ю от одного взгляда  на меня,  то мне  это удается. Не
думаю о них  -- и все  дело!  Не хочу -- и не помню. А  им собственная же их
еврейская злопамятность  покоя не дает. Сами не забывают  -- и мне  не дают.
Вернее -- Римма. Майка почти ничего не знает. А Римме те давние воспоминания
так ненавистны, так страшны, так стыдны, что она по сей день Майке ничего не
сказала. Просто  папашка, мол, твой очень плохим оказался, не  стала я с ним
жить. Так  ей кажется приемлемым. Стыд -- штука сильная, подчас  может страх
побороть.  Ну,  и  я,  конечно, не  возражаю.  Я все  это правдоискательство
терпеть  не  могу.  Не  мне  же,  в  самом  деле, вспоминать  эти  печальные
подробности  --  из  той давнишней, очень старой,  совсем  истаявшей  жизни.
Сейчас уже не разобрать за давностью, кто там из нас виноват -- Римма или я.
Или старик Лурье. Мы все не  виноваты. Жизнь тогдашняя  виновата, если жизнь
вообще может быть виновной. Правильная она была или неправильная -- глупо об
этом теперь рассуждать, ее ведь не переделаешь. И тогда ее было не изменить.
Не  изменить!  Хотя бы  потому, что все согласились  тогда со своими ролями.
Конечно, нам с Минькой Рюминым нравились наши роли больше, чем старику Лурье
отведенное ему амплуа. Но  он  согласился. Как согласились в тот незапамятно
давний  октябрьский вечер  все те бывшие  люди, что сидели на привинченных к
полу табуретах  в углах бесчисленных  кабинетов  на  шестом этаже  Конторы и
старательно  играли  придуманные им  роли врагов народа. Врагов самих  себя.
Одни после первой  же крепкой затрещины признавались во всем и выдавали всех
сообщников,  даже тех, о  ком впервые  услышали на  допросе. Другие ярились,
хрипели  и сопротивлялись  до конца. Но  никто не сказал: "Мир сошел с  ума,
жизнь остановилась,  я хочу умереть! " Все хотели выйти  оттуда,  все хотели
выжить в этом сумасшедшем мире, все боялись остановить свою постылую  жизнь.
Свидетельствую. Каждый,  кто захотел бы по-настоящему, всерьез умереть". мог
это  сдалать  тогда быстро. Но это был выход  из роли. А все хотели доиграть
роль: доказать  оперу, что органы  ошиблись.  Каждый хотел доказать,  что он
кристальный   советский  человек,  что   ему   очень   нравится  эта  темная
беспросветная  жизнь, что он всем доволен и будет до самой смерти еще больше
доволен, если  перестанут бить и выпустят  отсюда A если нельзя,  чтобы дали
статью поменьше, состав  преступления полегче. Никто не понимал,  что Миньку
Рюмина  умолить  нельзя.   Что   он   действительно   несгибаемый,  что   он
действительно принципиальный.  И высший несгибаемый принцип его  в  том, что
было  ему  на  них абсолютно на всех  -- наср... ть.  Они  все находились  в
громадном заблуждении, будто Минька --  человек, и они  -- люди,  и они  ему
смогут все объяснить,  пусть  только выслушает. Им и в голову  не приходило,
что с тем же успехом доски могли просить  плотника, чтобы он их  не строгал,
не  пилил,  не рубил, не вбивал гвоздей  и  не  швырял  оземь Делатель  зла,
плотник будущего доброго мира, Минька Рюмин  их не жалел.  Он  из них строил
свое,  добротное. Будущее. Ах, как  ясно вспоминается  мне тот давний вечер,
когда я вернулся в Контору после  обыска в разоренном  доме  в Сокольниках и
шел  по   коридору  следственной  части,  застланному  кровавоалой  ковровой
дорожкой,  мимо  бессчетных  дверей  следственных   кабинетов,  и   полыхали
потолочные плафоны  слепящим  желтым  светом,  блестели надраенные  латунные
ручки, бесшумно сновали одинаковые плечистые парни, неотличимые,  похожие на
звездочки их новых погон, и уже  царило возбуждение начала рабочего дня, ибо
рабочий день здесь начинался часов в десять-одиннадцать ночи, поскольку идею
перевернутости всей жизни надо  было довести до  совершенства,  и для  этого
пришлось переполюсовать время. Мы двигались во времени вспять.  И ночь стала
рабочим днем, а день -- безвидной ночью. Мы спали днем. Такая жизнь была. Мы
так  жили. Миньки Рюмина, который увез с  собой  Лурье, в кабинете не  было.
Наверное,  он  не  хотел  допрашивать  старика  сам,  до  моего  приезда,  и
отправился  к приятелям -- поболтаться по соседним  кабинетам. А профессора,
чтобы  собрался с мыслями, подготовился для серьезного разговора, посадил  в
бокс. Глухой стенной шкаф,  полметра на полметра. Сесть нельзя, лечь нельзя.
Можно  только  стоять  на подгибающихся  от  напряжения,  страха  и усталост
ножонках. И  быстро терять представление о времени,  месте и самом себе. И я
отправился по  кабинетам  разыскивать  Миньку. Алая дорожка,  двери,  двери,
двери -- как вагонные купе. Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!..
Экспресс "ПРОКЛЯТОЕ ПРОШЛОЕ -- ГОРОД СОЛНЦА". Локомотивное плечо: Фаланстера
-- Утопия --  Москва. С  вещами -- на выход! Открыл дверь в первое же  купе,
спросил:  -- Рюмин к вам не заглядывал? Капитан  Катя Шугайкина крикнула: --
Заходи, Пашуня! Он где-то здесь шатается, сейчас будет... Катя любила, когда
я  к ней заходил.  Любила говорить со мной, прижимать меня вроде бы в шутку,
угощать  папиросами  "Северная  Пальмира",  любила  посоветоваться и  всегда
предлагала  переночевать  днем.  Я ей  нравился.  Матерая ядреная  девка,  с
веселым  нечистым,  угреватым лицом,  неутомимая в трахании и  пьянстве. Она
разгуливала по  кабинету, играя  твердомясыми боками,  внушительно покачивая
набивным шишом прически на затылке,  и  тыкала  пальцем в печального еврея с
красными от недосыпа и слез глазами, тихо притулившегося в углу на табурете:
-- Вона посмотри на него, Павел Егорович! Наглая морда! Еще и  отказывается!
Ну и народ, ети вашу мать... До сих пор помню его фамилию. Клубис. Его звали
Рувим  Янкелевич  Клубис  --  по  документам.  В  миру-то,   конечно,  Роман
Яковлевич. Комкор второго ранга инженерно-авиационной службы Роман Яковлевич
Клубис.   Орденоносец  и  лауреат.  Он  до  войны  выдумал  самолет.  Не  то
бомбардировщик,  не  то  штурмовик.  Был  заместителем  наркома  авиационной
промышленности.  Считай, член правительства. Бойкий, видать, был мужик. Судя
по тому хотя бы, что когда в тридцать девятом стали загребать всех военных и
к нему в кабинет ввалилась опергруппа, он с полным самообладанием сказал им:
я, дескать, готов, только мундир  сыму,  как-то неловко,  чтоб вели меня  по
наркомату  в  полном  генеральском  облачении.   А  оперативники,  засранцы,
лейтенанты, маленько  сробели перед генеральским шитьем, согласились. Клубис
прошел в комнату отдыха за  кабинетом, а там была еще одна дверь, в коридор.
Он туда  и нырнул.  Пока наши всполохнулись, он спустился  в лифте, вышел на
улицу, сел в свой персональный  "ЗИС"  и приказал шоферу ехать на  Казанский
вокзал.  Опера  выскочили  за ним  -- а  его уж и след простыл.  На  вокзале
отпустил машину и позвонил из автомата домой: так, мол, и так, дорогая жена,
вынужден временно скрыться, а ты, главное, не тужи и жди меня. Перешел через
площадь, сел в поезд Белорусской  ветки и укатил куда-то  под Можайск, а там
-- еще  глуше,  за сто верст.  Тут  пока  что  шухер невероятный!  Начальник
опергруппы  Умрихин идет под  суд, у  Клубиса дома три  месяца сидит засада,
подслушивают  телефон, изымают всю почту. Ни слуху ни духу. И неудивительно!
Потому что остановился Клубис в деревне.  где не  то что телефона не видали,
--  туда  еще  электричество  не пропели.  Пришел  к  председателю  колхоза,
докладывает, что он с Украины, механик из колхоза, потому документов нема, а
сам, мол. от голодухи спасается, идет по миру, работу ищет. Само собой, этот
Кулибин  Рувим Янкелевич  все умеет -- и  слесарить,  и кузнечить,  и  мотор
трактору перебрать,  и насос  починить.  И непьющий  к тому же. Зажил как  у
Христа  за  пазухой!  Только  через  год  махнул в  Москву,  позвонил  жене:
живздоров, все  в  порядке,  ждите,  ненаглядные  вы  мои  еврейские  чады и
домочадцы. И-отбой, и --  обратно в закуток, в деревню.  А за  это время шум
улегся, забыли о  нем. Какого-то другого генерала вместо  него,  для  счета,
посалили -- и привет! Тут война И мобилизуют колхозника Романа Яковлевича на
фронт солдатиком, в тощей шинельке, в обмоточках. Так ведь их брата ничем не
проймешь!   Попадает  он,   конечно,   в   инженерные   части   аэродромного
обслуживания, и тут сразу выясняется,  что  лучше  его никто не  кумекает  в
самолетах.  За четыре года  --  ни одного  ранения, восемь  наград  и звание
инженер-капитана. Возвращается ветеран-орденоносец в свою семью, в свой дом,
под  собственной  фамилией  и  прекрасным своим имя-отчеством,  устраивается
начальником  цеха  на авиазавод и живет припеваючи  до  позавчерашнего  дня,
когда его в три часа на Кировской улице, в  магазине "Чайуправление", нос  к
носу  встречает  бывший  на-  чальник опергруппы, свое  уже  отбарабанивший,
гражданин  Умрихин.  И  за шиворот пешком волокет  в  Контору. Благо  совсем
рядом. Ровно десять лет  спустя.  А сейчас, от ночи  появления Истопника, --
тридцать.  Забвения.  Я  хочу  забвения.  Чтобы все  все забыли.  Мы  сможем
помириться. Но... раз я все помню так отчетливо, значит, есть и другие такие
же памятливые?  Из тех, кому удалось сменить роль. И  выжить. Катя Шугайкина
не помнит.  Она умерла. Страшно  умерла. Тогда она  еще не представляла, что
жизнь  может  преломиться и  она  сама  будет  сидеть в  углу  кабинета,  на
табурете, привинченном к полу.  На котором сидел  тогда неистребимый Клубис,
жалобно  шмыгавший  носом. А Катя. жизнерадостная кровоядная  кобыла, дробно
топала по кабинету, время  от времени небольно  тыча его  кулаком  в зубы, и
приговаривала   удивленно-возмущенно:   --   Вот   наглая   морда!   Еще   и
отказывается... По правде говоря, совсем не была в тот момент наглой морда у
Рувима  Янкелевича.  Может, и была  она  наглой,  когда он при  генеральских
ромбах  на голубых  петлицах  сидел за своим министерским  столом, или когда
надевал медаль  Сталинской премии, или  когда  козлобородый дедушка Калинин,
всесоюзный наш  зицстароста, вручал ему ордена. Но на привинченном табурете,
в  грязной гимнастерке распояской,  с неопрятной щетиной, с красными,  будто
заплаканными  глазками, был он жалкий, пришибленный и несчастный. Клубис уже
узнал от Кати, что он германский шпион, завербованный в тридцать шестом году
правыми троцкистами и организовавший  заговор  с целью  разложения советских
военновоздушных сил вместе  с ныне обезвреженным гадом, бывшим дважды Героем
Советскою  Союза агентом абвера,  бывшим генералом Яковом Смушкевичем.  И --
примирился  с этим. Он  уже  почти принял  роль.  И Шугайкина  это знала. Не
сердито, лениво  говорила она, как только Клубис пытался  приоткрыть рот: --
Не наглей, не  наглей, противная харя! Будь мужчиной! Умел предавать -- умей
признаваться...  И  грозно  трясла своей  высоченной прической.  Она  как-то
одевалась при мне, и я, мыча от веселья, обнаружил, что  в  пучок на затылке
девушка закладывает банку из-под  американских  мясных консервов. Аккуратная
красная  жестянка... Клубис  пробовал  объяснить, что,  как еврей, он не мог
быть  агентом  гестапо.  Он ведь,  мол,  был  замнаркома,  так  зачем  еврею
замминистру становиться фашистским агентом? А Катя отвечала: "Не наглей,  не
наглей!  " --  и  тыкала его  в  зубы.  Клубис  не хотел  поверить,  что  он
обращается к красной жестянке  из-под свиной тушенки. Я докурил "Пальмиру" и
пошел.  Интересно. Катя  -- дура,  нет воображения. Оно у  нее все  ушло  на
постельные игры.  Такого гуся,  как Клубис,  надо  было  подстегивать  не  к
расстрелянному генералу, давно  всеми забытому, а к нынешнему вредительскому
центру  сионистов-инженеров  на  заводе  имени  Сталина. Вот  тут  пошла  бы
интересная игра  А  так -- ничего не накрутишь.  Через  месяц  его кокнут, и
привет. И в соседнем кабинете не было Миньки. И тут было скучно. Следователь
Вася Ракин бил ножкой венского стула директора совхоза по фамилии Борщ. Вася
вторую неделю шутил в столовой "Ну что за напасть такая -- днем борщ и ночью
Борщ! " Борщ был несъедобный. Костистый, худой, весь из жил и  мослов, синий
от  страха  и ненависти.  Ненавидел  чужих,  родных,  Васю Ракина, советскую
власть  и  богатую  заграницу.  По-моему,  родню и  заграницу  ненавидел  по
справедливости.  Васю  и  советскую  власть  --  по  недомыслию.   Где-то  в
Нью-Йорке,  а может,  в  Канаде устроили  фотовыставку про нашу  расчудесную
жизнь, полную волшебных превращении  н удивительных  свершений. На одном  из
снимков директор совхоза  Борщ демонстрировал что то сельскохозяйственное --
может,  пух от  свиней  или  надои от козлов.  Во всяком случае,  фотографию
увидели  некие канадско-американские хохлы с той  же замечательной  фамилией
Борщ, но  отвалившие туда еще  до революции. И так  эти мудаки  обрадовались
существованию  Борща советского навара,  что  от  нищеты своей  и постоянной
угрозы  разорения скинулись и прислали ему "шевроле", -- пусть, мол,  Борщ в
нем катается, добром редкостную родню свою поминает. Переборщили Борщи.. Ну,
прислали бы молотилку, или комбайн, или чего нибудь там еще сеноуборочное --
хрен  с  ним!  Припомнили  бы.  конечно,  при  случае  этот  печальный  факт
подозрительной   щедрости  и  нашему  Борщу.  Но  "шевроле"!  Все  областное
начальство,  не говоря  уж о  районном,  можно  сказать,  мучается на  наших
задрипанных говенниньких автомашинках, Уполномоченный Конторы на "Победе" по
сельским  проселкам  родным трясется, как  бобик, а  какой-то Борщ, роженец,
опаль,  вонючка, -- на вишневом  "шевроле"?! Мать твою ети, как говорит Катя
Шугайкина. Пришлось "шевроле" отобрать, а Борща взять в  работу. И теперь он
всех  ненавидит,  хотя  связи  с  ЦРУ  признал. Но  резидента, явки,  шифр и
закопанную радиостанцию не выдает.  А Вася  Ракин отмотал себе руки  тяжелой
ножкой от венского стула.  С этой  длинной изогнутой  ножкой в руках Вася --
весь  бело-курый, курносый, распаренный, с  азартным бессмысленным глазом --
был  похож на знаменитого хоккеиста Бобкова, забрасывающего трудную шайбу. А
в следующем купе писатель Волнов  рассказывал следователю Бабицыну анекдоты,
и оба весело смеялись. Они пили сладкий чай с печеньем "Мария", и на высоком
купольном лбу Волнова блестели  прозрачные капли блаженного пота. Обстановка
здесь была дружеская, вежливая, почти ласковая.  Волнов был красивый старик,
этакий преуспевший мученик. Да он, в сущности, и был  преуспевшим: последние
три  года  работал  в  лагере старшим  хлеборезом. А всего  к  этому времени
оттянул он сроку  двадцать  два года. И  вдруг вызвали  его  в Москву, чтобы
пристегнуть к симпатичному делу с иностранцами -- корячился ему новый срочок
лет  на десять -- пятнадцать.  Но об  этом  писатель не тужил. А теснился он
душою, что, пока его провозят  по  всем этим делишкам, пропадет навсегда его
прекрасное  место в лагере. Однако Бабицын  прижимал руку к  сердцу,  клялся
честью чекиста, словом большевика заверял Волнова  -- место за ним пребывает
нерушимо,  ждет  лагерная хлеборезка своего ветерана, как только он  честно,
откровенно, чистосердечно даст  показания  следствию  по делу, о котором ему
все  будет рассказано. ... Наверное, в этой постановке все  хорошо исполнили
свои роли, потому что через двадцать лет я встретил Волнова на воле. Он  был
членом приемной комиссии Союза писателей, куда я подал  заявление о  приеме.
Меня он, конечно, не запомнил. Неудивительно, я ведь в тот  вечер  ничем  не
был занят, просто искал запропавшего куда-то  Миньку, и  у меня было время и
итерсс его рассмотреть. А он думал о пропадающем по-глупому месте хлебореза.
И  слава Богу,  что  не  запомнил. А то  бы  принимать не захотел. Про душку
Бабицына захотел бы узнать.  А что ему сказать про Бабицына? Жив помаленьку,
здоров кое-как, редиску на продажу выращивает, пенсионерит, живет тихо, всем
улыбается. Всего отбарабанил Волнов,  писатель с хлеборезки, двадцать девять
лет  и  три месяца.  "2  -- Монте-Кристо -- 2". Жаль только, аббат  Фариа на
другом лагпункте окочурился. Приходится теперь довольствоваться персональной
пенсией  в  сто  двадцать рублей.  Ну,  и,  конечно, двухкомнатную  квартиру
дали.... А за ближайшей дверью  врач из Белостока не хотел принимать роль, и
его  убеждали.  Врача арестовали  по обвинению  в  том,  что  он поляк. Врач
соглашался  с  обвинением частично -- не отрицал происхождения, но  возражал
что-то  против  наличия  состава преступления.  Окровавленным беззубым  ртом
ревел яростно: "Ко псам! Пся кре-ов!.. " Потом был мальчишка-восьмиклассник,
здоровый балбес" дурень  несчастный.  Принес  в  школу  лук, Вильгельм Телль
засратый,  а теперь, рыдая, утверждает, что  стрела  из лука попала  в грудь
товарищу Сталину на портрете совершенно случайно. Как это можно случайно, не
целясь,  попасть в  грудь вождя? Мать недоросля норовила бухнуться на колени
перед следователем Переплетчиковым, бессильно  причитала: -- Родненький мой,
голубчик, милостивец, заставь вечно молиться за тебя, отпусти ты его,  все ж
таки он без вражьего умысла. от глупости только  одной  детской, случайно он
попал,  не поднялась  бы рука у него нарочно, ведь это  все одно  как в отца
родною  выстрелить. Иосиф-то Виссарионыч ведь  и есть нам отец единственный,
нашего-то на фронте убило, а кроме мальчонки, никого у меня нет, уборщицей в
двух  местах работаю  и  не вижу  ею, некому  его  в строгости  родительской
воспитать, вот и шалит миленько, а так-то он тихий, прости нас  Христа ради,
прошу тебя, благодетель ты наш ласковый.  Ласковый благодетель Переплетчиков
печально кивал головой, говорил ей очень грустно: -- Не-ет, не справились вы
со священной  обязанностью матери, не воспитали пламенного патриота. Он ведь
у вас даже не комсомолец? -- Милый, ему ведь пятнадцать-то всего месяц назад
исполнилось...  Ну  и что?  Мы в эти годы на  фронтах  погибали,  в подполье
сражались, горько вздохнул погибавший на фронтах, но, к  счастью не погибший
Переплетчиков.  Нет, мы вам больше доверить  воспитание  сына не можем М-да,
дело ясное: пятерик мальчонке обломился. У  нас его воспитают,  подготовят к
сражениям  к  подполье... Рядом за стеной  скорбно молчал,  умеренно  каялся
знаменитый  военный летчик.  Не  помню  уж  точно:  не то Каки-наки,  не  то
Нате-каки.  Испытатель, герой.  Богатый нынче сезон на  летчиков.  Эх  вы-ы,
летчики-налетчики... Странная закономерность: чем на воле боевее  мужик, чем
бойчей  он  на людях, чем выше и смелее летал, тем тише и пришибленнее был у
нас, тем  скорее  соглашался на  новую,  казалось бы,  такую  непривычную  и
горькую ему  роль  Может,  потому наши  орлы  так любили  сбивать сталинских
соколов? А вообще-то  лучше всех  держались у нас крестьяне.  Особая  нация,
сейчас  совсем  уже  вымерший  народ, вроде  вавилонян. Или древних египтян.
Никогда нигде они не  летали. Падать было  некуда. И  мучились  достойно,  и
умирали спокойно. Твердо. Впрочем, как умирать --  это безразлично. Важно --
как жить. А  жить надо  хорошо,  приятно. И вдумчиво. Чтобы самому раздавать
другим  роли, а не принимать их от Миньки Рюмина, который  шел мне навстречу
по  коридору,  вытирая  сальные  губы  цветным  платочком, густо  надушенным
одеколоном "Красная Москва"... Что ты привязался ко  мне, дурацкий Истопник?
Чего ты хочешь? Если у тебя есть воля и цель, ты должен понять, что мы-то ни
в  чем не  были  вольны. Даже в  выборе  роли.  И  я сам  был лишь одной  из
бесчисленных  шестеренок,  которые,  не  зная  направления и  задачи  своего
вращения,  должны были  раскрутить  ось  истории  в  обратную  сторону.  Все
вместе... Тогда я  еще  не вычитывал из  словаря  иностранных слов  мудреные
латинские изречения. А то бы  вычитал: АУДИ,  ВИДЕ, СИЛЕ  -- СЛУШАЙ, СМОТРИ,
МОЛЧИ.  Замечательно!  Это  программа.  Я  уже  тогда  ее  понял, без всяких
словарей и дохлых римлян.  По советски. Слушай. Смотри. Молчи  Минька шел из
буфета,  довольный жизнью,  вполне сытый  и  чуть под  мухарем,  значительно
хмурил белесые брови на  своем  умном лице.  У глупых