онии  поношенного
Актиньиного лжигуля". Было тихо и  темно,  с неба густо  сеялся не то мокрый
снег, не  то льдистый дождь.  И  я вдруг подумал о  себе  отстраненно  --  я
неправдоподобно, нереально молод!  Старые  люди --  пенсионеры,  профессора,
писатели, лауреаты -- не ездят ночью на помоечные дворы  в краденых машинах,
не вывозят на операции уничтожения наемных убийц, не  ведут смертельных битв
с заезжими террористами! Может быть, прав Магнуст --  я молод  и бессмертен,
как человеческое зло?  Тогда чего же мне бояться? Ведь зло, которое я вершил
в своей жизни, не доставляло мне наслаждения, это было просто способом моего
существования, и от этого  так  жива  память чувств,  поступков, событий.  И
картины прошлого так ярки и свежи, будто все это  происходило не десятилетия
назад, а только сегодня утром приключилось со  мной, со всеми людьми вокруг,
с миром, в котором я тогда жил. Лютостанского хватились через пару дней. Как
я и предполагал, никто  всерьез заниматься  его  смертью не  захотел. В  той
кошмарной суматохе, в  какой-то истерической панике и всеобщей потерянности,
что царили во время похорон Великого Пахана, никому не было дела до гнойного
полячишки, надумавшего вдруг  спьяну застрелиться. Да еще написав  при  этом
позорно-сентиментальное  письмо  о   каких-то   преступлениях.   Какие   еще
преступления  мог совершить старший офицер МГБ,  кроме измены Родине? Никому
не нужный  человек, никого не любивший  и никем не любимый, исчез бесследно.
По-своему это  было даже любопытно --  ведь в нашей Конторе ничего бесследно
не пропадало. Но нам в это время было не до майора Лютостанского, потому что
Контору   уже   захватили  хаос  и   разор   реорганизации.  Расформирование
министерства и включение нас в МВД было не просто большой неприятностью, это
была  катастрофа.  Сейчас  должны были  начаться  персональные  перемещения,
изгнания,  разжалования,   отстранения,   аресты  и  ссылки.  Все  то,   что
происходит,  когда  приходит  новая  метла, которая  будет своими  железными
прутьями выметать нас  из всех ячеек и гнезд, куда  мы в течение многих  лет
врастали, обустраивались, приживались, обставляясь постепенно своими людьми.
Было совершенно  ясно -- сначала разгонят нас и начнут новый крутой поворот.
Очередная  смена кочегарской  вахты была  не за  горами. Гром  грянул наутро
после похорон Пахана  -- Берия отстранил  от  работы  Миньку  Рюмина.  лДело
врачей" -- сотни томов, десятки арестованных -- было изъято из  производства
и передано комиссии под  председательством генерала  Влодзимирского. Бывшего
заместителя министра,  начальника Следственной части по  особо  важным делам
Михаил Кузьмича не трогали пока. Он сидел дома, все время пьяный, звонил мне
иногда по телефону, плакал и просил объяснить, подсказать, помочь, приехать,
вместе  выпить, как  в  добрые  старые  времена... Я  приехал к нему  -- мне
необходимо было с ним переговорить. В квартире были запустение и беспорядок,
как после обыска. Похмельно-опухший, как утопленник,  Минька  долго  слюняво
целовал  меня в прихожей,  и, когда он обнимал меня,  я почувствовал, что он
студенисто-мелко дрожит. Он, видимо,  вознамерился учинить  долгую  пьянь со
слезливыми  воспоминаниями, но  я за  руку  отвел  его в  кабинет, усадил  и
коротко  приказал:  --  Слушай  внимательно,  времени  нет.  Минька  готовно
закивал. --  Со  дня  на  день с  тобой  начнут  разговаривать,  опрашивать,
допрашивать, пугать и обвинять. Могут окунуть в камеру. Запомни одно --  раз
и навсегда!  Однажды я тебя  спас,  и ты вознесся  до самого верха. Если  ты
выполнишь все, что я тебе скажу,  ты снова вернешься на свой уровень. Понял?
-- Понял, понял, все сделаю! -- Забудь навсегда имена всех своих подчиненных
--  начиная от  меня, кончая  последним  опером. Мы мелкие сошки -- тебе  не
подмога  на следствии  и не оправдание  на суде. Ты  государственный деятель
союзного масштаба и старательно выполнял указания трех  человек --  Сталина,
Маленкова и  Игнатьева. За  отдельные  огрехи и  ошибки в деле  врачей ты не
отвечаешь.  Держись  этой линии, и  Маленков, спасая Крутованова,  спасет  и
тебя. Ты понял? ЧЧ Понял, понял!.. -- И, поскольку у него не было в общем-то
другого выхода, он лишь жалобно повторял: -- Я так и буду говорить... Только
ты  не бросай  меня... Позвони обязательно,  скажи, что слыхать... Но мне не
пришлось  утруждать  себя  звонками  --  через  пару  недель Берия  придумал
всенародную шутку на первое апреля: арестовал  Миньку и  приказал  выпустить
всех  подследственных врачей. А  я  в это  время,  как настоящий влюбленный,
думал только  про  нежную  возлюбленную  мою, про замечательную патриотку  и
всенародную  героиню,  про  придуманную  мной  боевую  подругу  Галатею, про
сотворенную моими трепетными  грабками Элизу  Дулитл, именуемую в документах
лстарший ординатор кардиологического  отделения Кремлевской больницы Людмила
Гавриловна Ковшук".  Девушка моя была плоха. Совсем плоха. Она,  конечно, не
могла  понять  масштаба  происходящих государственных пертурбаций,  воистину
тектонических разломов нашей  планеты под названием  лЗемля  мракобесия", но
она  интуицией нашкодившей  кошки ощущала,  что  скоро у  нее будут  большие
неприятности. Со слезами она  спрашивала: ЧПашенька, что же теперь будет? Ты
же  ведь  обещал,  что  все  будет хорошо... А  я  обнимал  ее, посмеивался,
бодрячески говорил:  --  Разве я что-нибудь не выполнил из того, что обещал?
Все будет хорошо,  все будет нормально!  Ты знаменитая женщина, любимая всем
народом, настоящая героиня...  У тебя есть орден Ленина,  а у меня нету! Она
отталкивала меня в ярости:  -- Да на кой он мне!  Я бы отдала его к чертовой
матери! Если бы сделать, чтобы все  было, как прежде... Как прежде, быть уже
не может, -- пытался я успокоить ее. -- Надо себя правильно вести и слушать,
что я  говорю. И все будет в порядке... И  тут тающая  льдина, на которой мы
все обитали, вдруг громко треснула
     -- власть не стала  ожидать, пока Людка отдаст  им обратно  к  чертовой
матери орден Ленина. В газете лПравда" опубликовали Указ о лишении ее высшей
государственной награды.  Это был неслыханный  номер  -- на  моей памяти, во
всяком случае,  никогда  ничего  подобного  не  случалось. Людка  визжала  в
телефонную трубку, билась в истерике, исходя  криком  и соплями: Я  пойду...
все  расскажу...  мне  страшно...  Это  ты...  я  не  хотела... --  Замолчи!
Перестань орать и успокойся! Приезжай вечером ко мне. В десять. Все обсудим,
решим, что делать. Не дергайся! До вечера... Стемнело, и  я  поехал на улицу
Горького --  к МХАТу.  Здесь круглосуточно  работала  пельменная.  Почему-то
именно  сюда собирались со всего города ужинать таксисты. Я покрутился там с
четверть  часа, оглядываясь,  на месте оценивая обстановку.  Наконец  решил.
Подъехал очередной таксомотор с зеленым огоньком, водитель захлопнул дверь и
нырнул в забегаловку.  Он даже не  запер дверь,  а про лсекретки" тогда  еще
понятия  не имели. Через стекло-витрину я видел снаружи, как таксист стал  в
очередь  на раздачу. И, почувствовав,  как все каменеет внутри,  скомандовал
себе: спокойно! Без суеты! Отворил  клетчато-шашечную дверь лПобеды", сел за
руль,  сунул  в  скважину ключ  от своей машины  и, ломая  замок  зажигания,
повернул  его на включение. Завелась!  Включил первую  скорость и  на  самом
малом газу, неслышно отьехал со  стоянки. Я твердо знал, что эту  машину, по
крайней мере в течение часа,  никто искать не будет.  А потом -- пусть ищут.
Это уже не будет иметь  значения...  Я  притормозил недалеко  от  автобусной
остановки -- именно сюда должна приехать Людка. Я сидел в такси с включенным
счетчиком,  и  он  судорожно  тикал и цокал,  насчитывая истекающее  время и
рубли, которые некому будет платить, и не было в мире  прибора в тот момент,
который более наглядно  мог продемонстрировать бесценок человеческой  жизни.
Уличный фонарь на столбе раскачивал колкий апрельский ветер,  и  лампочка  в
нем,  видимо,  догорала  свой  срок, потому что  от  рывков  ветра фонарь то
вспыхивал мятым желтым светом,  то гаснул, и все заволакивала размытая серая
тьма. На  улице уже  было  совершенно пусто.  Люди могли появиться только из
автобуса, на котором приедет Людка. Она опоздала минут на десять. Но счетчик
в моем  таксомоторе,  наверное, был включен только для нее --  она вышла  из
автобуса одна. По правде сказать,  это уже было не важно -- даже если бы там
были  еще прохожие, я бы  не остановился. Только отход был  бы труднее... Но
она  была  одна.  Что-то ужасно  сиротливое было  в ее  вдруг  сгорбившейся,
поникшей фигуре,  пропала бесследно ее горделивая  стать, обреченно-косолапо
загребала она по тротуару  своими длинными ногами. Модный белый плащ-пыльник
бесформенно висел на ней, и со спины  она  была похожа на костистую  усталую
старуху. Фонарь  то загорался, то гаснул,  и от этих вспышек света казалось,
что  Людка  прыгает --  неуклюже,  рывками --  из  яви  во  мглу.  Почему-то
вспомнил,  как, лаская ее, сказал: лТы  --  моя  Золушка! " А она засмеялась
хрипло: лЯ -- Золушка,  которую после двенадцати  догоняет принц, чтобы дать
туфелькой  по  морде...  "  Тряхнул  головой  и  потихоньку  поехал  вперед,
дожидаясь  момента,  когда  она  будет  переходить улицу. Я  видел,  как она
остановилась, оглянулась назад и сошла с тротуара на дорогу. Полыхнул желтый
свет  фонаря.  Включил вторую скорость, бросил  сцепление, визгнула пружина,
нажал  газ.  Рев мотора, глухое  биение баллонов на мостовой. Погас фонарь Ч
только  белое пятно  плаща посреди дороги.  Правее  руль!  Быстрее!  Горячая
масляно-стальная смерть с ревом  летела на нее из темноты, а Людка медленно,
будто  спросонья, поворачивалась ко мне, и я включил большой свет -- ослепил
ее, парализовал,  и  запомнилось на всю жизнь  ее изуродованное ужасом лицо,
распахнутые  глаза-малахиты  и разодранный немым  криком рот. Она еще успела
рвануться,  пытаясь выскочить с  проезжей части  дороги, и мне  пришлось еще
чуть-чуть  довернуть  руль  направо. лПобеда"  ударила  ее всей левой частью
передка,  и звук был  тяжелый, мокровязкий, тягучий,  и в  молочном  сполохе
света я  видел отлетевшую в сторону  туфлю, и машина  подпрыгнула,  переехав
через нее задним  колесом... Надсадный вой  двигателя,  пронзительный  скрип
резины  на  поворотах, бешеный  пролет по  городу.  Остановился на  Ордынке,
погасил свет, достал платок, долго плевал на него, потом аккуратно, медленно
протер  руль, рычаг передач, выключатели света, дверные ручки, выдернул свой
ключ из  замка, вылез  из машины, захлопнул дверцу и пошел  в сторону  дома,
негромко бормоча  вслух: Женись на мне, солдатик...  " Господи Боже  ты мой,
какое счастье, что Семен не знает о том какие родственные узы связывают нас!
Иначе, я  думаю, обязательно  обиделся  бы на  меня,  зло затаил  на старого
товарища,  а  разделочный  нож  свой  наточил бы, наверное, не на  Магнуста.
Хорошо, что он ничего не знает. Сейчас нужно только одно: чтобы он  быстро и
тихо  заколол  Магнуста,  вернулся  сюда,  в  сырую   вонючую   промозглость
гостиничного  двора  --  я  с  ветерком  домчу  его до  лСоветской",  обниму
сердечно, и расстанемся  навсегда. Навсегда! Навсегда! И встретимся  с ним и
его сеструхой Людкой только на том свете -- через тысячу лет, -- и  все, что
происходило  с нами здесь, в этой грязной кровавой  прорве,  будет  навсегда
забыто  и полностью прощено.  Я верю  в  это!  По-другому не  должно быть! А
сейчас я хочу одного -- чтобы Семен быстрее пришел, тяжело ввалился в кабину
и  сказал:  лВсе, конец, поехали...  ", чтобы  вся эта  проклятая  история с
Магнустом завершилась. Но Семен все не шел. Бежали минуты, уныло валил снег,
душа  стонала от напряжения, а Ковшука все не было.  Я таращился  в темноту,
рассматривая  редкие  освещенные окна пятого  этажа,  пытаясь  угадать,  где
комната  Магнуста,  что  там  происходит.  Но  там  будто  бы  ничего  и  не
происходило  --  равнодушно-тускло горел свет в зашторенных окнах засыпающей
гостиницы, похожей на каземат скуки и полночной одури. А потом то ли я снова
задремал,  то  ли  отвлекся  на  миг  или  мигнул  не  вовремя, но мне вдруг
показалось, будто  что-то черное,  большое  пролетело вдоль фасада  дома,  и
плюхнул в  тишине матрасноволглый  глухой  удар.  Я  подождал еще  несколько
мгновесний,  прислушиваясь, не раздастся ли каких-либо звуков,  но  все было
по-прежнему  заунывно  тихо.   Может  быть,  мне  показалось?   Я  продолжал
таращиться, разглядывая  окна пятого этажа, и  вдруг  увидел с левой стороны
фасада,  что  фрамуга  в освещенном стояке  лифтовой  шахты  открыта и ветер
пошевеливает раму.  Я тихонько вылез из  кабины, не глуша  машину, и пошел к
дверям  черного  хода ресторана. Дорожка упиралась в огромный сугроб черного
талого  снега.  Осторожно подошел ближе и увидел, что в сугробе сидит Сенька
Ковшук. В  какой-то  странной  ломаной  позе, откинув в сторону одну  ногу и
опустив  голову на грудь,  будто  шел-  шел  и  внезапно,  испытав  страшную
усталость, присел в мокрую снежную кучу. Я чиркнул зажигалкой, приподнял ему
голову -- Ковшук уставился на  меня прищуренными  блестящими глазами Изо рта
текла струйка крови. Он был мертв. Сердце остановилось. Я боялся повернуться
-- эта сумеречная серая мокрая тишина  должна  была  взорваться  выстрелом в
спину или  ударом  ножа. Сторожко,  будто  на  цыпочках, пошел  я обратно  к
машине. И  не  отрывал  взгляда  от  мертво  сидящего в  сугробе Семена.  Но
споткнулся,  ногой зацепился или поскользнулся,  замахал  руками, держась на
ногах, и  не выдержал  --  побежал. И  свист  протяжный, с хрипом и сипением
летел  мне вдогонку.  Добежал до  машины, рванул  ручку --  и  свист  смолк.
Оглянулся, и в груди что-то булькнуло и снова присвистнуло.  Это я гнал себя
собственным  сипением  в груди!  Успокаивающе  урчал  мотор брошенного  мной
лжигуля". Я прыгнул на сиденье, рывком воткнул заднюю  скорость, развернулся
и  помчался со  двора.  Быстрее! Быстрее! Быстрее  домой! Быстрее  скрыться.
Этого  не может  быть!  Это  сон.  Это  меня  кошмар  мучает.  Магнуст  убил
профессионального убийцу Сеньку? Как это  может быть? Он его выкинул из окна
пятого  этажа. Мертвого? Или живого? Господи, что же там  происходило у них?
Пролетел через город брошенным камнем, заехал в переулок у метро лАэропорт",
бросил машину и бегом  --  через  лужи  и  наледи -- рванулся  домой. Бежал,
спотыкался, падал,  задыхался,  умирал.  Грудь  разрывала  острая полыхающая
боль, я обливался горячим соленым потом, и тряс меня ледяной колотун -- == я
промок насквозь. И когда  силы  кончились, я  наконец  со всхлипом рванул на
себя дверь своего  подъезда  Ч-  задохнувшийся от  усталости  и ужаса. Тихон
подозрительно поднял на меня свою  беловзорую  морду, покачал неодобрительно
головой  и сказал: --  Ничего себе, наотдыхались сегодня,  Пал  Егорыч... Не
было сил разговаривать. Я нажал кнопку лифта,  разъехались с тихим скрежетом
створки дверей, я вбежал в кабину и вдруг  за спиной услышал  голос:  -- Нет
темноты  более совершенной,  чем тьма предрассветная... Я резко обернулся  и
увидел,  что  на  месте  родного  моего  вертухая Тихона  Иваныча  сидит  за
конторкой  Истопник. Немо и  страшно  смеется.  Поводит  потихоньку  длинным
скрюченным пальцем перед собой,  облизывается длинным синим  языком. --  Нет
тьмы  более совершенной, чем тьма предрассветная, -- повторил он. -- Запомни
это...  С криком отпрянул  я в  глубь кабины, и  железные створки поехали  с
грохотом  -- дверь сомкнулась,  загудели  над  головой  шкивы и  тросы,  и я
полетел наверх. На  лестничной клетке  горел пугающий синий свет. Не попадая
ключом  в  щель  замка,  я  долго бился  под дверью  и чувствовал, что  меня
сотрясает сухое  злое рыдание, что от страха и боли трясется  во мне  каждая
клеточка.  Распахнул дверь,  ворвался в  квартиру, и  меня  объяла  какая-то
странная гулкая тишина. Зажег свет в прихожей, крикнул: лМарина!  ", и голос
мой  прозвучал пугающе громко, с эхом и раскатами. На полу валялись какие-то
тряпки, бумага, скомканные листы. Я прошел в столовую, включил свет и понял,
что  сошел  с ума -- я попал в  чужую  квартиру. Нет,  это не  моя квартира.
Совершенно пустая, с ободранными стенами, без мебели. Пошел в спальню -- там
тоже пустыня. Или это  все-таки  мой дом? А где же мир вещей, собранный мной
со всего  света  и  заботливо  угарнитуренный Мариной?  Испарился? На  кухне
содраны  даже  полки.  На  табурете  посреди  кухни  лежал исписанный  лист.
Трясущейся  рукой  взял  я записку.  Знакомыми каракулями  Марины  торопливо
выведено:  "Ты  мне  надоел. Пропади  ты  к черту. Я от тебя ушла". Я бросил
листок на пол  и подумал, что этого не может быть,  что все это  мне снится.
Разве можно  опустошить дом всего за несколько часов? Может быть, ей помогал
Истопник? Я летел в пропасть нечистой силы. Оперся о стену, но стоять не мог
-- тряслись  от  усталости колени,  и  потихоньку я  сполз  на  пол. Ужасная
обморочная пустота охватила меня, я сидел на полу в разоренном, испакощенном
доме и плакал от слабости,  страха и  жалости к  себе. И  в полубеспамятстве
моем шелестел, картавил гортанный голос Элиэйзера Нанноса: -- Ты одумаешься,
когда к тебе придет великая мука подступающей пустоты...



ГЛАВА 23. НОЖ В СПИНУ


     Звон, трезвон,  перезвон  --  дребезг,  визг  и  грохот  металлического
обвала. Еще не проснулся и понял, что это беснуется входной звонок на двери.
Открыл  свои  опухшие вежды  --  и гнусный  враждебный мир прыгнул  на меня,
беспомощного,  лежащего, как  разьяренная  собака.  И  сразу  зажмурился  от
страха. Я был повержен. Я  был по-настоящему лежачим,  лежачим на полу своей
кухни. Кому я хотел напомнить, что лежачего не бьют? Затравленно съежился  в
углу  и слушал оглашенный трезвон  в  дверь.  И  этот  настырный звон. будто
дребезжащей цепью  втягивающий  меня  в  противный  мир,  разбудил заодно  и
разноголосую  боль,  поселившуюся  в  моем затекшем  теле. Я  был  больше не
человек, не личность. Не Полковник, не писатель и не профессор, не молодец и
не Дон  Жуир, а жалобное вместилище самых разных болей. Музей разнообразных,
непохожих  страданий.  Пронзительный  вой  нервов,  лохматое уханье  печени,
налитой черной  кровью  и  желчью,  гулкие удары  сердца,  треск  лопающихся
грудинных костей. Все дергает, жжет  и колет. А звонок неумолимо горланил  у
входа. Не  открывая глаз, стеная и  всхлипывая, я стал воздыматься, опираясь
руками  о  стену.  Разогнулся  с трудом,  с  оханьем,  кряканьем  и  стоном,
обреченно пошел через  замусоренный  коридор к дверям, скинул собачку замка.
Был уверен:  распахну  сейчас дверь -- а  там  Магнуст.  Или  Истопник.  Или
мертвый Ковшук. Или Марина. Или какая-нибудь  иная мерзость.  Толкнул ворота
своего полуразрушенного хоума, бывшего когда-то моим кастлем, -- а там стоял
какой-то  вполне  симпатичный  нормальный урод с  почтовой  сумкой.  --  Вам
бандероль" -- объявил он и протянул картонный цилиндр --  полуметровой длины
трубу, оклеенную яркими бумажками с  почтовыми штемпелями.  -- Распишитесь в
получении, -- попросил почтарь, а сам, гадюка, смотрел на меня испытующе. --
Нечем мне писать, -- буркнул  я,  и он подал мне  карандаш  и квитанцию.  --
Отметьте,  вручено  в  двенадцать двадцать... Я  написал, поискал в карманах
мелкие  деньги  на   чай,  он,   паскуда,  оскалился  презрительно:  --   Не
трудитесь...  Доставка  оплачена...  И сгинул  бесследно. Я захлопнул дверь,
вернулся на кухню и  тяжело взгромоздился на табурет. И подумал отстраненно,
что сейчас  я,  наверное, не похож, а смахиваю сильно на городского  кенгуру
Цыбикова,  сожителя  развеселой  проститутки  Надьки,  сына  моего покойного
коллеги, сотоварища и начальника Миньки Рюмина. Что за бандероль? Откуда? От
кого? Ни  от кого я  не жду  корреспонденции. Я бы хотел, чтобы все забыли о
моем  существовании. Меня нет, меня  нет,