акой-то момент
вдруг проворно  вскочил  из кресла,  будто невидимый  для  остальных  сигнал
получил,  и  распахнул  дверь абакумовского  кабинета. И  толпой  вывалились
командиры: замминистра Кобулов, Селивановский, Агальцов. Гоглидзе, начальник
политической  разведки  Фитин,  начальник  контрразведки Федотов,  начальник
Четвертого   Главного    управления    Судоплатов,    начальник    следствия
Влодзимирский...  Начальники.  Тьма   начальников.   Атаманов.   Верховодов.
Главарей.  И последним,  прикрыв  за  собой  дверь, --  Крутованов.  Видимо,
серьезная там  шла  тусовка: у  Крута  была закушена губа  и  еще подрагивал
желвак на  щеке. Увидел  меня, улыбнулся,  как  оскалился,  чуть  подмигнул,
провел  легонько  ладонью  по  своему  англиискому,  струночкой,  пробору  в
светлых, слегка набриолиненых волосах. -- Хорошо, что увидел вас,  -- бросил
он быстро и похлопал меня но спине. Но руки  не  подал. Он никому никогда не
подавал руки. Может быть, свояку только, Георгию  Максимильянычу. А нам нет.
Зайдите ко мне через пару дней,  у меня есть для вас  дело, -- сказал он. На
лвы". Он говорил лвы" даже арестованным. Наверное, и жене своей говорил лвы"
-- из уважения к мужу ее сестры, к свояку, значит. -- Слушаюсь! -- вытянулся
я. Он откинул голову, осмотрел меня  еще раз, будто приценился, и решительно
тряхнул  головой: лДа, это для  вас  дело...  " Он ушел, а  у меня  противно
заныло в животе. Уж, конечно, не от угрызений совести. Мне не нравилось, что
я  им  всем  сразу  понадобился. Это добром не  кончится.  А  тут  Кочегаров
подтолкнул  меня в плечо:  -- Заходи... И  я вошел в зал заседаний  министра
страхования России. Рабочий день кончился, и главный страховщик, под крепким
газом, сидел в кресле, положив ноги на низкий столик. В руках держал пузатую
бутылку   лХейга"  и  хрустальную  рюмку,  полную   соломенно-желтой  влаги.
Посмотрел  на меня злым глазом,  опрокинул  рюмца,  долго  морщился, пока не
сообщил  досадливо: -- Виски!  Виски! Дерьмо. Паленая пробка. И чего в  них,
висках этих, хорошего? Одно слово --  дурачье! -- вся эта иностранщина... --
Да уж чего хорошего -- кукурузный самогон!
     --  == готовно согласился я. Абакумов с интересом рассматривал этикетку
на  черной бутылке,  внимательно  вглядывался в  непонятные буквы,  медленно
шевелил сухими губами: -- Не... и... д... Неид... Называется  лНеид"... -- и
озабоченно спросил меня: -- Как думаешь, Пашка, если  б собрать всю выпивку,
какую я за  всю  жизнь слакал,  наберется  цистерна?  -- Железнодорожная или
автомобильная? -- уточнил я. -- Железнодорожная, -- подумав, сказал министр.
-- Пульмановская или малая? -- всерьез прикидывал я. -- Ну, малая, -- махнул
рукой  Абакумов. --  Малая наберется,  --  заверил я.  -- И я  так думаю, --
печально помотал головой министр.  -- И не пить  нельзя: жизнь не дозволяет.
-- Печень от выпивки сильно  огорчается, --  заметил я глубокомысленно. А он
захохотал: --  Я, Пашка, до цирроза не доживу. Я  умру молодым. Даже  обидно
умирать  с таким хорошим  здоровьем...  --  Зачем же тогда умирать,  товарищ
генерал-полковник? Живите на здоровье, нам на радость. Мы же вас все любим..
--  Знаю  я, как вы  меня  любите. Шакалы.  Меня на  всей  земле один  Иосиф
Виссарионович  любит! И  ценит.  А  на вас --  на всех! --  положить  мне  с
прибором. И подвесом. Мне  показалось, что он не только пьян -- он бодрится,
он успокаивает себя. -- Ладно... -- сплюнул долгой цевкой на толстый  ковер.
--  Досье принес? Я  молча  протянул стопку листов.  Абакумов  отодвинул  их
далеко  от глаз, долго  внимательно  читал, иногда хмыкал  от  удовольствия,
хихикал, подмигивал, цыкал пустым зубом, потом повернулся  ко  мне и обронил
лениво: --  А что же ты  агентурное дело не принес? Этого -- Он  взглянул на
лист: --  Дыма этого самого?.. -- Виктор Семеныч,  я  же не знал,  что вы им
заинтересуетесь.  А во-вторых,  вы  своим  приказом  запретили  выносить  из
кабинетов агентурные  дела.  Ну  и потом... я вот  у ваших  дверей  встретил
Крутованова...  Хороши  бы  мы  были,  полюбопытствуй  он  заглянуть  в  мою
папочку... --  Ну-ну... -- вяло,  раздумчиво  помотал он башкой,  не обратив
внимания  на мое нахальное лхороши бы мы  были...  ".  Опустил опухшие веки,
спросил безразлично:  -- А  ты нешто знал, что встретишь здесь его? -- Я это
всегда допускаю, -- заметил я.  -- Ну-ну, -- снова бормотнул он и как всегда
без нажима -- будто случайно вспомнил -- сказал: ~ Сопроводительный рапорт к
досье  ты  почему не написал? Так, мол, и так, сообщаю вам, дорогой шеф, что
мною получены следующие данные... А-а? -- Виктор Семеныч, я же ведь стараюсь
не за страх, а за совесть и поручения ваши  люблю  выполнять  вдумчиво... --
Вдумчиво... хм... Ну, и чего ж ты удумал, старатель? -- Что пули из говна не
льют.  Этот  материал --  пуля.  И поднимете  вы  досье, я  полагаю, о-очень
высоко.  0-очень!  Станет  Он  читать рапорт  --  кто  такой Хваткин?  Опер?
Подполковник? Гиль, роженец. Дрянь. Куда лезет, поросенок неумытый?!. А если
подпишет  рапорт  генерал-лейтенант  Мешик  --  вот  это  уже  совсем другой
коленкор  --  Мешик? -- переспросил министр, не открывая глаз, и был у  него
вид дремлющего усталого  человека. Но я-то знал,  что он не дремлет, и глаза
прикрыл  потому,  что быстро  и зло  соображает,  и  никакой  он не  усталый
человек, а затаившийся в насидке  кровоядный зверь,  готовящийся  к  прыжку.
Конечно, Мешик, -- == заверил я. -- Если  рапорт подпишет Хваткин, то это не
пуля, а  бекасиная  дробь.  А если Мешик --  жакан, медвежачий  снаряд... --
Почему?  -- приподнял  рисованную бровь Абакумов. --  Потому что если  досье
идет  за  моим рапортом, то Мешик --  чистый бескорыстный  свидетель. Он мне
камень отдал,  я  это подтверждаю в рапорте, и  с него взятки гладки... Чего
там дальше с алмазом происходило,  он  знать не знает и  знать не  желает. А
ведь дело-то не так обстоит. -- А как оно обстоит? -- буркнул шеф. ЧМешик-то
не корейским сиротам голодающим  камень отжалел,  у  него с камешком надежды
были связаны --  наверняка ведь он у  Крута поинтересовался: что там с нашим
подарком Хозяину слыхать? А  тот, безусловно, ему ответил, что, мол.  сейчас
не время, не место, нет случая, пока повременим. Так что  Мешик точно знает,
что алмаз к Крутованову прилип... Ч- И что? -- сухо, с  недовольной гримасой
спросил  Абакумов,  но я не сомневался, что он  уже обо всем этом подумал  и
меня  заставляет  декламировать  предстоящую  комбинацию, дабы  проверить на
чужой  башке свои построения.  --  А  то, что  если Мешика вызовет по  моему
рапорту Лаврентий Палыч или, упаси Бог, Сам, то Мешик обделается со страху и
станет  от всего по  возможности отказываться. А здесь, в вашем-то кабинете,
прочитав  это досье, он  сразу сообразит, что контролируете ситуацию вы -- и
под вашу диктовку напишет любой рапорт, тогда вы становитесь совсем  ни  при
чем...  -- Как это -- ни  при  чем? -- Ну,  это,  мол, не ваша инициатива, а
официальное   заявление   одного   из   ответственных   руководителей   МТБ,
республиканского  министра,   генерала,   старого  чекиста!  И  ваша  прямая
обязанность  --  доложить товарищу  Сталину  о таком чрезвычайном  факте.  И
дорогому Сергею  Павловичу -- ==  шандец... Со стороны могло показаться, что
Абакумов совсем заснул. Но какой это был сон!  Темная, страшная греза наяву,
предутренняя  сладкая  мечта  о  скорой  мести,  порог счастья, забрызганный
кровью и  мозгами смертного врага! Но министр  встряхнулся, открыл набрякшие
глаза и налил в сбою рюмку виски, подумал, плеснул в чей-то недопитый  бокал
-- взглядом  показал на  него:  --  Давай  выпьем,  старатель...  Хитер  ты,
однако.. Своей смер- тью  не помрешь... Проглотил  я палящий ком кукурузного
пойла, виски в виски ударило. Абакумов снял ноги со столика, тяжело поднялся
и,  чуть  пошатываясь,  подошел  к  сейфу,  долго   бренчал  ключами,  отпер
полуметровой  толщины дверь,  а  там был еще  один запертый ящик с  наборным
замком. Шеф нажал  несколько кнопочек, перевел  цифры на  счетчике, щелкнув,
отворилась дверца; в  это стальное дупло и положил он мои листочки. Господи,
какие там лежали тайны! Можно  поклясться,  что в мире нет хранилища больших
богатств, чем  сейф  Виктора Семеныча  Абакумова. Ибо любое богатство -- это
власть, и не  существует сильнее власти, чем  всемогущество хранителя  чужих
тайн.  И  растет  эта  власть,  пухнет и  наливается  мощью  пропорционально
количеству этих тайн. И наша  замечательная Контора -- всесоюзный, всемирный
банк  человеческих секретов, которые  были  отняты у их хозяев  расстрелами,
битьем,   обысками,   агентурными  донесениями,  шпионскими  сообщениями   и
оперативными  комбинациями,  --   Контора  обрела  неслыханную   власть  над
людишками, взяв к себе на хранение подноготную целых народов. И  нечто самое
интересное, подспудное, сокрытое, незримое, затаенное -- из жизни хранителей
чужих  тайн,  властелинов  чужих  замыслов  и  поступков --  лежало в  сейфе
главного  хранителя  чужих  судеб  генерал-полковника   Абакумова.  Поэтому,
заглядывая исподтишка в заветный ларец министра, я слушал оглушительный стук
своего  сердца  и  напряженно  соображал:  удастся ли мне  пронырнуть сквозь
разрастающуюся  лавину  борьбы  за  чужие  тайны  или она  подхватит меня  и
поволочет имеете  со  всеми -- лна общих". Ведь каприз нашей жизни состоял в
том, что свою  охоту за  тайными я совершал  самовольно, негласно, секретно,
как  говорится,  строго конфиденциально, и все мое  хитромудрие было  сейчас
направлено на  то, чтобы не сдать эту тайну на  хранение Абакумову.  Одна из
моих тайн уже лежала у него в  сейфе. По-моему, достаточно. И дело не в том,
что я  не верил в  добрые чувства Абакумова  ко мне.  Просто хранение  таких
важных тайн -- невероятно тяжелая работа. И опасная. Никогда нельзя угадать,
в какой  момент он оступится,  чудовищный груз  рухнет  на него и  хранилище
перейдет в чужие  руки. Чьи? А вот этого, кроме бессмертного Пахана, заранее
знать не мог никто, потому что никогда явные фавориты не входили хозяевами в
зал  заседаний правления  страхового общества  России...  Абакумов  с лязгом
захлопнул  дверцу  внутреннего  сейфа, взял  из  стального  шкафа  несколько
листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил:  -- Товарищ Сталин мне верит! И
любит меня! Он знает, что только я  ему верен до гробовой доски. Я один!  Он
уселся за  стол, поманил меня пальцем и сказал: --  Вот ты, поросенок, видел
когда-нибудь личную надпись говарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам
расскажешь...  Он  протянул мне  бумаги -- это  было  лПоложение  о  Главном
управлении контрразведки Красной Армии  -- СМЕРШ". -- Смотри, читай, что обо
мне написал  Иосиф Виссарионо- вич... -- Он  тыкал пальцем  с белым  широким
ногтем в машинопись, где  в  пункте втором было напечатано: лНачальник ГУКР-
СМЕРШ  Красной  Армии подчиняется Наркому  обороны  СССР".  И  жирным  синим
карандашом  вписано над  печатной строкой: л...  и только ему".  -- Понял? Я
подчиняюсь Ему! И только Ему! Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим
карандашным  заветом и  приказал:  --  Явишься  ко  мне  послезавтра  в  три
пополуночи! -- Слушаюсь! --  вытянулся я. -- Пашку  Мешика  вызову из Киева.
Устрою вам  очную ставочку. Если  выйдет  так,  как ты  тут  доказывал,  шей
полковничью папаху... А не выйдет -- тогда... Он не сказал, что тогда будет.
И мне ни к  чему  было  спрашивать.  Догадывался...  Я и получил полковничью
папаху  -- серую, каракулевую. Только  не  послезавтра, а через два года. Из
рук совсем другого хозяина страхового общества России. Выслужили мы все-таки
с Минькой татарский подарок -- ременный кнут и баранью шапку.



ГЛАВА 16. лОРБИС ТЕРРАРУМ"


     Обманули, как ребенка.  Снился долгий, красочный и страшный сон,  очень
долгий -- почти  целая жизнь, потом очнулся -- и  нет  в  руках кнута,  и не
покрытая  папахой  голова  зябнет  от  тоскливого  ужаса. Лед под ложечкой и
сверлящее  кипение за грудиной.  И Магнуст напротив,  вечный,  неистребимый,
неотвязный -- жидовская зараза. -- Мы уже почти пять часов пируем, -- сказал
я. -- Сыт. По горло. -- Неудивительно, -- согласился Магнуст -- == Яства для
нашего пира  собирали  тридцать лет... -- А вы за один обед хотели бы выесть
меня? Как рака из панциря... -- Нет... -- покачал он головой. -- Чего же вам
надо?  Магнуст  взял   с   приставного  столика  бутылку  минеральной  воды,
откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел
на  свет,  сделал  несколько  неспешных  глотков  и тихо  сообщил:  --  Ваше
публичное  раскаяние. Я махнул  рукой: --  Во-первых, публичное раскаяние не
бывает  искренним. Настоящее раскаяние -- штука интимная. А во-вторых -- мне
не  в  чем  каяться. Я  ни  в чем  не виновен.  Лично  я -- не виновен...  И
шкодница-память   вдруг   ехидно   вытолкнула   наверх   непрошеное,   давно
забытое...... Высохшая от старости черная грузинская бабка ползет на коленях
по  Анагской  улице.  Толпа  ротозеев  с  тбилисского  Сабуртало  глазеет  в
отдалении: качают головами, цокают  языками,  а  женщины  гортанно кричат  и
плачут. Несколько бледных мили- ционеров идут за старухой следом, упрашивают
вернуться домой, но пальцем притронуться  к ней боятся. А она их не слушает,
ползет по улице, плавно поднимающейся к церкви Святого Пантелеймона,  громко
молит  народ простить  ее,  а  Христа  Спасителя -- помиловать.  Простить  и
помиловать  за   злодеяния  единственного  ее  сына,  плоть  от   плоти,  --
царствующего  в  Москве  члена  Полтбюро батоно  Лаврентия...  На  церковной
паперти начальник Тбилисского управления  МГБ  полковник Начкебия стал перед
старухой на колени и умоляя вернуться в дом не позорить своего великого сына
и  не сиротить детей самого Начкебии --  за  этот жуткий спектакль,  который
смотрел весь город...  Лишь после  долгой покаянной молитвы удалось  загнать
бабку  в дом, и с тех  пор раскаяние  Лаврентиевой  мамы стало действительно
интимным  делом, поскольку больше ее никто  и никогда  не  видел...  Магнуст
отпил   еще   немного   своей   дезинфицированной   минералочки,   задумчиво
переспросил: -- Не виноваты? Вы  не виноваты?.. Покачал  головой  и эпически
констатировал:  -- Тогда  вас  будут судить  без вашего  раскаяния... --  Не
дамся! -- заверил я твердо. -- Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не
отдам. Он усмехнулся и сказал:  -- Давно  замечено,  что  субъекты, подобные
вам, ценят свою  жизнь тем сильнее, чем  больше  убивают сами. --  А  вы как
думали?  Наш  замечательный  пролетарский  три- бун  Максим Горький  недаром
сказал:  лЕсли  я  не  за  себя,  то  кто же  за меня? "  --  Позвольте  вас
разочаровать: незадолго  до Горького --  при- мерно два тысячелетия назад --
это сказал наш великий законо- учитель Гиллель: лИм эйн ани ли,  ми ли? ". И
сказал  он  это  совсем  по  другому  поводу.  Не  то  чтобы я  обиделся  за
пролетарского гуманиста-плагиа- тора, но уж как-то невыносимо противно стало
мне зловещее еврейское  всезнайство Магнуста,  и  сказал я  ему:  -- Мне  на
вашего  Гиллеля плевать. И  на  Горького  -- тем более. Я сам  по себе. ЯЧза
себя!  Смотрел  он  на  меня, падло, щурился, усмехался,  головой покачивал.
Потом заметил  серьезно:  -- Я  это приветствую. Богиня Иштар  заповедовала:
каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи. Вот народец,  едрена корень!
Каждый -- и фарисей  и книжник одновременно. -- Пожалуйста, я готов ответить
на все обвинения и любые претензии,  -- сказал я. --  Но не государствам, не
общественным  организациям, не  синагогам  и  не самозваным  представителям!
Лично!  Пусть  пострадавший от  меня предъявляет  мне  иск  -- лично!  Тогда
поговорим...  --  Я  предъявляю  вам  личный  иск,  -- быстро  и тихо сказал
Магнуст.  -- Вы?  Вы? -- Я  даже засмеялся.  Его  нахальство  было похоже на
сумасшествие. -- Вы-то какое к нам имеете отношение? -- Я предъявляю вам иск
в  заговоре  и  убийстве  моего  деда  Элиэйзера Аврума Нанноса...  Дед. Как
говорила моя теща Фира Лурье: лФар вус?  "  Почему? Почему -- дед? Какой еще
дед?  Что он плетет?  Тоже мне, внучек  хренов  объявился!  --  Это  что  же
выходит, -- поинтересовался я.  -- Если ты мне теперь зять, значит, и Наннос
мне родней  доводится?  --  Выходит,  что  так. Хотя  Элиэйзер Нан-  нос,  к
счастью, этого  предположить не мог. ЧЧ Да  и  я, признаться, тоже  о  такой
мэшпохе мечтать не смел...  Хороша семейка Ч- в жопу лазейка... Ч- И что, ты
теперь  пришел мстить? -- Нет, я пришел сделать свое дело,  -- твердо сказал
Магнуст.  -- А в чем оно, твое дело? Вербануть полковника Конторы? -- Нет. В
этом смысле вы  нас не интересуете. -- Тогда чего  ж  тебе  надо?  --  Чтобы
никогда более Ч- до конца этого мира --  еврея  нельзя было убить только  за
то, что он еврей. -- А-а... Ну-ну... Впрочем, Элиэйзер-то, во всяком случае,
умер не  из-за  того, что он  еврей! --  А  из-за чего? --  невинно  спросил
Магнуст.  -- Вы хоть помните, за что посадили Нанноса? За что  сидел Наннос?
Вообще-то это дурацкий вопрос: за что  сидел?  Можно спросить:  почему? Или:
для  чего?  А  за  что  --  это  не  вопрос.  Там,  кажется,   речь  шла   о
законспирированном сионистском подполье, о подготовке не то десанта в Литву,
не то побега  через границу. Ей-богу,  не помню  подробностей. Да и не имели
они никакого значения...  -- == Не помню, -- честно признался я. --  И слово
лбриха" вы тоже не помните? -- Нет. -- Бриха --  значит  побег. Это исход из
Европы  в  Палестину  остатков  недобитых в гитлеровской  бойне  евреев.  Не
припоминаете?  --  Припоминаю,  -- кивнул  я.  Припоминаю.  Теперь, конечно,
припоминаю.  Лютостанский  потому и  доказывал,  что  лучше Нанноса  нам  не
сыскать  фигуры.   Этих  людей  называли  эмиссарами  Эрец-Исроэл.  По  всей
разоренной,  распавшейся  Европе рыскали  боевые  парни, сколачивали отряды,
колонны, группы из  сирот, вдов, стариков, инвалидов -- всех выживших евреев
-- и вели их нелегально, без документов, без разрешений, вопреки  запретам к
их будущему жидовскому отечеству, к  их придуманному национальному  очагу. И
вялые  послевоенные  правительства  --  от  английского  до  румынского,  от
французского  до польского, --  будто  предчувствуя,  какую кашу  из  дерьма
заварит мироиая жидова на этом очаге, и тайно соглашаясь  с покойным фюрером
Адольфом  в том,  что лучший национальный очаг для евреев -- это крематорий,
всячески  запрещали   деятельность   палестинских   эмиссаров,   ловили  их,
штрафовали, интернировали, на  год-два сажали в тюрьмы. А  те не  унимались:
бегали  из тюрем, давали взятки, контрабандно  вывозили евреев из всех южных
портов в свою обетованную Палестину, дундя неустанно, что, только собравшись
в земле  отцов  --  все вместе! -- они не отдадут себя  больше  на  смерть и
поругание.  И  так  эти  жидюки боевые раздухарились,  что забросили  группу
эмиссаров и к нам -- в Бессарабию и Прибалтику. Мол, это не советская земля,
а   оккупированные   территории,  и   местные  евреи   вправе  выбрать  себе
местожительство.  Сейчас это даже представить трудно  -- при  современной-то
границе дружбы  с  братскими социалистическими странами, запертой на тройной
замок.  Но тогда,  в  послевоенном  брожении  и неустроенности,  вывели  эти
прохвосты из Бессарабии  --  через Румынию  и  Болгарию --  несколько  тысяч
человек. А в Литве накололись... -- Теперь  вы вспомнили, из-за чего сидел в
концлагере Элиэйзер  Наннос?  -- терпеливо спрашивал Магнуст.  Я вспомнил. И
подумал,  что в этом бесконечно долгом разговоре с Магнустом я превратился в
странный инструмент --  вроде механического  пианино,  в котором он медленно
прокручивает  свой мнемонический валик злопамятности  и  жажды  мести,  и  с
каждым  оборотом  крошечные  штырьки  и  вмятинки  этого  валика  насиль- но
извлекают из меня визгливую мелодию ужасных воспоминаний о прошлой, навсегда
ушедшей  жизни.  Оказываетс