бы  сразу вспомнил:  те  далекие  времена и события  я
помнил  с удивительной  ясностью. А кого,  похожего  на Игоря Зеленского,  я
видел вчера  --  хоть убей,  не мог припомнить...  Потряс головой, пошевелил
губами и понял, что могу говорить, возвратилась речь. Я и сказал ему: -- Это
глупо  и  несправедливо.  Ты  мстишь мне  за  время,  в котором мы  жили. --
Вре-емя-я? -- протянул Игорь. -- Время без людей -- просто пустота. Это ты и
вся  ваша компания превратили время в одну  сплошную кровавую  рану. Это вы,
компрачикосы, изуродовали целый  народ, сломали его природу! -- Целый  народ
без его  согласия  не  изуродуешь! Народ был согласен... И  природу  его  не
сломаешь...  -- Я махнул рукой. -- Еще  как сломаешь! -- Он схватил  меня за
плечо  и потащил за собой:  -- Идем, идем, я тебе покажу, какой  фокус  вы с
людьми проделали... Я безвольно  шел за ним по коридору, хотя мне совершенно
неинтересны были его рассуждения: ведь он, ученый дурачок, ни догадаться, ни
даже в страшном сне увидеть не мог того, что я знал про манипуляции с целыми
народами. Но здесь хозяином  положения был он. И я послушно пришел  за ним в
виварий. Смрад, неживые блики ламп,  мерзкое копошение краснохвостых крыс  в
стеклянных  лотках-загончиках. -- Вы перестроили  память...  Вот три  группы
крыс. Первых загоняли в темный ящик с металлическим полом и пропускали через
днище электрические заряды: крысы  навсегда запомнили ужас и боль, связанные
с темнотой в  ящике... Когда их детей  загоняли в  темный ящик  без  всякого
электричества -- они  бесновались и  сходили  с ума, как их родители... В их
мозгу произошла  функциональная перестройка памяти  под действием субстрата,
выработанного напуганным  организмом их родителей, -- пептидов... А  вот эта
группа  --  совершенно посторонние  крысы,  которым  ввели  пептиды  второго
поколения, и они реагируют на простой темный ящик точно так же, как  те, что
мучились в нем. Тебе понятно? Вы воспитали наследственный ген ужаса, который
парализует  людей без всяких мук и принуждения... Богдан Захарович  Кобулов,
тяжело пыхтя и отдуваясь  --  видно,  приехал в министерство сразу же  после
обильного  застолья,  --  сказал  мне:  --  Нет, не могу удовлетворить  твою
просьбу... Я  не  могу  взять  тебя к себе...  ты не представляешь ситуацию.
Сейчас заварится каша, какой никогда еще  у нас не было. Дадим  врагам такую
трепку, чтобы все запомнили  ее  на сто  лет... Его огромный  живот  лежал в
специально  вырезанном углублении  полированного стола и  казался диковинным
яйцом в футляре, и я думал,  что когда однажды это удивительное яйцо лопнет,
скорее всего вылупится на свет динозавр. -- Инициатива с делом врачей пришла
к Иосифу Виссарионовичу помимо нас с Лаврентием Павловичем... Товарищ Сталин
поручил курировать дело Крутованову...  Я  не  хочу  вмешиваться: пусть  все
идет, как идет... Сергей Павлович -- человек умный, но еще  очень молодой...
Посмотрим... Если поживем -- то увидим... На Кобулове была шелковая кремовая
рубашка  с  завернуты-  ми  рукавами.  Черные  толстые  мозоли   на   локтях
растрескались, словно пересохшая земля. -- А то, что пришел сам, -- молодец,
хвалю  за  сообразительность...  деловой  человек  никогда   не  вложит  все
состояние   в  одно   предприятие...   --  Товарищ   генерал-полковник,   из
соображений...  --  вякнул  было  я.  ~  Я  твои  прекрасные  патриотические
соображения понимаю, -- перебил Кобулов и пренебрежительно махнул  рукой: --
И  хвалю.  Живем не первый и, надеюсь, не  последний день. А  с  этим  ослом
Рюминым будь тише воды и ниже травы. Мне нужна информация только  из  первых
рук... От Кобулова я направился к  Миньке. Меня  снедали злоба на весь мир и
острая досада на собственную беспомощность. Придуманный мною спектакль лДело
врачей" вышел из-под авторского контроля и развивается совершенно независимо
от моей воли. И не в мою пользу. Я столкнул камень, вызвавший лавину, и куда
теперь докатятся обломки -- один бог весть... И еще я отчетливо видел: скоро
произойдет  в  нашей  удивительной  конторе смена вахты,  которую  вместе  с
горючим  побросают  в топку.  Со всех  концов Москвы  уже везли в  наш емкий
корабль топливо. А  сколько  продлится вахта  --  никто  на  свете, ни  один
человек не знает. Ведь задать всем такую  трепку,  чтобы ее запомнили на сто
лет,  -- это непростое дело. И стоит теперь передо мною  задача: любой ценой
найти  лазейку на трап, сыскать  выход из кочегарки. Мой  рывок к Кобулову и
был  попыткой  за- хватить  место  на  трапе.  Но Кобулов  отпихнул  меня от
ступенек ногой -- лты вахты, не кончив, не смеешь бросать... ". Ладно, пойду
к Рюмину.  Трефняк  предупредительно встал мне навстречу: -- Михаил  Кузьмич
вас дожидаются,  сразу велели  зайти. Дожидались Михаил Кузьмич  меня  не  в
одиночестве: они  допрашивали  какого-то еврея в  генеральской форме. И  так
искренне обрадовались моему  приходу, что забыли спросить, где это я изволил
шеманатъся. -- Заходите, товарищ подполковник, -- приветливо замахал  он мне
рукой. -- Вот, можете познакомиться еще с одним абрашей, который утверждает,
будто он  академик Вовси. А вовсе не академик ты, пархатая морда, а изменник
и  убийца...  --  И,  до- вольный своим  каламбуром,  громко  захохотал. Мне
показалось,  что академик смотрит на  Миньку с  огромным  интересом.  Только
синеватая бледность выдавала его волнение. Тихим, чуть-чуть дрожащим голосом
он  сказал:  --   Вы  не  имеете  права  со  мной  так   разговаривать.   Вы
государственный служащий, может  быть, даже  большевик... --  И ты,  еврюга,
тоже, наверное, большевик? --  с  едким сарказмом спросил  Минька.  -- Да, я
член ВКП(б)  с  1918  года.  И хочу напомнить  вам, что  я  Главный терапевт
Советской Армии,  генерал-майор медицинской службы, что  я воевал всю войну.
--  А награды имеешь? --  хитро  спросил  Минька.  -- У  меня  двадцать  две
правительственные награды... --  И  все -- медали  лНе  допустим фашистского
гада до ворот  Ашхабада"!  --  счастливо захохотал Минька,  так ловко  уевши
хвастуна,  еврейского вояку, наверняка прятавшегося  всю войну по тылам.  --
Слушай   ты,   храбрый  портняжка,  жидос   несчастный,  есть   вопрос...  Ч
отсмеявшись, начал  Минька.  --  Вот скажи мне, чего ваша бражка  собиралась
делать после того, как вам, допустим, все-таки удалось бы умертвить товарища
Сталина? --  Я  считаю  этот вопрос политической провокацией и отка- зываюсь
его обсуждать,  --  по-прежнему тихо ответил Вовси.  На  Миньку уже оказывал
наркотическое действие соленый запах близкой крови, и он, встав из-за стола,
медленно направился  к сжавшемуся на стуле академику.  Одной рукой он держал
витую  рукоятку своего замечательного  кнута,  а  другой не  спеша  сматывал
вязаное ремнище.  В голове у  него  тонко высвистыпсша торичеллиева  пусгои.
~Одну минуточку,  товарищ полковник. -- остановил я  его: -- Мне хотелось бы
задать  арестованному вопрос... -- Задай, задай, -- согласился  Минька. -- И
если он не отве- тит Ч- так  дам по темечку, что в жопе завоет!  -- Скажите,
пожалуйста,  вам знакомо имя известного  буржуазного националиста, изменника
Родины и сионистского шпиона Соломона Михоэлса? -- Да, -- вяло кивнул Вовси.
-- Позвольте  полюбопытствовать -- -- в какой связи? -- Это мой брат. Минька
от удовольствия даже не ударил его, а только ширнул кнутовищем под ребра. --
Вам ведь  известно, Мирон Семеныч, как строго нам пришлось поступить с вашим
братом? Скорчившись от  боли и плавно затоплявшего его страха, Вовси шепотом
сказал: -- Я знаю -- вы убили его. В Минске. Вы били его  ломом по голове...
-- Ну, я в такие подробности  не посвящен, но в принципе мы  с вами ситуацию
расцениваем  правильно.  Поэтому обращаюсь к  вашему здравому  смыслу: чтобы
свести потери к минимуму, постарайтесь всемерно помочь следствию.  -- А чего
вы хотите от меня? Я протянул ему список врачей, которых сегодня  загрузят в
трюмы. -- Нужно, чтобы  вы  чистосердечно и обстоятельно  рассказали, как  в
сговоре  с  этими  лицами  вы   замыслили,  организовали  заговор  с   целью
умерщвления товарища Сталина  и  его  соратников  и  как  приступили  к  его
осуществлению. Вовси взял  список, очень  внимательно прочел  его  до конца,
прошел по нему глазами еще раз и со вздохом положил бумагу на стол. -- Здесь
цвет советской врачебной мысли, -- сказал он печально. -- Это  вершины нашей
медицинской науки... -- И хорошо! -- гаркнул Минька. -- Компания подходящая,
а  жид  за компанию  шилом  подавится! Вовси посмотрел ему прямо в  глаза  и
проговорил: -- Теперь я  не  сомневаюсь,  что  заговор против жизни Иосисифа
Виссарионовича есть. И созрел он  именно здесь. Заявляю  как  врач:  Сталин-
пожилой больной человек, и,  если все люди из этого списка будут уничтожены,
он  навсегда лишится квалифицированной медицинской помощи,  а без врачебного
надзора и разумного лечения скоро умрет. Вы намерились убить его!.. Свистнул
пронзительно кнут, и ремень  змеей обвил  спину Вовси. Давя в горле хрип, он
закричал  фальцетом: -- Не бейте  меня!..  Пусть будет... Я подпишу все, что
вам надо... Закрыл лицо руками и еле слышно  сказал: -- Мир  рухнул!  Никого
уже ничем  не  спасешь... И  ничем не погубишь...  Всю  ночь везли к нам  на
корабль людей -- из списка,  составленного  Минькой. И назавтра их  везли  с
утра до вечера. И весь следующий день. Всю  неделю. Все последующие  месяцы,
потому что список  неукротимо рос,  разбухал, он заполнял  десятки  страниц:
арестованные  могли молчать  или  орать от боли и страха, держаться неделями
или еще в машине рассказывать о том, о чем даже не спрашивали,  но все они в
конце  концов называли новые имена, и эпидемия террора, вырвавшись из здания
МГБ в этот бледный,  запуганный  мир,  парализованно  взиравший на  нас, уже
бушевала по всей стране. -- Вы воспитали наследственный ген ужаса! -- кричал
Игорь Зеленский... Полоумный! Может, он  и прав, но никак  из его правды  не
следует, что меня  надлежит  так  строго  наказывать.  Ведь сегодня  каждому
зрячему видно, что время просто обнажило вечную идею: жизнь вовсе не поприще
отдельных  личностей, жизнь есть игра,  бесконечный театр, и всякий  человек
только  исполняет отведенную ему роль. Роль.  Маску.  Придуманную  для  него
программу. -- И это все, что ты можешь мне сказать? -- спросил я Игоря. -- А
что  я  тебе  должен  сказать?  Мы  заключили  с тобой  договор,  и  я  свое
обязательство буду выполнять с отвращением и надеждой. Я буду тебя  спасать,
уничтожая твое семя на земле. -- Игорь  склонился ко мне  и прошипел прямо в
ухо:  -- Я надеюсь  похоронить в тебе твое будущее!.. И тут -- как внезапный
ожог, как полное и окончательное пробуждение  -- пришло воспоминание, и муки
борьбы  с усталой памятью сменились  ужасом. Я понял, что сам себя заманил в
ловушку. Я вспомнил,  чье лицо так больно,  с таким  отвращением  и  страхом
вспоминал. С ненавистью и злорадством смотрел мне в глаза Истопник.



ГЛАВА 19. ДОМ МАЛЮТКИ СКУРАТОВА


     Я   проснулся.  Из  душной  черной  норы  своего  сна  выполз   в  мир,
сумрачно-сизый,  захлебывающийся  в  грязи  мартовского  предвечерья.  И  не
снилось мне ничего, и не отдыхал, и не дышал -- просто не было меня, не жил.
Нет, только  молодой и очень здоровый  кретин может поверить, будто мир есть
объективная  реальность,  не  зависящая  от  нашего  сознания. Когда человек
бессилен  и  болен, он  скатывается  в низость  антинаучной  идеалистической
истины -- мир умирает вместе с наступлением беспамятства. А если не умирает,
то на  кой  хрен  он нужен -- этот испакощенный весенней  слякотью мир? Нет,
наверное, все-таки умирает. Во  всяком  случае,  я на это надеюсь. Должна же
быть какая-то целесообразность в этом чумном бардаке  под названием лжизнь".
А жизнь после меня, без  меня -- какой это может быть сообразно цели? Не для
Магнуста же сооружалось мироздание! И не для Марины! Сидит подруга, спутница
жизни,  в  кресле  подле  моей  кровати,  глазками  нежными,  кровеналитыми,
ненавидящими  на меня  лупает. А башка -- поперек  морды -- шарфом шерстяным
замотана. Может  быть,  надеется,  что  я  ее  не узнаю?  Господи, как болит
голова! А  вдруг  это Марина на меня  порчу наводит? Пока сплю, колдует надо
мной, мозги  туманит,  фасольку в груди ворожбой взращивает?  А-а?  Ты  как,
любимка  моя  лазоревая, по части шаманства и камлания? Всмотрелся в  глазки
кроличье-розовые  и  --  плюнул! Слабо  тебе, неразлучная с моим имуществом,
возлюбленная  моя  вдова. Кишка  тонка,  в  мозгах  темна,  бездуховное  мое
похотливое  растение... Чтобы колдовать --  силу нужно иметь тайную. Энергию
инобытия.  Римма   --  имела:   умела.  Могла.  Не  хотела,  а  волховала  и
чародействовала,  колдовала и морочила, блазн и ману на меня наводила. Иначе
и  не объяснишь ту  власть, что надо  мной  взяла...  --  Чего  смотришь? --
спросил  Марину, и голос  у меня был тихий, хриплый, смирный Ч-  не было сил
ругаться. -- Смотрю и думаю,  как такие гады на земле рождаются? -- сообщила
моя  медовая, лучезарная. --  Почитай лГинекологию" Штеккеля,  -- буркнул  я
вполне  доброжелательно.  --  Текст  все   равно  не   поймешь,  но  рисунки
понятные...  -- Сволочь  грязная! Гадина проклятая!  Супник  позорный!  -- и
поехала, поехала. Зла не хватает. Ох,  как головушку ломит! Марина вздохнула
-- набрала воздуха для следующей серии воплей, и я успел спросить: --  Зачем
морду  лица  замотала?  Будто  на бегу споткнулась,  остановилась  на  миг и
сказала, не  забыв  страдальчески  сморщиться:  --  Воспаление  жевательного
сустава у меня... -- и снова заголосила, гадостями заплевалась. -- Жаль, что
в языке у тебя нет жевательного сустава,  -- сочувственно заметил  я. Я могу
примириться с  тем, что эта  рвотная бабенка -- моя исторически  сложившаяся
жена. Но -- вдова? Да никогда! Лишу я тебя этого злорадного удовольствия, не
дам  я   тебе  этой  роскошно-прибыльной  печали.  Наливная   моя  вдовушка,
сладостная   моя   возлюбленная,   мой  дорогостоящий  механизм  для  снятия
гормональных  нагрузок! Твой заботливый супруг, уплывающий  за  окоем бытия,
ка-  жется, предал  высокие идеалы материализма  и  тонет  в грязном  болоте
идеализма. Цветочек ты мой заблеванный,  я совершенно реакционно и лженаучно
отрицаю  существование  материального  мира,  если  его не воспринимает  мое
сознание. И проваливаясь в тусклые трясины шарлатанского солипсизма, склонен
утверждать  -- и я это докажу эмпирически, сучара ты  этакая, -- что основой
всего сущего является абсолютная идея, мировой дух, имя  которому -- сатана.
А как идеалист -- философский  последователь идеализма, то есть бескорыстный
возвышенный мечтатель, я имею ранг чрезвычайного и полномочного нунция этого
самого мирового духа. Что в переводе  на наш просторечный диалект  значит --
старший оперуполномоченный по особо важным поручениям. В запасе.  Он  -- мой
Поручитель --  не для того  создал ваш жалобный мир, чтобы я  умер, а вы тут
остались беспризорными. Без меня. Если дойдет  до жареного -- я тут вам всем
Армагеддон устрою, ты-то, Марина, первая  светопреставление увидишь. Мигнуть
не  успеешь, как  преставишься  с  этого  спета в кикой-то  там  иной... Она
продолжала горланить,  а я  смотрел на нее сквозь прищуренные веки и думал о
том,  что  из  всех  бесчисленных вариантов  Марине  больше  всего  подойдет
удушение. Застрелить, зарезать, задавить -- неинтересно. В такой  смерти нет
поэзии борьбы живой плоти с тяжело наваливающейся  пустотой. Ткнул ножик под
яремную  вену  --  чик,   и  нету!  Сразу  объект  отключился.  Нет  страсти
выползающих  из  орбит  глазных  яблок,  будто  мечтающих  в  последний  раз
рассмотреть и запомнить этот противный,  привлекательный, ускользающий  мир.
Сардоническая  ярость,  с  которой   удавленник   дразнится   --  показывает
остающимся здесь багровую синеву вывалившегося языка. Мокрые дорожки слез...
Мне этими  слезами  генерал  Шкуро всю гимнастерку  на груди  замочил. Мы их
вешали  во внутреннем  дворе Лефортова,  в воротах гаража. Их было пятеро --
как  в  популярном   французском  кинофильме.  Только  французишки  те  были
солдатами, а эти все -- генералами. Вместе с генералом Власовым. Сам Власов,
изменник, иуда, предатель доверия Великого Пахана. Ах,  как верил ему  Пахан
Джо в начале войны --  собственного сына Якова послал к нему под  начало!  А
Власову, видать, больше  по  вкусу была  кисточка гитлеровских  усиков,  чем
щетинистая рыжеватая щетка нашего усатого. Перебежал, сука, вместе с армией,
повернул штыки против  Благодетеля, создал русскую  освободительную армию. И
сыночка  Паханова,  несчаст-  ного  полужидка  Яшку, отдал своим  нацистским
хозяевам.  Сгинул парень  в концлагере. Убили  гестаповские  звери. Сначала,
правда,   Адольф   Алоизович   Шикльгрубер,   со   своей   пошлой   арийской
сентиментальностью, закинул  удочку  Пахану:  -- Так,  мол,  и так,  понимая
отцовское волнение за судьбу нашего старшенького, на войне всякое случается,
давайте,  мол,  махнемся  нашими  пленными  --  я  вам  отдам  Якова  вашего
Иосифовича, драгоценного сынульку, а вы  мне  -- моего  генерал-фельдмаршала
фон  Паулюса, маленько обкакавшегося  в  Сталинграде.  Учиним, так  сказать,
чейндж,  тауш  по-нашему, по-немецкому, обмен по-русскому... Только  не учла
эта  фашистская мразь,  что у нас -- у советских -- собственная гордость, мы
на пленных смотрим свысока. На наших пленных, конечно. Сын там или не сын --
нам на это плевать. Да и сын. Яшка этот самый, оказался сыном  сомнительного
качества,  не  выполнил  святой  батькин  завет  --  советский  воин  всегда
предпочтет смерть плену. Пусть безоружный, или раненый,  или  окруженный  --
роли не играет. Если тебе честь  папашкина дорога, если для тебя имя  твоего
Великого Пахана свято --  хоть сам себя  руками разомкни,  а в плен ни-ни! А
этот опозорил родительские седины  -- не застрелился, не удавился, не пропал
пропадом. И  молвил  величественно  Пахан  в  ответ  на  грязное предложение
германского людоеда: лЯ фельдмаршала на солдата не меняю... " Я  думаю,  что
именно  тогда  в  первый раз  по-настоящему  испугался Адольф Людобой  -- он
наверняка впервые  увидел  въяве этот  мировой  дух,  эту  материализованную
абсолютную сатанинскую идею по имени Пахан всех народов... Испугался, махнул
рукой и велел кончать Яшку.  А спустя всего два года мы отловили Власова.  В
Чехословакии,  в  конце  войны.  И приговорили вместе  с  подручными  его  и
подстегнутыми вражинами еще с гражданской --  атаманом Красновым и генералом
Шкуро  -- к  повешению.  Суматоха с  их казнью  была  невероятная, поскольку
Лаврентий сказал,  что, скорее  всего, на  исполнение  приговора  явится сам
Великий  Пахан. Дело  понятное -- всякому  охота посмотреть, как оппонент на
подвеске ножками дрыгает. Только слух этот оказался понтом -- то ли Пахан не
захотел, то ли не смог, то ли занемог, то ли не счел уместным, а может быть,
Лавр  попросту наврал  -- он  любил потихоньку  вещать от  имени  всевышнего
нашего  командира. Во всяком случае. Пахан на  казнь не  явился,  и праздник
справедливого  возмездия, можно  сказать,  наполовину  был  смазан.  Главным
гостем церемонии стал наш  министр Виктор Семенович Абакумов -- само по себе
явление  небывалое.  Но  после  разговоров  о  том,  что  сам  Пахан  придет
подтвердить  Власову  нашу  старинную  поговорку:  кому,  мол,  суждено быть
повешену, того и грозой не убьет, -- это как-то разочаровывало. Стоило разве
таких орлов, как я да Ковшук, вызывать! Да-да! Мы и  тут с Семеном бок о бок
трудились.  Вернее сказать, он трудился, а я около начальников  средней руки
отирался,  шутки  шутил, анекдоты  рассказывал. В  воротах гаража  поставили
грузовик  лЗИС-5" с откинутыми бортами, и Семен Ковшук покрикивал-командовал
шоферу в  машине: -- Что  ж ты,  дурень стоеросовый, выгнал машину  на серед
двора?  Скомандуют тебе, дашь  газ,  они  и побегут по  кузову,  что тебе на
стадионе!.. Давай на