зад, давай  еще, еще, вот так, так --  кузов  должен  на
полметра из  ворот  торчать...  Под  петли  ровнее подавай...  С  поперечной
воротной  балки  списало  пять  белых  веревочных петель. Их  еще  с  вечера
собственноручно смастерил Ковшук  -- из  бельевой веревки лсороковки", вдвое
сложенной, мылом лКрасный мак" тщательно намыленной -- не оказалось в тюрьме
другого подходящего мыла, пришлось дорогой пар- фюмерный набор распатронить.
А сейчас стоял Ковшук  на кузове-эшафоте  и прикидывал  длину петли  -- саму
удавку он надел себе на шею, а правой рукой подтягивал или опускал свободный
конец  веревки, перекинутый  через  балку.  У  него  было  озабоченное  лицо
мастерового,  ладящего  сложную  хитрозадуманную  работу.  --  Сем,  ты  для
верности сам  попробуй! -- крикнул я ему, и все захохотали. Ковшук поднял на
меня  тяжелый взгляд  и  спокойно,  серьезно обронил:  ЧЧ  Я  не  пробую.  Я
наверняка  работаю... И веселый  дружный хохот нестройно стих и умолк -- все
подумали об  одном  и  том же:  стоит Абакумову  бровью  повести,  и  Ковшук
мгновенно  вденет в петлю  любого из  стоящих здесь командиров.  Исполнит не
пробуя  Ч-  наверняка.  А  Ковшук  усмехнулся,  смягчился, нам,  белоручкам,
неумехам, пояснил снисходительно: --  Тут точность  нужна... Это  ж  не гуси
копченые -- под стреху подвешивать...  И лица  не увидишь... А низко -- тоже
нельзя...  Висельник на  шибеннице на треть метра вытягивается -- носками по
земле шарить  станет... Наконец он привел в гармонию технологические условия
и эстетику предстоящего зрелища, закинул свободные концы веревки еще раз  за
балку и затянул их морским узлом -- на глухой  "штык". -- Готово! -- сообщил
Ковшук. -- Пожалуйте бриться... Появились мрачный, видно, с сильной поддачи,
Абакумов, прокурор  Руденко,  быстро  заполнился небольшой внутренний дворик
толпой генералов и каких-то надутых важностью  штатских. Точнее сказать -- в
штатском, потому что  штатским там делать было совершенно нечего.  Первым из
решетчатого железного лнакопителя" тюремного корпуса конвой доставил атамана
Краснова -- в синем мятом костюме, руки за спиной связаны короткой веревкой.
Меня   поразило,  какой  он  старый.   --  наверное,  лет  под  восемьдесят.
Потрясучий, вонючий дедушка с красным  носом. По-моему, он не понимал, зачем
ею сюда привели, и  только испуганно крутил  по сторонам  седастой  облезлой
головой зажившегося гусака. Грохнула дверь, и,  щурясь на  свету, появился с
надзирательской свитой генерал  Шкуро.  В  кавалерийских сапожках,  казацких
шароварах  с лампасом,  мундире с  содранными  погонами,  он уверенно-твердо
прошел  -- без  всяких подсказок  --  через двор и  стал у  открытого  борта
грузовика. У него была кривоногая  цепкая поступь  разбойника.  Подать  руки
Краснову  он  не  мог  --  связаны, поэтому  легонько  толкнул  его  плечом,
по-волчьи  оскалился:  -- Привет,  Петр Николаевич!.. --  Андрей  Григорьич,
голубчик, да что это происходит... Нам же обещали... -- Да ладно! -- яростно
мотнул  щетинистой головой Шкуро. -- Обещал черт  бычка, а дал тычка! Конец,
Петр  Николаич... Ковшук сделал  к ним шаг, чтобы прекратить  разговорчики в
строю, но  Абакумов  еле заметно моргнул -- пусть напоследок  посудачат. Мне
кажется, ему самому было на них любопытно поглядеть. О чем думал  тогда этот
сумрачный, страшно могущественный человек?  Не мог же он  знать, что до этой
черты ему осталось  всего семь лет...  Шкуро огляделся и, выбрав безошибочно
Абакумова, хрипло сказал ему: ~ Эй  ты, нехристь! Скомандуй -- пусть веревку
сымут!  Православному  человеку  перед  смертью  перекреститься...  Абакумов
усмехнулся:  -- Я тебе и без креста грехи отпущу... Как старший по званию...
Шкуро  стянул глаза в  узкие щелочки: --  Я  генералом  в  бою стал,  а  ты,
прохвост, -- в застенке... Абакумов налился  черной кровью, подошел вплотную
к  Шкуро  и,  тыча  ему  указательным  пальцем  в лицо,  сказал-сплюнул:  --
Ге-не-рал! Говно  ты, а не генерал! Есаул беглый! Дерьмо кобылье! В Париже в
цирке  вольтижировкой  на   хлеб  побирался...  Да-тес,  уел   наш   министр
белогвардейца -- было такое  дело, скакал в манеже Шкуро, в красной казачьей
черкеске с золотыми погонами, развлекал сытую буржуазную публику диковинными
верховыми трюками, и сам с этого  сыт был. Бывший  командир Дикой дивизии. И
сейчас, дурак, не понимал, что Абакумов старше его не только по званию, но и
по  должности  --  командовал  наш  министр  не  дивизией, а  Дикой  армией.
Диковинным  фронтом.  Дичайшим  из  всех  существовавших на свете  легионов.
Старчески-немощно   плакал   Краснов,   подскуливал    тихонько,   упрашивая
взбеленившегося  Шкуро:  --  Не надо,  Андрей Григорьевич... Не  надо...  --
Окстись, Петр  Николаич,  -- сердито зыркпул на него Шкуро: --  Плевал я  на
него! Дважды не  повесят... -- Да-а? -- удивился Абакумов и сделал пальчиком
знак Ков- шуку, а Семен неуставно кивнул -- солистам-маэстро даются поблажки
в  служебной  субординации. Подвинул ближе к грузовику табурет, кряхтя, влез
на него,  потом,  задрав  толстую ногу, шагнул  в кузов и,  прикинув на глаз
наиболее симпатичную из свешивающейся гирлянды петель, выбрал крайнюю левую.
Медленно,  основательно развязал  узел  лштыка" на  конце, перекинутом через
балку, и приспустил на  метр. И снова затянул узел,  намертво. Шкуро смотрел
на  маневры  Ковшука  с  петлей остановившимся взглядом.  Он  начал  наконец
соображать, что командир Дикой армии может  повесить командира Дикой дивизии
дважды, трижды -- сколько захочет. Но не  успел ничего сказать Шкуро, потому
что конвой  привел Власова  с его ососками. Одного, помню, звали Жиленков, а
второго --  забыл. Кажется, Трухин. Или Труханов. Эти  двое  служили в армии
Власова. Когда он еще был  советским  командиром. Жиленков, бывший секретарь
обкома, -- комиссаром. А Трухин -- особистом. Или Труханов. Так втроем, суки
продажные, к Гитлеру и  переметнулись. Да, кажется, Трухин была ему фамилия.
Но там, во дворе  тюрьмы,  у них у всех  был вид обтруханный. Конечно, самой
главной фигурой из всех пятерых был Власов, дорогой наш Андрей-свет-Андреич.
Как-никак  -- личный враг Великого Пахана!  Прихвостни его  совсем мало кого
интересовали,  а  белогвардейцы-недобитки  оказались  с  ними в компа- нии в
общем-то  случайно. Но  Пахан  на казнь  не явился,  а Шкуро своей дерзостью
взъярил  лично   товарища  Абакумова,   и  внимание  присутствующих  всецело
сосредоточилось   на  генерале-наезднике.  Власов  выглядел   неубедительно.
Кургузый он был какой-то полувоенный китель-сталинка с отложным  воротником,
тощие ноги в грязных бриджах болтались  в  широких  голенищах сапог. Остатки
лысоватых кудрей ветвились рогами на квадратной голове, тяжелые роговые очки
на  трясущемся  полумертвом  лице.   Жиленков,  увидев  виселицу,   упал  на
замусоренный асфальт и стал  истошно, по-бабьи причитать... Шкуро толкал его
несильно  сапогом в  бок,  негромко, с ненавистью приговаривал: -- Встань...
Встань... Гадость  ты этакая...  Прокурор быстро, бубнино, заглатывая  концы
слов, прочитал  отказ  н  помиловании, все  замерли,  и приговоренных  стали
подсаживать на табурет, оттуда  -- в  кузов. Их  принимал там  и расставлял,
сообразно  своим художественным представлениям, Ковшук. Атамана  Краснова  и
Жиленкова пришлось на руках закидывать  на грузовик, они не  могли  влезть в
кузов сами: один -- от старости, другой -- от ужаса. Конвойные ассистировали
режиссеру   Сеньке,  пока   он   не   выстроил  их  в  итоговую  мизансцену:
лСправедливое  возмездие  изменникам  Родины".  Слева  --  Шкуро,  потом  --
Краснов,  в центре -- Власов, дальше -- Жиленков, крайний справа --  Трухин.
Истерический  вой Жиленкова,  яростное соление Шкуро, всхлипывание Краснова,
предсмертная икота  Власова,  немой об-  морок  Трухина,  негромкий  матерок
конвойных, тяжелый топот Ковшука... Трухин  мотал головой, отталкивая петлю,
Жиленков  упустил мочу,  Власов фальцетом  крикнул Семену,  снявшему  с него
очки:  --  Па-азвольте!.. -- Не нужны, не нужны  они  тебе боле, -- деловито
сказал Ковшук и спрятал окуляры в  карман. Абакумов махнул ему рукой,  Семен
подошел  к кабине, постучал по железной  кровле  шоферу:  -- Давай трогай!..
Завыл стартер, рявкнул  двигатель, клубом синего  дыма  газанул нам в морду,
задрожал грузовик, зазвенела  с визгом пружина сцепления. Висельники  стояли
плотной шеренгой на  краю кузова,  как бегуны на старте, дожидаясь  отмашки,
чтобы броситься  в долгий  путь  длиною  в один  шаг, на  финише которого  Ч
пустота. Конвойные спрыгнули с кузова, чтобы не мешать фотографу, не портить
своими безмозглыми мордами  изысканную композицию,  выстроенную Ковшуком.  И
сам  он  присел  на  корточки за  спиной  Власова.  Полыхала  безостановочно
вспышка-блиц фотографа.... Поехал медленно грузовик, какой-то миг осужденные
изгибались  над  пропастью  глубиной в  полтора  метра,  тянули  шеи,  будто
надеялись  превратиться  в  жирафов,  и   в  эту  последнюю  секунду,  когда
намыленная завязка  не шее стала стягиваться, Шкуро -- у  него  поводок  был
длиннее --  крикнул Абакумову: -- Попомни!  Так же  подыхать будешь... И все
сорвались разом  с  края борта,  задергались, заплясали, до звона  натягивая
белые  веревки,  заботливо увязанные  Ковшуком  в  глухой  лштык" на  балке.
Жилистый,  мускулистый  Шкуро  доставал  до  земли.  Немного,  сантиметра на
два-три, достаточно,  чтобы  толкнуться  каблуками,  чуть ослабить удавку, и
снова натянувшаяся петля вышибала из него дух. Выкатились из впадин кровяные
глаза,  дыбом  стояли на  синюшной  роже  усы,  из-под  которых полз  наружу
искусанный  мясной  ломоть языка.  И  слезы бежали из глаз  неостановимо. Не
знаю, сколько времени  он дрыгался на веревке -- пять секунд или пять минут.
Время исчезло,  и  мы  все оцепенели.  Мир не  видел  такого  увлекательного
марионеточного  театра.  На  веревочках  перед  нами  прыгали  не  куклы,  а
генералы, и спектакль длился  бесконечно, пока  главный кукловод  не толкнул
меня в спину: кончай! Шкуро был  еще жив. Невыносимая, небывалая мука стояла
в его обезумевших  глазах,  но я видел, что он в сознании. И, толкнув меня в
спину,  Абакумов  подарил  ему  великую  милость  --  избавление от  жуткого
страдания.  Я шагнул вперед, обнял  Шкуро  за  плечи, и  лицо  его,  залитое
слезами,  уткнулось мне в  грудь,  и  бессознательно  прижался ко мне старый
младенец-людорез, ибо понял, что в этом объятии он получит наконец покой.  И
резко подсев, я рванул  вниз измученное напряженное тело Шкуро,  и в мертвой
тишине  у него  оглушительно треснули кости шеи. Оттолкнул от себя кукольный
куль задушенного вольтижировщика,  глянул  -- а  у меня вся  гимнастерка  на
груди  залита  его  слезами. Очнулся, когда Абакумов  мне  в  спину постучал
согнутым пальцем, как в запертую дверь: --  Але, завтра полетишь в Берлин...
Ч... Почему в Берлин?! -- встревоженно спросила Марина. --  Я? ЯЧв Берлин? Я
потряс головой и от боли, шибанувшей в темя, окончательно пришел в себя. Вот
сейчас очнулся  по-настоящему.  Господи,  как  трещит  башка  --  будто  швы
черепные расходятся. -- Нет, Мариночка, травинка  моя весенняя, никуда мы не
едем... Помстилось тебе... Это я спросонья бормотал... Сон нелепый снился...
Будто  мотала  ты своей  головкой  прекрасной  неосторожно,  и от воспаления
жевательного сустава у тебя  шея  хрустнула... Хря-ясть!  И  в аут... --  Не
дождешься,  гнусняк  проклятый!  Скорее  у тебя, сво-  лочь,  голова с  плеч
соскочит, чем у меня шея сломается, -- сказала она с ленивой злобой. Ч- А ты
в Берлин  хочешь?  -- спросил я. -- А кто туда не  хочет? --  поджала Марина
губы. -- Да от тебя, пожалуй,  дождешься... --  Кто знает, может, дождешься,
-- туманно пообещал я. Правду сказал -- ведь Кэртис тогда  дождалась встречи
со мной в Берлине.  На станции унтербана лЦоо". Или ее звали Кертис?.. Встал
с   трудом   и,   раскачиваясь,  побрел  на  кухню.  Ах,   бесконечная  наша
гастрономическая пустыня! Открыл холодильник  -- сиротский дом.  На  тарелке
лежат  две сморщенные  сосиски, уже покрытые малахитовой патиной,  как купол
Исаакия.  Плавленный  сырок,  похожий на слоновий зуб. Бутылка кетчупа. Все.
Тьфу! Гадина. Не повезло мне с  суженой. В хлебнице  нашел  серую  горбушку,
превратившуюся   в   солдатский   сухарь.  Размочил  под  краном  и  стал  с
наслаждением разжевывать его в ржаную кашу. Ел с удовольствием эту нищенскую
еду  и с такой же  острой  мазохистской радостью жалел  себя.  Вот -- пришли
старость и  болезни, и  некому стакан воды подать. Хотя  мне стакана воды не
хотелось,  а  нужен  мне был  стакан водки. Да  где  его  взять!  Мариночка,
спутница жизни нежная,  сука красноглазая,  как ворон, крови моей  алчет, от
жадности  сустав жевательный  вывихнула.  А дочечка  Майка,  гадюка,  где-то
шастает по  городу  со  своим  сионистским бандитом, позор  и  погибель  мне
готовят. Положил я на вас, родня моя дорогая! Это вам только кажется, что вы
папахена своего, старенького фатера,  за жабры ухватили. Ты, Майка, глупая и
молодая, а фанаберии у тебя сумасшедшие от твоей  мамани Риммы, а колдовской
силы своей не передала мамашка тебе. А у меня ее и сроду не было -- прожил я
просто-  душным мотыльком  жизнь довольно сложную, прихотливо за- крученную,
ежедневным смертельным риском вздроченную, и службой своей  обученный  -- мы
не знаем не только  своего завтра, мы и про вчера свое плохо представляем. И
того, кто этого не понимает,  ждут неожиданные сюрпризы. Вон у Марины одно в
жизни страстное желание -- стать моей вдовой, а ты. Майка, без памяти любишь
своего  мерзостного жидовина, пархитоса проклятого.  На все пошла  Ч-  папку
своего  единственного,  родителя  кровного,  продала  за  тридцать  свободно
конвертируемых сребреников. Горе горькое, скорбный срам, больный стыд фатеру
своему пожиловенькому  не постеснялась  причинить.  Да  только воли вашей  и
желания в такой игре маловато. Тут ведь надо разуметь тайный ход карт, и как
колоду мы ни стасуем, и как ни раскинем, а все  выходит теперь одно: Марина,
ненавистная,  по-прежнему  остается  моей женой, а  ты, Майка, завтра будешь
вдовой.  Не знаю уж, можно ли невесту  считать вдовой на случай безвременной
кончины жениха. Да только я же тебя предупреждал:  не нужен он  тебе, Майка!
Не  пара он тебе.  Вот  видишь, и сейчас  выйдет  по-моему --  на  кой  тебе
выходить замуж  за покойника? И зря ты на меня сердишься. Я ведь тебе  юлько
доброго желаю. И всегда желал. Я  тебя спас для жизни в утробе твоей матери.
Да и после рождения  спас -- умерла бы ты, хилая,  полугодовалая, в тюремном
детдоме. Я, я, я  спас тебя  оттуда... Нет, не подашь ты  мне стакана воды в
дряхлости моей  и немощи.  Самому  управиться надо. Дожевал  хлебную кашу и,
тяжело шаркая,  побрел в ванную.  Достал  из аптечного  шкафчика  коричневый
пузырек с настойкой для ращения  волос. Это Марина  все беспокоилась,  что у
меня стала  плешь маленько просвечивать,  отжалела грамм  двести спирта,  на
перце и женьшене настаивала. Ей, наверное, совестно быть вдовой плешивого. Я
и во гробе должен буду  поддерживать своей  статью и  красотой ее репутацию.
Дудки, любимая моя! Неутешный и лысый буду я стоять у твоего скорбного одра,
очень опечаленный, но  совершенно живой.  А на будущую  плешь мне совершенно
плевать -- сейчас  здоровье важнее.  Не  считая  того, что мы -- антинаучные
идеалисты  --  чего  не  видим и  не  осознаем,  то считаем  несуществующим.
Предполагаемую  намечающуюся  плешь  я  не вижу  и не ощущаю, а  похмелье  и
отсутствие выпивки -- ого-го-го! Налил в пластмассовый стакан  из-под зубных
щеток жидкость для ращения волос на своем  затылке -- до  половины, долил из
крана  холодной воды, все это пойло замутилось,  побелело,  пузырями  пошло,
будто взбесилось. Смотреть боязно, да и что смотреть на  него -- не арманьяк
же это  в  хрустальной  наполеонке!  Вонзил  в себя, как раскаленный  нож...
Ухватился за притолоку, держался за дверь, чтобы не упасть, мыча от ярости и
боли. Волосяная жидкость  во мне ревела, кипела  и взрывалась, шипела желтым
пламенем, кремируя мое  нутро быстро и без остатка.  О,  утонченная  радость
полуденных  аперитивов! Присел  на  борт  ванны,  передохнул  изнеможенно  и
почувствовал,  как   из   кратера  этой  палящей  муки   поплыл  наверх  пар
расслабленности,  туман забытья, первое облачко подступающего  покоя. Пустил
струю из крана  и долго пил, чмокая, как лошадь, заливая лицо и грудь водой.
Сейчас  хорошо  будет.  Вот  видишь,  дочурка,  и  обошелся  сам  без  этого
пресловутого  стакана воды. Обошелся  вполне стаканом  жидкости для  ращения
волос. И ладушки.  Я на  тебя  сердца не держу. Не понимаешь  ты  многого. И
многого, к счачтью, не  знаешь.. Например, как  я тебя вез из  дома малютки,
куда тебя сдали после ареста Риммы, твоей мамки. Некому мне было помогать --
если  бы  кто-нибудь  дознался,  что  я тебя  забрал  оттуда, мне бы  голову
оторвали. Нельзя было по закону забирать тебя оттуда, ибо предначертано было
тебе  помереть   в  этом  самом  доме  малютки,  куда   собирали   младенцев
политических  преступников,  врагов  нашего  народа, чтобы их злое  семя  не
проросло в  лазоревую голубизну нашего  светлого будущего. Нет,  конечно, не
все там помирали дети, отнюдь! Но  выживали, как  правило, младенцы постарше
-- кто уже мог есть сам или пожаловаться на свои болезни. А груднички -- те,
естественно,  плохо были готовы к классовой борьбе. Они ведь поступали в дом
малютки не только без всяких медицинских справок и анализов, но и без имени.
Только с  номером.  За ужасные  преступления родителей  дети не  отвечают  Ч
заверил нас всех Великий Пахан. Сын за  отца не  ответчик. А уж дочка -- тем
более.  И  нечего  без- винным малюткам  нести  позор  грязного имени  своих
преступных родителей. Поэтому имя забирали, оставляя номер. А уж потом, коли
он обживался в доме малютки, ему официально давали новое имя, новое отчество
и новую фамилию. Дом Малютки Скуратова.  И если бы я тогда не забрал тебя из
этого  инкубатора, выводящего Хомо новиус, а ты, Майка, вопреки предписанной
участи  умудрилась  все-таки не вымереть в этом дитячьем концлагере, то жила
бы  ты сейчас  припеваючи,  не подозревая, что  ты  -- Майка,  что  ты -- ==
Павловна, что ты  -- Лурье или  Хваткина, как там  тебе  будет  угодно, и не
собиралась бы  стать фрау Магнустовой,  она же фон Боровитц. И не грозила бы
тебе сейчас легкая  печаль превратиться скоро в невесту-вдову. Ты бы прожила
совсем другую жизнь... А  тогда я  вез  тебя в  своей  лПобеде", положив  на
заднее сиденье крошечный кулек с твоим тельцем, завернутым в байковое одеяло
с  пропечаткой черного номера. И чтобы  ты  не скатилась на пол, я  подвязал
кулек своим офицерским ремнем и  пряжку закрепил на ручке двери. Меня трясло
от  уходящего испуга и напряжения. Из-за этого байкового свертка с ничем  --
шесть кило мощей, покрытых псо- риазными лишаями, -- я чуть не разрушил свою
жизнь дотла.  Директор детского  дома Алехнович сказал, запинаясь и краснея,
что выдать мне  на руки младенца без  письменного указания начальника ГУЛАГа
генерал-лейтенанта   Балясного   не   имеет   права.   Господи,  какие   мне
потребовались осторожные  и  хитромудрые ухищрения, чтобы точно узнать  твой
номер --  07348!  У тебя ведь уже не было ни имени, ни фамилии. А у  меня не
было доступа к твоим документам.  И расспросить поточнее затруднительно, ибо
за  один  настороживший  кого-нибудь  вопрос мне бы  жопу  отломали. Великая
благодать  всеобщего  стукачества, сытная манна тотального осведомительства,
свежий  воздух  агентурной информации! Через  третьи, четвертые,  пятые руки
дознавался  я,  под каким номером сдали тебя  в дом  малютки, -- иначе найти
тебя  в  этом месиве  безымянных человеческих детенышей было невозможно... У
этой игры  были два условия. Первое  -- ни третьи, ни четвертые,  ни  пятые,
никакие другие лруки" не должны были и на миг допуст