кости, с четким  разделением на
стрелков и мишени. Мишени созданы для того. чтобы в них били, а не для того,
чтобы палить по стрелкам. Дело ведь не  во мне.  И не в Элиэйзере Нанносе. И
не  в  Магнусте.  Есть  силы  побольше  воли  одного  человека.  Или  целого
поколения. Реки не текут вспять. И, вырвавшись из тишины и  отчужденности, в
которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного
гама,  в  живой сегодняшний  мир сорящих,  чавкающих, бормочущих вокруг  нас
людей,  я сказал почти  спокойно: -- Вы, уважаемый мой  зятек,  дорогой  мой
Магнуст Теодорович, хотите  повернуть время  назад. А это невозможно. -- Да,
--  кивнул  он,  внимательно  рассматривая слоистые синие  завитки  дыма  от
сигареты. -- Если воспринимать  время, как поток, как реку... Этот еврейский
потрох  читал  мои  мысли.  --  Безусловно, удобная философия, -- сказал  он
лениво. -- Тем более  что для  вас время не просто текущая вода, а подземная
река Лета. Попил из нее -- и навсегда забыл прошлое... -- Ну, конечно, песня
знакомая: мы,  мол,  дикие, мы  -- Иваны, не помнящие родства... Одни вы все
помните! -- Да, стараемся. И помним... -- Как же, помните! У вас не время, а
немецко-еврейская  арифметика: партицип  цвай  минус футурм  айнс  равняется
презенз! Магнуст усмехнулся: -- Может быть. Только  не минус, а  плюс.  Наше
время -- это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы
ощущаем страх дедов и  боль внуков.  -- Вот и хорошо!  --  обрадовался я. --
Женишься, даст Бог, на  Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания
поймешь.  Он покачал головой твердо,  неумолимо:  -- Право на страдание надо
заслужить.  --  А  я, выходит, не имею права  на страдание? Мне,  по  вашему
еврейскому прейскуранту,  боль и  мука  не  полагаются? Он долго  смотрел на
меня,  будто  торгаш в подсобке,  прикидывающий  -- можно выдать  дефицитные
деликатесы  или отпустить их более  заслуженному  товарищу.  И недотянул  я,
видно, малость. ЧЧ Вы просто не знаете, что такое страдание...  -- Да где уж
нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы,
избранный народ, всю  мировую боль  выстрадали! -- Выстрадали, -- согласился
он серьезно. -- Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки --
~ евреи! Мировая  боль! А другие  что, не  страдают?  Или боли  не чуют? Или
просто вам на  других плевать? А? Не-ет, вся наша мировая  боль  в  том, что
если еврея  в Сморгони  грыжа  давит,  то  ему  кажется,  будто мир  рухнул.
Всемирное нахальство в  вас, а не  мировое страдание! Он  не  разозлился, не
заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в
лицо,  в глазах его стыла тоска. -- Я сказал вам:  вы не  знаете,  что такое
страдание. И  что  такое время. И не знаете, что  страдание  -- это память о
времени.  Страдание так же  едино, как  время --  вчерашнее,  сегодняшнее  и
предчувствие  завтрашнего.  Так  ощущал  время Элиэйзер Наннос, которого  вы
убили... Не убивал  я его! АУДИ. ВИДЕ, СИЛЕ  Я метался, бился, рвался из его
рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный
мир настоящего,  глотнуть родниково-чистый смрад  ресторанного  зала,  а он,
подлюга,  еврейское  отродье,   крапивное  семя,  заталкивал  меня  снова  в
безвоздушность  воспоминаний,  волок  меня в глубину исчезнувшего  прошлого,
топил в стылой  воде океана времени, где ждали  меня их муки вчерашние, боль
сегодняшняя и отмщение  завтрашнее. Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел.
Я не хочу! Не хочу  и не могу! Я не могу  отвечать за  всех! -- Нанноса убил
Лютостанский...  Лютостанский.  Владислав  Ипполитович.  Откуда  ты  взялся,
гнойный полячишка?  Двадцать лет  назад  ты  исчез в закоулках моей  памяти,
сгинул,  растворился в джунглях моих нейронов.  На необитаемом острове моего
бушующего  мира  ты  должен  был  умереть от истощения небытия,  истаять  от
непереносимой  жажды  забвения.  А  ты,  оказывается,  жил там  целехонький,
одинокий и  невредимый,  как  Робинзон  Крузо.  И  выскочил  из  серой  тьмы
беспамятства так же внезапно,  как появился когда-то у меня в кабинете. Тебя
привел Минька Рюмин. И сказал мне  приказно: -- Надо  человека использовать.
Большого ума  и грамотности товарищ... У товарища большого ума и грамотности
не  было  возраста -- то ли  года  двадцать три, то ли  лет  пятьдесят семь.
Бесплотный, длинный, белый,  как ботва проросшего  в  темноте  картофеля. На
пальцах у него  был  маникюр,  щеки  слегка припудрены.  И водянистые глаза,
сияющие влюбленностью  в  Миньку.  И  в  меня.  Несоразмерно большие светлые
глаза, излишне, ненужно  огромные на  таком  незначительном  лице  -- как  у
саранчи.  Минька  многозначительно усмехнулся  и  ушел. Я  знал естественную
потребность  Миньки  Рюмина Чкак  и всех ничтожеств  -- собирать вокруг себя
всякую  шваль  и погань и,  протежируя  им,  возвышаться  в  их почитании  и
благодарности. И потому не допускал я их к  своим делам на пушечный выстрел.
И  собрался с порога  завернуть  его находку. Аз  грешен. И  я не  всеведущ.
Ошибся  я  в  Лютостанском.  Не   оценил  с  первого  взгляда  удивительного
Владислава  Ипполитовича. Он действительно был  находкой,  настоящей.  -- Ты
откуда взялся, большого ума товарищ? -- спросил я, без интереса рассматривая
этого  поношенного,  выстиранного и  после химчистки  отглаженного  старшего
лейтенанта. -- Из бюро пропусков, Павел Егорович,  -- с  костяным хрус- том,
но очень быстро  распрямился  он. -- Из бюро пропусков? -- удивился я. --  А
что ты там делаешь? -- Видите ли, Павел Егорович, бюро пропусков находится в
ведении  Канцелярии  Главного управления кадров,  так сказать, подразделение
товарища  Свинилупова,  заместителя  министра... -- Что ты мне всю эту херню
несешь!  --  возмутился  я.  --  Без  тебя  знаю, кто  находится  в  ведении
замминистра  Свинилупова. Короче! --  Извините, пожалуйста,  Павел Егорович,
это я от волнения, от желания все  лучше объяснить. Мне же у вас работать...
Ч Ну, это мы еще посмотрим, насчет работы. И как же ты свой ум и грамотность
в бюро  пропусков проявил? -- Простите за нескромность, но считается, что  у
меня  лучший  почерк  в  министерстве.  Некоторые  говорят  -- что  во  всем
Советском Союзе. Я выписываю удостоверения работникам Центрального аппарата.
Извольте взглянуть на свою книжечку -- убедитесь, пожалуйста, сами... Полный
идиотизм!  Я  и не думал  никогда, что  где-то сидит  вот  эдакий  червь для
подобного дела.  Но  из  любопытства  выта-  щил  из кармана свою сафьяновую
вишневого  цвета ксиву  с золотым гербом и  тиснением лМГБ СССР". Внутри, на
розовато-алой  гербовой  бумаге,  залитой  пластмассовой  пленкой,   --  моя
фотография  и  неправдоподобно  правильными  буквами,  удивительно  ровными,
округло-плавными, текучими, записано:  лПодполковник Хваткин Павел  Егорович
состоит  в   должности   старшего   оперуполномоченного  по   особо   важным
поручениям".  И  ниже:   лВладельцу  удостоверения  разрешается   ношение  и
применение огнестрельного оружия. МИНИСТР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ  СССР
ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК...  "  И  размашистая  подпись  малограмотного  весельчака
Виктор  Семеныча  -- лАба-к-у-м-о-в". ЧЧ  Ну,  и что  ты  у меня собираешься
переписывать своим замечательным почерком?  -- спросил я. -- Что  прикажете,
но дело не в этом... -- Лютостанский  сделал паузу,  глубоко вздохнул, и его
выпирающие на лоб водянистые глаза загорелись фанатическим радостным светом.
-- Я все знаю  про евреев? -- ==  В каком смысле?  --  спросил я  осторожно,
соображая,  что  Минька  уже  объяснил  этому  ненормальному,  чем  я сейчас
занимаюсь.  --  Во всех смыслах! -- горячо сказал Лютостанский. -- Я про них
все знаю. Историю их грязную, религию их ненавистническую, нравы их злобные,
обычаи  людоедские,  традиции  проклятые,  характер  их  ядовитый   и  планы
зловещие...  Я  недоверчиво засмеялся, а он бросился  ко мне,  руки в мольбе
протянул, лицо  его тряслось,  а глаза  полыхали: -- Павел Егорович! Товарищ
подполковник! Дорогой вы мои! Вы мне только поверьте! И в работе посмотрите!
Убедитесь тогда сами, чего я  стою! Я ведь тут, в кабинете, жить буду! Нет у
меня семьи,  детей нет -- отвлекаться  не  на что!  Всего себя  делу  отдам,
только поверьте  мне... Я  видел, что если откажу, с ним  случится настоящая
истерика.  Давно  уже  я  в  нашей  Конторе  таких искренних энтузиастов  не
встречал.  -- А чем тебе так евреи досадили? -- полюбопытствовал я. --  Мне?
Мне лично?  -- Да, тебе лично.  -- А вам, Павел  Егорович?  А всему русскому
народу? А  всечеловеческому  миру?  Они  же погибели  нашей  хотят,  царство
иудейское  всемирное  мечтают установить! Сперма дьявола,  впрыснутая в лоно
людское!  Мы, большевики,  конечно,  люди  неверующие, но ведь  то, что  они
Христа  распяли,  -- это же факт! Сатанинская  порода,  всем людям  на земле
чужая... Он меня  убедил. Он  мне показался.  Я оставил  его у  себя. Он мне
понадобится  сейчас, а  главная роль, которую я ему определил,  должна  быть
исполнена  в будущем. Я дал ему ответственную,  высокую самоотверженную роль
невозвращающегося   кочегара.  Кочегара,  который  в  упоении  топки  котлов
останется внизу. Вместо меня. Когда я  замечу, что смена  вахты близка и мне
надо  подниматься  наверх. Лютостанский  остался.  И  все,  что обещал  мне,
выполнил. Адское пламя, бушевавшее в его груди, он,  не расплескав ни капли,
вложил в дело. Он был или педик, или импотент -- во всяком случае, я ни разу
не слышал, чтобы он даже по телефону разговаривал с бабой. Не  знаю, когда и
где он отдыхал: всегда его можно было застать в Конторе. Три страсти владели
его сумрачной ду- шой -- ненависть к евреям, почтение к каллиграфии и любовь
к  цветам.  И все  три страсти он  удовлетворял  на  работе. Выделенный  ему
кабинет  был полон  цветов:  круглый  год в  нем дымились  гроздья  флоксов,
наливались  фиолетом сочные  купы  сирени  и рдели  нежнейшие  полураскрытые
бутоны роз. Он  дарил- свои цветы  мне,  но я  их  выкидывал. А Лютостанский
делал  снова.  Его цветы были  из  бумаги. Из  разноцветных  листиков бумаги
писчей, чертежной,  бархатной, папиросной. С  удивительными  бы-  стротой  и
ловкостью, безупречно точно  он вырезал лепестки, на- саживал на проволочки,
подклеивал,   подкрашивал   акварельной   красочкой,    складывал    букеты,
поразительно похожие  на живые. Особенно охотно он занимался  этим  во время
допросов. А может быть, другого времени у него не оставалось. Задаст вопрос,
а сам ножницами быстро-быстро цыкает, на сложном  изгибе лепестка от усердия
губу  прикусываег,  дождется  ответа  надлежащего,  и  своим  художественным
букворисовальным почерком  запишет в протокол.  А  вопросы все  продуманные,
ловкие, изощренные, с  капканами,  ловушками  и силками, с яростным желанием
затолкать  ответчика  в  яму  не  грубым  пинком,  а красиво,  художественно
погружая  его в муку, во тьму. ... Цветы, портрет Берии в маршальской  форме
на  стене  и собственноручно изготовленный  нечеловечески  красивыми буквами
транспарантик над столом: лУ НАСТОЯЩЕГО ЧЕКИСТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ХОЛОДНАЯ ГОЛОВА.
ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ  И ЧИСТЫЕ РУКИ  Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ". И всегда он толокся среди
сотрудников --  вежливый, услужливый, доброжелательный.  Весь  отдел был ему
сколько-нибудь  должен: все занимали у  него деньги, потому что зарплату ему
было тратить  не на  что. И некогда.  А еще он  был шутник. Не  весельчак, а
прибаутчик. Он знал массу поговорок, и очень скоро после  его прихода мы все
стали пользоваться  накопленной  им  народной мудростью,  его  бесчисленными
пословицами и  присловьями  --  несколько  однообраз- ными,  но  смешными  и
верными.  Еще  при первой встрече он  мне сказал: Ч- Нет веры  евреям.  Даже
коммунистов-евреев мы должны рассматривать вроде выкрестов. А  жид крещеный,
что  конь леченый, что вор прощеный, что недруг замиренный... И повторял без
устали:  -- На всякого  мирянина  --  двадцать два  жидовина! Грозил  строго
пальцем  бывшему  знаменитому педагогу, а ныне вредителю  Гусятинеру:  -- Не
касайтесь,  черти, к дворянам, а жиды  -- к  самарянам... Сочувственно качал
головой,  глядя на умирающего от  голода генерала Исаака Франкфурта: -- Жид,
как свинья. -- и от сытости стонет. Стыдил. совестил консула в Сан-Франциско
Альтмана,  завербованного  японской разведкой. -- Жид,  как  воробей, -- где
сел, там и поел... Мордовал свирепо уполномоченного по Новосибирской области
полковника госбезопасности Берензона, приговаривал яростно: -- Жид, как ржа,
-- и железо прогрызет! А я, проходя по кабинетам, все чаще слышал,  как наши
следователи и  оперы  орали  на  своих клиентов: --  Гони жида  голодом,  не
поможет  Ч- молотом! Ч- Жид в деле -- как пиявка на теле. -- Жид да поляк --
чертов  кулак... Ч-  Жид, как пес, -- от жадности собственных блох сожрет! И
Минька  Рюмин,  тыча мясницкий  крутой  кулак  в  нюх  обезумевшему от ужаса
академику медицины Моисею Когану, шипел: -- Правду народ наш говорит: жид от
счастья  скачет, значит, мужик плачет...  А Виктор Семеныч  наш, незабвенной
памяти министр и руководитель, эпически заметил: -- Не мы придумали  Ч- люди
веками в душе  выносили:  жиду,  как  зверю, --  ~ нет веры...  И  Лаврентий
Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на
установочном  совещании сформулировал задачу окончательно: -- Товарищ Сталин
рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз
простые люди  мудрость отцов: нэт  рибы бэз  кости, а еврэя бэз злости...  Я
сразу догадался,  что это  Лютостанский  еще в  начале  века,  в туруханской
ссылке,  поведал Великому Пахану мудрость отцов. И оценил его в  полной мере
-- насколько  можно  оценить  такого  воистину  бесценного сотрудника.  Делу
радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета
Ветхого,  без  Завета  Нового,  без  всей  этой  псевдомилосердной,  как  бы
добренькой чепухи. Минька Рюмин, я и Лютостапский превратились в мощное все-
сильное триединство, где я был холодной головой,  Лютостанский  -- пламенным
сердцем, а Минька -- могучими чистыми  руками.  И  дела я  теперь вел только
вместе  с Лютостанским.  Где уж мне  было  записать протокол  допроса  таким
неповторимо  красивым почерком! Можно сказать, лучшим  во  всем министерстве
или даже во всей стране! И подписью своей я  старался не снижать, не портить
художественного впечатления  от этих  замечательных документов, где кошмар и
ужас содеянных  изменниками  злодеяний  фиксировался  навек букворисональным
способом. Чего  мне было соваться  со своей куриной подписью в  эти скрижали
законного  возмездия,  в  священные  манускрипты разразившейся  наконец  над
нечестивыми головами грозы справедливости. И Лютостанский  был счастлив, что
благодаря моей  скромности  начальству заметнее  его усердие.  И Минька  был
доволен,  что  я  не  пру  на  первые роли, не  суюсь поперед батьки в пекло
честолюбия,  в  ласкающий  жар  удовлетворенного  тщеславия.   Я  представил
Лютостанского к внеочередному производству в специальном  воинском звании  и
вызвал к себе с  докладом оперуполномоченного Аркадия  Мерзона. АУДИ,  ВИДЕ,
СИЛЕ.  Темное  лицо  Магнуста  маячило  перед  глазами,  двоилось,  пухло  и
вырастало  в гигантское  --  под самый  потолок  кабака -- облако, накрывало
мглой,  заворачивало в черноту, крутило меня,  безвольного и слабого. Еда на
столе  почти  не  тронута.  И  мясо  филейное с  грибами остыло, ссохлось. И
мороженое растаяло. А бутылка -- почти пустая. Оглоушил я  ее, гуляя  далеко
отсюда, с вернувшимся  после долгой отлучки  Владиславом Ипполитовичем.  Все
качается,  плывет  передо мной. Головокружение.  Кружение  головы. Кажущееся
вращение в разных плоскостях. Кажущее- ся. Вот именно -- не на самом деле, а
кажущееся. Как кажется  мне сидящий напротив, не существующий на  самом деле
Магнуст.  Как кажется  мне  мое  прошлое,  которого  не было.  Все  выдумал.
Кружение головы. А у  меня и не голова  больше ЧХ это только кажется. У меня
теперь -- головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное
вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах -- встать и уйти. Эх-ма,
ребята,  мы не так злые, как глупые Чголовоногие.  Наклонилось, приблизилось
ко мне сизое облако лица несуществующего Магнуста и сказало мне  увещевающе:
-- Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не
мог... -- Мог, -- ответил я вяло. -- Он  тогда  уже  многое мог... Засмеялся
зло кажущийся мне Магнуст и сказал тихо:  Я предлагаю вам рассказать правду.
Я не могу и не хочу  жечь вам лицо  зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду
Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства  заставить вас говорить правду...
И  сразу  же из  облака  дохнуло  на меня, остро потянуло из прошлого  вонью
паленых  волос  и  подгорающего  мяса,  мелькнуло  в  разрыве  серой  пелены
горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез.
Нелепость плачущих стариков... -- Какие  же это, интересно знать, есть у вас
средства? -- спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно
на стуле. А жидюка зловредный мне ответил: -- Свидетельские показания против
вас,  данные  Аркадием Мерзоном.  -- И  где же он  вам  их  дал?  В  нарсуде
Фрунзенского  района?  -- Нет. Он  дал  их  под  присягой  в Государственной
прокуратуре  в  Иерусалиме. --  Мерзоон?  В  Иерусалиме? Ч-  Да,  Мерзон.  В
Иерусалиме.  Ваши компетентные  органы разрешили  ему эмиграцию в  Израиль и
обещали молчать о его прошлом в обмен на определенные поручения... --  Ай да
Мерзон! И вы его раскололи? -- == подкинул я Магнусту петелечку. Он спокойно
пожал плечами: -- Я в израильской прокуратуре не служу и лколоть" Мерзона не
мог. --  А  где  ж  вы служите -- в МОССАДе? Или  в  лШин-бет"? Он не  спеша
закурил, посмотрел на меня из-под приподнятой брови и  хладнокровно отрезал:
--  Я  не служу ни  в  МОССАДе, ни в  лШин-бет". Когда надо будет  --  я вам
сообщу, где  я работаю.  Или вы догадаетесь сами. -- Воля  ваша, -- развел я
руками.  Если  он  из  ЦРУ  или  из  армейской разведки,  я  за  одну только
самовольную встречу с ним сгорел  дотла. Нет, другого выхода  не существует,
единственный  МОДУС ОПЕРАНДИ --  Ковшук с  его кухонным тесаком. И присохнет
тогда дело, как-нибудь это  все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор
у  меня в груди! И  спросил с  настоящим  интересом: -- А что  с Мерзоном-то
произошло? --  С  Мсрзоном? Он  прожил  очень тихо несколько месяцев,  потом
пришел в прокуратуру и рассказал  все, что знал. Вернулся домой и повесился.
Я  покачал  сочувственно  головой и  расхохотался:  --  И  вы  грозитесь мне
показаниями  не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы?  Его  же
свидетельствам --  хрен цена?  А  Магнуст одобрительно  дотронулся до  моего
плеча, улыбнулся: --  Превосходно! В наших  переговорах  наметился серьезный
сдвиг. Вы уже воспринимаете  меня как суд. Это хорошо. Но --  рано. По  всем
человеческим законам  один человек никого судить не может. -- Тогда  чего же
ты хочешь? -- в ярости выкрикнул я. -- Правды. Как вы убили Ншшоса...  АУДИ,
ВИДЕ,  СИЛЕ.  ...  вызвал с докладом  оперуполномоченного Аркадия Мерзона...
Пикантная подробность ситуации заключалась в том, что в центральном аппарате
Конторы и на  местах еще служили много евреев. Ох уж эта еврейская страсть к
полицейской работе!  Со времен первого  русского обер-полицмейстера, которым
был еврей Дивьер,  они  хотят надзирать за правопорядком и нравственно- стью
российского  населения. А уж при советской власти они слетелись  в  Контору,
как  воронье  на  падаль.  Уж  очень  эта  работа  пришлась  им  по  сердцу,
национальный характер раскрылся в  полной мере. Ну и, конечно, сладко небось
было  вчерашнему  вшивому пейсатому  парии сменить заплатанный  лапсердак на
габардиновую  гимнастерку с  кожаной ловкой  портупеей,  скрипящие  хромовые