лДжойнт" -- пусть,  мол, сам  выберет.  Формой помощи мы Идеса  утруждать не
стали  и,   предпочтя  лДжойнт",  посадили   как   англо-канадского  шпиона,
связанного с сионистами. Его обвиняли в передаче сведении о  том, как, где и
в  каком  количестве использовалась  нами  военная техника,  приходившая  по
ленд-лизу.  И все  в  дальновидных интересах ультрасионистского лДжойнта"...
Ч...  А ты,  Гривенников, мудило  грешное, -- бубнил  неутомимый Паршев,  --
находясь в сговоре с Идесом, помогал ему и прикрывал своими  разговорчиками,
будто вы против антигитлеровской коалиции и вам  не  нравится ленд-лиз...  У
Гривенникова от старости, истощения и страха голова была покрыта фиолетовыми
и багровыми пятнами, какими-то лишайными бородавками, как у пожилого грифа в
зоопарке.  Он  тянул  свою  долгую птичью шею из ворота грязного  свитера  и
задушевно-сипло  убеждал Паршева:  -- Гражданин  начальник, ведь  я во время
войны Идеса и знать не мог! Вы же сами сказали, что он служил в Мурманске. А
я-то был в  Архангелъске! Как же нам было в сговор войти?.. Паршев находчиво
отбривал: -- А  радио  на что? И  вообще, ты мне шулята  не  крути!  Если не
хочешь вслед за Идесом под вышку угодить, говори правду, факты сообщай......
А Трефняк  трудолюбиво записывал бесконечную  одиссею  летчика Байды.  Жизнь
Байды  была недостоверна, как  приключенческое кино. Или злоумышления Идеса.
Тем  не  менее  Байда  был  единственным подследственным,  который  искренне
говорил: лЯ ведь здесь за дело  сижу... Вот, кстати, еще  вспомнил, была  со
мной штука... " Вспомнить  ему  было  чего.  За Халхин-Гол он получил Звезду
Героя Советского Союза, В августе сорок  первого  за ночной  налет на Берлин
подвесили ему  вторую Звезду. А в октябре немцы  его  сбили, взяли в  плен и
посадили в  яму. В обычную яму, глубиной два метра, покрытую сверху досками.
И неделю морили знаменитого аса голодом. Потом вынули за ушко да на солнышко
и  предложили  выбор: падалью сгнить в яме или во  славу  германского  рейха
побиться  с англичанами. Само  собой напомнили, как  всю  жизнь  обижали нас
англичане, как возглавляли поход Антанты против русской молодой  республики,
и так далее. Посмотрел Байда на дымящуюся в тарелках жратву -- и согласился.
А через несколько месяцев спрыгнул на парашюте близ Дувра, сдался англичанам
и  рассказал все агентам Интеллиджент сервис. Те его  проверяли с полгода, и
уж  не  знаю точно, какие у них были цели, но  нам  Байду  не возвратили,  а
отправили боевого  пилота воевать  в Азию, с японцами Надо полагать, шустрил
он  там неплохо, два ордена получил,  только фарт  его, видно, выдохся, и  в
сорок четвертом японцы Байду  приземлили и обгорелого, полуживого подобрали.
Может, он и согласился бы  полетать под знаменами  микадо, только здесь этот
номер  не прошел. С командой военнопленных рыл траншей где-то на Минданао. А
рядом  --  военный аэродром.  Байда  постепенно  оклемался,  ожоги  поджили,
руки-ноги  двигаются,  он  и  подговорил  еще  одного  летчика,  американца:
зарезали часового, влезли в самолет и улетели на Филиппины с криком лбанзай!
".  И  еще почти год  воевал в американских лэйр-форс"! А домой возвращаться
забоялся. Знал, паскудник, Трумэнов-  ский  сокол, что на Родине  за все эти
подвиги не похвалят. Тоже мне, кавалер Пурпурного  сердца, мистер Байда. Это
ж  ведь надо, до чего  человек распался -- на  негритянке женился! Медсестру
нашел  в  госпитале на  Окинаве. Они там  базировались  до начала  корейской
войны. Двух  черномазых байдачков успел  заделать.  А под Пусаном Байда  уже
командовал авиаполком.  Увидел,  как  его ребята из  лэйр-форс"  двух  наших
парней на МИГах  в землю вколотили, и сердце  стронулось. Сел  за  штурвал и
улетел -- сдался нашим северным косоглазым братьям. И попросил  отправить  в
Союз. Ну,  они  его  и  передали  нам.  Теперь, если из-под вышки  вынырнет,
корячиться ему  полный  срок --  четвертак,  два-  дцать  пять  лет лагерей.
Длинней его судьбы. Оттуда ведь не улетишь. Разве что за край жизни... И еще
мотали сейчас мои бойцы всякие разные делишки, Рабочего-литейщика  Курятина,
девятнадцати  лет. укравшего на заводе из металлолома  испорченный трофейный
пистолет  лпарабеллум"  с  целью починить его  и организовать  покушение  на
товарища   Микояна...   Двух    недобитых   эсперантистов...    Изобретателя
Зальмансона, которому не хватало его авторских свидетельств, и ои еще шутить
надумал,  что  можно построить перпетуум-мобиле  на Вечном огне с  памятника
жертвам  революции...  Студента  сельскохозяйственной   академии   Елецкого,
провокационно кричавшего на ноябрьской демонстрации:  лДолой самодержавие...
Эти и еще два десятка таких же были моими подопечными -- ничтожная горсточка
из  того копошащегося, голодного,  вшивого месива,  переполнявшего  ядовитым
медом ненависти  и ужаса  бессчетные ячейки-соты  каменных  тюремных  ульев.
Сколько  же их было  -- этих  мертвенных ульев --  на  просторной московской
пасеке? И не  вспомнить  сейчас точно. Я сам  более или менее  часто бывал в
Центральной внутренней тюрьме на Лубянке, дом  два. И в Областной внутренней
тюрьме -- на Лубянке, дом четырнадцать. И в Главной военной в Лефортове. И в
лСанатории имени  Берии"  -- Сухановской  следственной.  И  в  Бутырской  --
Центральной. И в Московской городской -- лМатросской тишине". И  в Новинской
--  женской.  И  в  Каменщиках  --  лТаганке",  областной.  И  в  Сретенской
следственной.  И в Филевской  лзакрытке". И в Марфинской лшарашке". И в Доме
предварительного заключения на Петровке, 38 И в спецколонии в Болшеве. И все
они,  как   вокзальные  пути,   текущие   к   выходной   стрелке,   вели   в
Краснопресненскую главную  пересыльную тюрьму... Тогда, в буфете, я и сказал
Миньке: ЧЧ  Все дела надо  спешно заканчивать, всю клиентуру  распихивать на
Краснопресненскую. Скоро  нам  понадобится  много  мест...  Минька  довольно
засмеялся и спросил с надеждой: -- Думаешь, поддержит народ? -- Обязательно!
-- заверил я. -- Помнишь, что говорил Лютостанский: лАнтисемитизм хорош тем,
что  растет, как бамбук, от  одного ростка,  без ухода и  очень  быстро... "
Память  --  удивительный  дар. Поразительная способность жить в параллельных
мирах,  сдвинутых  по  времени.  Память  вживляет  меня  снова  в  покинутое
пространство, населенное  истлевшими уже людьми, немыми отчетливыми звуками,
развеянными   редкостными   запахами,  увядшими  ныне  сочными   цветами.  В
повторимый -- да-да, в повторимый! -- мир тогдашних чувств, невероятно  ясно
воскрешенных  ощущений.  Ощущения   --  игроцкий  азарт,   веселая   злость,
пронзительный страх, гибкая сила, мгновенная слепота, судорожная просоночная
возня,  холодное  равнодушие  ко  всему  миру,  сладкая  тягота  никогда  не
насыщавшейся  похоти,   восторженный   клекот  сердца   победителя   --  вот
бесконечный  и замкнутый космос моих тогдашних  чувствований,  эмоциональный
мир молодого  человека, обладающего нечеловеческой,  сатанинской властью над
волей и жизнью бесчисленного  множества людей, никогда и не слышавших раньше
о  моем  существовании Мои  воспоминания -- обитаемый, живой, реальный мир с
темпоральным  смещением  --  не  слитный поток,  не протяжка киноленты.  Это
колода  волшебных карт,  невиданный пасьянс  двоякодышащими  тузами,  нищими
пиковыми  дамами,  бледными  валетами,  козырными   шестерками,  побивающими
королей. И  всегда  выигрывающие серые  крестовые  девятки. 0громный игорный
стол бытия.  Конечно, почти все зависит от удачной сдачи. Но и умение играть
-- не последнее дело. И готовность скинуть из рукава нужную  картишку --  о,
как украшает это впоследствии пасьянс воспоминаний! Моя память -- неуходящее
воспоминание  молодости, оплодотворенной ядовитым  и непреоборимым соблазном
-- ощущения власти  над другими людьми. А поскольку любая  власть всходит на
дрожжах чужого  страха  и вкус власти несравним  ни с какими наркотиками, то
все  мы  -- молодые -- стали наркоманами власти, поддерживая постоянный кайф
все новыми инъекциями насилия, познавая  собственным опытом  великую истину:
выше всего та власть,  что  стоит в зените над ужасом немедленной смерти. Мы
все  --  бойцы  тогдашней  Конторы  ЧХ  были  совсем  молоды. Тридцатилетние
генералы, мальчишки-подполковники. Молодой, азартный, злой мир.  Чужая жизнь
для  нас не стоила ни копейки, а о своей  смерти  мыЧ как все молодые  -- не
думали никогда. И я не думал, пока не разглядел четкий порядок смены  вахт в
нашей кочегарке. И пока не сказал умирающий академик медицины Моисей  Коган:
Ч...  Молодые  клетки...  новообразования...  у   старых  клеток  нет   этой
бессмысленной энергии уничтожения...  вы -- метастазы... опухоль  в мозгу...
вы будете пожирать организм --  людей,  государство... пока не убьете его...
тогда исчезнете сами... Его привезли из дома в четыре утра. И вид у него был
вполне  проснувшийся. Может быть,  он и не  ложился спать,  зная, что у  нас
сидит  его  ассистент  доктор  Розенбаум.   За  Минькиным  ореховым   столом
расположился  капитан Трефняк.  коренастый  икряной  кобель,  ворковавший  с
какой-то шлюхой по телефону. Когда  мы вошли в кабинет, он  ласково  гудел в
трубку: Ч... Ты усе  плутуешь, плутоука?..  А в углу, на привинченном к полу
табурете, были  сложены  остатки доцента Розенбаума.  Он был  по-прежнему не
похож на товарища Молотова, но и на Троцкого теперь  мало походил. Он вообще
на  человека очень мало смахивал. Дело ведь не  в синяках  на роже  и  не  в
розовых,  как свежая  телятина, ссадинах,  и не  в  сочащейся  из уха черной
кровяной  струйке,  -- у Розенбаума был  вид  не  избитого,  а размозженного
человека.  Будто Трефняк сбросил  его из  окна  шестого  этажа,  а не просто
обработал кулаками. И  белое, словно крупчаткой присыпанное  лицо  Когана от
одного вида Розенбаума стало густо сереть, наливаться темнотой. Коган был  с
воли, он еще не  знал. что тут человека очень быстро  втряхивают в роль, как
водолаза  в скафандр. Это Минька,  конечно, здорово придумал  --  посадить в
углу  слабо сопящего,  икающего,  немого от боли и страха Розенбаума. Потому
что,  перешагнув порог, Коган вкопанно замер  на  месте, вперился  в  своего
любимца  умника, и  воздух  вокруг него сгустился, задрожал,  марево тоски и
безнадежности  заволокло  его на тот миг, пока  Минька еле  заметным  жестом
вышвырнул  из своего  кресла Трефняка, чинно расселся и предложил: --  Ну-с,
присаживайтесь, бывший  академик... Коган с трудом оторвал взгляд  от  сипло
дышащего,  трясущегося, убитого Розенбаума,  твердо  пропечатав  пять шагов,
рывком сел  на  стул и пронзительным нахальным голосом сказал:  -- Позвольте
вам заметить,  что академик -- это навсегда. Это пожизненное звание.  Минька
тонко засмеялся: --  Навсегда? А когда жизнь заканчивается?.. Коган сглотнул
тяжелый ком  --  я чувствовал,  как  горька  его слюна,  -- и  спросил своим
высоким, треснувшим голосом: -- Вы намекаете, что собираетесь убить меня? Ч-
Я  это не исключаю!  --  откровенно  захохотал  Минька.  От  удовольствия  и
нетерпения он  все  время  сучил правой ногой, мелко и  часто дрыгал  ею  --
лчерта нянчил". А  Коган сухо пожевал  губами, деловито спросил: --  В таком
случае я  бы хотел узнать, в чем меня обвиняют? -- Вот это -- == пожалуйста!
-- серьезно  и  душевно  заверил  Минька. --  Вы обвиняетесь  в  организации
сионистского вредительского центра, имеющего целью убийство товарища Сталина
и его ближайших помощников  в  Политбюро ВКП(б)...  Коган на миг зажмурился,
будто Минька  выстрелил  у  него над ухом, и  его лицо  седастого еврейского
коршуна  было в это  мгновение  раздавлено рухнувшим на него* ужасом, потому
что кремлевский лейбка-лекарь Коган неоднократно видел голым Великого Пахана
и его ближайших помощников из Политбюро и в отличие от своих сограждан знал,
что  многие  из них  не боги, а  пожилые  склеротики,  которые  вполне могут
занемочь,  захворать, скончаться,  умереть,  подохнуть! Что они  смертны.  А
следовательно,  их можно убить. И если такая кощунственная, святотатственная
мысль возникла и произнесена вслух -- значит, этот вопрос решен окончательно
и  бесповоротно. Но  жуткий полет через мглу растерянности и страха длился у
него  ровно один  миг; он сразу же спросил ровным  голосом: И  вы.  конечно,
располагаете вескими доказательствами моей вины? -- Конечно, располагаем, --
сказал я негромко, и он мгновенно обернулся, остро  вперился, и я видел, как
он взвешивает меня I гирьками  своей жидовской пронзительности, как  щупает,
оценивает  меня взглядом старого опытного  диагноста, соображая Ч- главнее я
свинорожего майора за столом, есть ли смысл со мной разговаривать или я, как
Трефняк  либо  конвойный  солдат,  --  фигура вспомогательная,  и  нет нужды
тратить на  ерунду капитал еврейской надменности. Но ничего не решил, потому
что  я был  в штатском, не сидел, развалясь, за  ореховым  столом  и не тряс
ногой, лнянча  черта",  не орал и  не грозился, а медленно  прогуливался  по
кабинету.  Возможно,  он бы  и  пренебрег мною в своей напуганной, но еще не
сломленной еврейской гордыне, кабы  я,  неспешно фланируя,  не вышел из поля
его зрения,  неторопливо двигаясь  в тот угол,  где за маленьким столиком на
привинченном  к полу табурете сидел разрушенный  Розенбаум, и  Коган  против
своей воли, давя  изо  всех сил  в  душе своего  иудейского гордыбаку,  стал
опасливо  поворачиваться  на стуле вслед  за  мной,  пока  я  не  уселся  на
маленький допросный  стол  и  дружелюбно  не  положил  руку  на  плечо  чуть
дышавшего Разъебаума,  и  таким  образом  все  заняли идеальную  позицию для
перекрестного допроса: в красном  углу,  за столом. --  ухмыляющийся Минька,
посреди кабинета -- Коган, вы- нужденный теперь вертеться на  две стороны, и
в противоположном углу,  который, надо полагать, Когану казался  черным,  --
мы, то  есть  я и  некогда  похожий  на  Троцкого Разъебаум, загримированный
теперь  Трефняком  под  театральную маску  страдания.  -- ...  И  еще  какие
доказательства! -- сказал Минька, и Коган  повернулся к нему.  -- Что же это
за  доказательства,  позвольте  полюбопытствовать?  --  спросил  он, утратив
интерес ко  мне. -- Вот они,  эти доказательства... -- сказал я  по-прежнему
тихо, и Коган резко  обернулся ко мне. А я сложил вместе ладони,  растопырив
пальцы, и этими вялыми разжатыми пальцами постучал Розенбаума по черепу, и в
кабинете раздался  сухой костяной  треск: --  Вот здесь  полно доказательств
вашей преступной деятельности... Коган молчал мгновение, и тайный злой гонор
пересилил  в нем  страх,  высокомерие брызнуло из него,  как сок из  спелого
арбуза:  --  Вы...  вы...  вы  стучите  по голове врача... своими...  своими
руками... врача, который спас от страданий и смерчи тысячи больных... Минька
глубоко заметил: -- Ха! Спас!  Спасители хреновы! Чего жид не сделает, чтобы
замаскировать  преступные планы... Коган рванулся  в его  сторону, выкрикнул
хрипло: -- Какие планы? О  чем вы говорите?.. Где же я нахожусь,  Боже мой?!
--   Вы  находитесь  в  Следственной   части   Министерства  государственной
безопасности  СССР,  -- степенно сказал Минька,  -- которому стали  известны
ваши  планы  уничтожения руководящих  советских кадров во  главе  с  Иосифом
Виссарионовичем Сталиным. И этот вот  вонючий Разъебаум  уже рассказал нам о
совместных  с  вами  делишках...  Коган  горько  покачал  голоной  -- Доктор
Розенбаум -- мой ученик Ничего он не мог вам сказать обо мне плохого. Ученик
не может оклеветать учителя, не  может признать его  злодеем... -- Ой ли? --
подал  голос я,  и Коган  снова  развернулся, и с каждым таким поворотом  он
дотрачивал  остатки  уверенности.   --  Неужели   не  может?  --  озабоченно
интересовался я. -- А вот эта  газетка  вам ничего не напоминает? И протянул
ему  старую,  уже  изжелтевшую от  времени лПравду",  а  Коган  стремительно
выкинул вперед руки, отталкивая от себя волглый газетный лист, будто я совал
ему в белые профессорские ладошки зловонную жабу. -- Без очков, наверное, не
рассмотрите? -- == спросил я предупредительно. -- Давайте, сам  найду... Где
это тут  напечатано?..  Запамятовал что-то... Ага... Ага...  Вот, вот --  на
второй страничке... лСМЕРТЬ ПОДЛОМУ УБИЙЦЕ! " --  письмо  в редакцию честных
советских  врачей,  требующих  беспощадного отношения к грязным  отравителям
Плетневу  и Левину,  замаскировавшимся под личиной врачей и убившим великого
пролетарского трибуна Максима Горького... Не помните такого  письма?  А-а?..
Коган молчал, спрятав  за спину руки. Минька  от удовольствия тихо хихикал и
кусал свои  обломанные,  половинчатые ногти.  Трефняк  не вслушивался  в мои
слова, но по тону улавливал,  что бить пока никого не надо, и сосредоточенно
думал о  чем-то  --  наверное, о плутующей  плутоуке. И  Розенбаум поднял на
Когана  глаза,  будто  налитые  йодом. --  Значит,  забыли,  --  вздохнул  я
огорченно. -- Ай-яй-яй! А письмо-то интересное!  Как возмущены честные врачи
подлым шпионом профессором Плетневым! Вот  послушайте, как красиво сказано и
очень убедительно:  л... изверги и убийцы растоптали  священное знамя науки,
осквернили  чудовищными преступлениями честь  ученых..  ".  И подписи: Мирон
Вовси, Николай Зеленин, Егоров... так... так... так...  вот еще один честный
врач  --  Моисей Коган.  Это  ваш  родственник? Или  однофамилец?  А  может,
перепутали  в  редакции  -- это  не  подпись вашего брата Бориса Когана?  --
Это... я сам...  это моя подпись... --  выдавил из себя  Коган. -- Не  может
быть!  --  закричал  я испуганно. -- Мне точно известно, что ученик не может
признать учителя злодеем! Ведь  профессор Плетнев -- ваш учитель? Я ведь  не
ошибаюсь?.. Ох, долго молчал Коган, пока наконец смог разъять уста и шепотом
сообщить: --  Н-нет... не ошибаетесь...  Но  нас собрал  заместитель наркома
НКВД Агранов...  показал признание Плетнева... -- И вы поверили? -- охнул  я
от  неожиданности. --  Поверил...  ЧЧ Понимаю вас, --  сочувственно  покачал
головой я. Ч- На нашем  месте у меня бы тоже ни на миг не возникло сомнения,
что великий  гуманист -- молодой  парень шестидесяти восьми лет, здоровенный
чахоточник, атлет без одного легкого и с сильным циррозом, алкоголик с двумя
инфарктами --  сам  по себе  умереть не мог ни за что!  Только вредительская
рука Плетнева смогла вырвать гения советской литературы из наших рядов. Даже
я  --  совсем  не  врач  --  это  отлично  понимаю... Минька радостно,  сыто
загоготал,  хлопая  себя ладонями по  брюху,  и Трефняк, сообразив,  что  я,
видно,  крепко пошутил,  тоже заржал  по-сержантски.  Куда  же  делась  ваша
еврейская  надменность, дорогой  гражданин Коган?  Как быстро  стыд  и страх
растворили  вашу  гордыню!  Залепетал   растерянно:  --   Агранов  показывал
документы...  Плетнев  на  процессе   при-  знавался...  Агранов   ведь  был
замнаркома, член  ЦК... -- Э-эх, не надейтесь на князи, на сыне человеческий
-- сказано в Псалтири. Агранов-то давно расстрелян... -- Но мы ведь не могли
тогда знать,  что все это  подделки! --  воскликнул  с отчаянием  Коган.  ЧЧ
Подделки?  --  удивился я.  --  У  нас  подделками  не  занимаются.  Плетнев
изобличен  и  расстрелян  по  заслугам. И  Агранов расстрелян  --  по  своим
заслугам. И у вас нет выхода, кроме чистосердечного признания... -- Господи,
что же происходит? -- закричал Коган. -- Чего  вы  хотите от меня? В круглом
канцелярском  графине мерцал блик от электрической лампы, скрипели  хромовые
сапоги  Трефняка, густо сопел  Минька, всхлипывал Розенбаум. Вода  в графине
стыла пузырем циклопической слезы. Минька, дурак, не выдержал хода игры,  не
понял, осел, что  Когана надо ломать не на испуг, а на унижение  собственной
грязью, и вылез  с вопросом: -- Мы хотим, чтобы вы рассказали о том, как вам
удалось умертвить кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б),  первого
секретаря  Московского городского и Московского областного комитетов партии,
заместителя   наркома  обороны