся  по  паркету  желтоватую   лужу  и   испытывал  к
Лютостанскому  нечто  вроде симпатии.  Конечно,  я не винил его в  слабости:
смертный приговор  --  ~ новость довольно  яркая, очень рассеивает внимание,
сфинктер ослаб, хлоп --  и упустил мочу.  А теплое  чувство к  Лютостанскому
было вызвано творческим удовлетворением  художника, полностью реализовавшего
свой замысел. Ну какой еще там к хренам Станиславский мог  заставить сыграть
статиста  такую  трудную  роль! Истины  ради  надо  заметить,  что  если  бы
Станиславский взял себе в помощники не Рабиновича-Дамочкина, а Мерзона, то и
у него бы кое-что могло получиться. Затравленный, обоссанный Лютостанский  и
не подозревал, что ему еще предстоит довести в третьем действии свою роль до
апофеоза. Персонаж,  возникший из ничего, из ниоткуда  -- из Бюро пропусков,
--  становится  к  финалу  главным  героем.  Великая роль  Невозвращающегося
Кочегара.   Господи,  как  глупо  устроен   мир!  Этот  скверный,  недалекий
человечишко, в своем кабинете мигом превращавший умнейших людей в безмозглых
недоумков,  сейчас  искренне верил, что  я эксгумировал его  вонючего папашу
только для того,  чтобы  облегчить жизнь кровожадным бездельникам  из Особой
инспекции! И  эта недалекость была  мне порукой в том,  что  он сыграет свою
роль с  блеском до  самого занавеса. И я его помиловал. Объявил ему зловеще,
что под свою ответственность  откла- дываю исполнение  приговора. -- Не  дай
Бог тебе,  Лютостанский, когда-нибудь огорчить меня...  -- И,  не слушая его
слюняных благодарностей и сопливых клятв, приказал: --  Подготовь справку по
делу Наноса. Через пару дней полетим в Усольлиг. -- И  вы тоже? -- счастливо
задохнулся Лютостанский.  --  И  я тоже. И Мерзон. --  Мерзон-то  зачем?  --
возник из своих мокрых  руин  этот слизень. --  Затем, что хотя ты  у  нас и
умник,  а  Мерзону  Наннос  поверит  скорее...  Вот так возник в моей судьбе
Элиэйзер Наннос. Дед моего будущего зятя. Моя, оказывается, родня.  Ресторан
вокруг  нас  жил  бешеной  гормональной  жизнью. Отравленная спиртом кровь с
ревом  била  в  слабые мозги отдыхающих,  избыток  расщепленных  жиров томил
предстательные же-  лезы,  и оргазм обжорства  вспучивал их, как  пещеристые
тела.  Биохимия.  Благодать  органических  процессов.  Мистический  идиотизм
физики: не меняя пространства, мы полетали с Магнустом  маленько во времени,
и оказалось,  что тут все переменилось. Нетронутая еда на  столе  окаменела,
овощи превратились в торф, а мясо стало углем. Мерцающий рудный блеск пустых
бутылок. Зеленоватые  сталагмиты минеральных вод. Планета  с воем  крутилась
подо   мной.  Как  заводная  юла.  Шустро  накручивал  земной  шарик   годы,
десятилетия.  Неустойчивый  юркий  шар. Орбис  террарум.  О  прекрасный  наш
голубой террариум! Все к худшему в этом худшем из миров! Нет больше