связями, вели  свое курортно-кулацкое хозяйство мои  старики. А  через
месяц мой батька за небольшую взятку в поссовете выправил на Майку документы
и оформил ее удочерение. Так что, видишь, Майка, как все не просто -- ты мне
и дочка, ты мне и сестра. И  до слез обидно, что после  всех этих трудностей
придется   твоему   Магнусту   нареченному   завтра  умереть,   сделав  тебя
неформальной  вдовой, а мне-то причинив двой- ной удар: дважды  зятя потеряю
-- по жениху дочери наплачусь и о женихе сестры загорюю. Тихо и покойно было
мне в зеленоватом сумраке ванной.  Ветвистые  водоросли воспоминаний  укрыли
меня, спрятали, согрели  и.  разволновали приятно, потому  что растрогали. И
напрасно Римма называла  меня убийцей и  извергом. Неправда, не люблю я  это
все. Нужда  заставляет. Я  ведь не  искал Магнуста,  это  он сам меня нашел.
Нашел  и визгливым голосом Марины стал орать  под дверью ванной: --  Выходи,
черт бы тебя побрал! Там тебя твой немец еврейский по телефону домогается...
Вот видишь, сынок, это не я палач, а ты дурачок, если так меня домогаешься.



ГЛАВА 20. НЕТ, ТЫ НЕ ПРАВ, ФАУСТ...


     Свербящий пронзительный  голос Магнуста  бормашиной  прорвал барабанную
перепонку, сверлом  вошел в мой дремлющий  мозг, убаюканный  воспоминаниями,
затуманенный жидкостью для ращения  волос на затылке. Интересно, а  изнутри,
через кровь, действует эта жидкость на плешь? Или только при втирании?..  --
Что вам  интересно? -- переспросил  Магнуст.  -- Интересно, куда ты  пропал,
зятек   мой   дорогой!  Мы   с   тобой   теперь   всегда   вместе   --   как
попугайчики-неразлучники... -- Вот уж не  подумал бы,  что вы соскучитесь по
мне, дорогой фатер, -- сухо засмеялся Магнуст. -- И  не прав ты вовсе! -- ==
всполошился я. -- Мне разговоры с тобой -- и боль острая, и радость светлая!
Душа  воскресает...  --  Я  готов  вам  помочь  на  этом  пути,  --  хмыкнул
недоверчиво Магнуст. -- Вот  именно!  Стучите -- и будет  вам  отворено, как
сказано в Писании,  -- благостно призвал я. Магнуст  на том конце провода от
удовольствия, видно,  башкой замотал -- мне  послышался дребезг его цепочек,
звонил  и  бряцалец:  -- Не  сомневаюсь,  что  вы  в  своей  Конторе  широко
попользовались этой заповедью! -- Было дело, было... -- легко  согласился я.
-- И сами лстучали", и на лстук"  отворяли. Да ты  и сам знаешь -- в нашей с
тобой работе без  лстука" никуда. -- У нас с вами работы разные, --  отрезал
он  холодно. -- А никто этого  не знает никогда. До конца работы, во  всяком
случае. Да дело  не в этом... Мне  тут намедни мыслишка одна важная в голову
пришла... -- Я заметил, что в вашу голову не важные мыслишки не приходят, --
серьезно заметил Магнуст. -- Правильно, сынок, заметил. Тут  и тебе есть над
чем подумать.  Фауст-то  был не прав!  --  В каком смысле?  -- обсскуражился
Магнуст. -- В  самом главном -- не с тем он обращался к Мефистофелю, не надо
было в  молодость  проситься...  Магнуст  задержался  с  репликой, наверное,
быстро считал-  прикидывал  еврейским  своим  хитрожопым  разумением:  какую
подлянку  я  ему  заготовил? -- А о чем ему надо  было  просить Мефистофеля?
послушно  задал  он  наконец  предписанный  ему вопрос.  -- О долгой  жизни.
Понимаешь?  Не о возвращенной молодости --  в этом нет проку, а о продленной
старости. Надо было торговаться не за прошлое, а за будущее... Магнуст думал
одно мгновение: -- Нет. Эта  мыслишка у вас не  очень  важная. Ч- Почему? --
искренне  удивился  я. --  Потому  что вы не понимаете условий  игры.  Я  не
Мефистофель  и покупать, вашу  душу не собираюсь. Да  и, скорее всего, вам и
продавать-то нечего. Нет у вас товара... -- А чего же ты хочешь? -- Чтобы вы
за свое будущее  расплатились  из своего прошлого... ЧЧ  Глупая  сделка,  --
вздохнул я. -- Обычно за свое прошлое  расплачиваются будущим...  --  Да, --
подтвердил Магнуст.  -- Это когда хотят мести... -- А ты?  -- А я хочу суда.
Правды.  Научения людям.  -- Трудную  тогда  ты  сыскал  себе  работенку,  Ч
посочувствовал я ему. -- Ничего, не жалуюсь.  -- И заверил  меня: -- Она мне
по  силам...  Глупый,  самонадеянный зверь, дерзко рвущийся в  силки. Ладно,
если тебе нужен суд, я готов. Приду с адвокатом своим, с Сенькой Ковшуком. А
Магнуст, обеспокоенный моим молчанием, быстро сказал: -- Давайте встретимся,
погуляем, поговорим... Потом, если захотите, вместе пообедаем... Ага, я  еще
давешний обед наш не переварил. Погуляем... Боится прослушивания... Ладно...
--  С радостью, --  готовно откликнулся  я.  -- Называй время  и место... --
Через час.  Около вашего дома, на улице... Суда он хочет! Тоже мне,  хрен  с
горы, свалился на мою голову! Я, может быть, и не возражал бы, чтобы он моим
прошлым дал  научение будущим людям, кабы в  этом великом правдосозидании не
затерялся  один  мелкий пустяк  --  мое  настоящее.  Мой  горестно-немощный,
безвидно-похмельный  сегодняшний  день. Простым  будущим  людям, которые при
содействии Магнуста  будут жить теперь только по правде, и  героям страшного
прошлого, исчезнувшим как бы навсегда -- им на  мое настоящее, ищущее только
покоя, забвения и опохмелочки, --  им  на него  наплевать. А мне  -- нет.  И
прошу  не  забывать  незначительную,   но  довольно  важную  подробность:  я
единственный мост, соединяющий пропасть  между настоящим вчера и непришедшим
завтра. Поэтому со всей сердечной искренностью и партийной принципиальностью
я  крикнул на весь  мир шепотом:  не  хочу!  Не хочу,  чтобы бессчетные орды
умерших, замученных, убитых шли по мне -- по мосту -- из прошлого в будущее.
Их  так  много,  и  так согласно  они  будут  просить  суда, справедливости,
возмездия,  что возникнет -- как в школьном учебнике -- резонанс. И мост  --
я, мое настоящее -- разрушится, распадется,  рухнет  в пучину небытия.  Нет,
дорогой зятек,  не могу  я  вам  пойти  навстречу.  Я  вам  отказываю.  А  в
трибунале,  который вы учинили  незаконно, неконституционно,  неправово, мои
интересы,  я  уверен,  сможет достойно представить  мой старый  адвокат, мой
верный   правозащитник   Сенька  Ковшук.  Он  должен  достойно   и   глубоко
аргументированно пояснить: почему, при каких обстоятельствах и с какой целью
был  лишен  жизни  на  спецкомандировке  Перша  Печорской  лагерной  системы
Главного  управления  лагерями  МГБ  СССР зек Наннос Элиэйзер Нахманович, 76
лет, отбывающий по статьям 58^ 58, д, 58^,  59д небольшой срочок наказания в
25  лет.  Необходимо   отметить,   что   поскольку  пенитенциарная  политика
советского  права никогда  не  делала  наказание самоцелью или, упаси  Боже,
местью и карой, а пеклась только о перевоспитании недостаточно  сознательных
сограждан,  то  предполагалось,  что  полностью  перевоспитавшийся  Элиэйзер
Наннос в цветущем возрасте -- ему будет всего  101 год  -- выйдет на волю  и
заживет счастливой жизнью. Никаких препятствий для этого не просматривалось.
Но он сам не захотел, он по глупости своей и  еврейскому упрямству предпочел
умереть.  Как  говорится, вольному -- воля...  АУДИ, ВИДЕ,  СИЛЕ. В те  поры
пришел  уже Семен Денисыч Игнатьев, новый наш министр.  Вот уж действительно
как гром с  ясного  неба! Этакий беззвучный, не очень заметный гром... После
ареста Абакумова  в  Конторе  стало ясно,  что  всей компании  Берии сказано
громкое  лфэ!  ",  и  на  авансцену  вылез  маленковский  свояк  и  выкормыш
Крутованов. Он вывалил из тележки Абакумова, по  его материалам вседержитель
нашей безопасности помещен в 118-ю  камеру блока лГ", и ни у одного человека
не  было  сомнений, что  не  сегодня-завтра Крутованов  пересядет  в кабинет
председателя правления страхового общества лРоссия". А ведь никакого приказа
об  отстранении  Абакумова  от должности  министра не поступало! И  никакого
распоряжения  о  назначении  кого-либо  исполняющим  его обязанности тоже не
было. Чудеса, да и только! Чистая фантастика! Поезд из проклятого прошлого в
светлое будущее катился без  машиниста.  Великая ав-  томатика -- дисциплина
ужаса гнала  наш  паровоз вперед. В коммуне, надо полагать, будет остановка!
Опустела  только  приемная Абакумова  --  длинный лвагон",  сгинул бесследно
кондуктор Кочетров, и всю  утреннюю почту уже носили на подпись к Круту. А в
приемной  его напуганно  и  возбужденно  сопела  толпа генералов,  мгновенно
перекочевавшая сюда из абакумовского лвагона". Не знаю, когда спал в эти дни
Крут, потому что  уезжал он с Лубянки около семи утра, а  в десять тридцать,
свежий,  аккуратно  причесанный,  в  шикарном  костюме, пахнущий  английским
лавандовым одеколоном, он начинал  ежедневное  оперативное  совещание. В три
часа отправлялся обедать, а  в шесть  возвращался в  кабинет  и  до  утра --
доклады, рапорты, накачки,  вздрючки, указания, поручения.  Он взял  игру на
себя. Не знаю  -- и никто не узнает никогда, -- обещал ли ему что-то Великий
Пахан,   говорил  ли  ему  о   чем-то  свояк  или   это  как-то  само  собой
подразумевалось, а может  быть, своей инициативой, ярко продемонстрированной
верностью, гигантской работоспособностью хотел он показать,  что  нет и быть
не может другого претендента на  кресло  главного  страховщика России. И вся
бериевская  шатия откатилась в  глухую оборону. Их будто паралик  схватил --
власть  утекала  из  рук на  глазах, и  они были  бессильны что-то  сделать.
Совершенно  очевидно,  что  Всевышний  Пахан   в  этом  раунде  бесконечного
соревнования  решил  дать  по ушам брату  своему  мингрельскому  Лаврентию и
основательно приподнять  бабьемордого  холуя Маленкова. Смешно, что в  руках
бериевских  кровожадных  бойцов  было  три  четверти  сил  самого  страшного
карательного механизма в мире,  и им достаточно было лишь  быстро и легонько
обернуться  -- не  только  от  Маленкова  с  его  компанией,  но  от  самого
полудохлого дедугана  Сосо  Джугашвили не  осталось  бы  вонючего  пара.  Но
универсальность этой гениальной бесовской  машины и  состояла как раз в том,
что  они не могли сговориться  между  собой даже  перед  реальной угрозой их
общей  катастрофы. Они сидели по своим роскошным  кабинетам  и покорно, тер-
пеливо ждали приказа о назначении  министром Крута, после чего все они будут
выгнаны, разжалованы, брошены на понизовку, часть арестована, а кто-то убит.
Ибо знали --  сговариваться нельзя! Тридцать лет с лишним  -- без  выходных,
каникул и  праздников  --  они  изо дня в  день  суще- ствовали удивительной
жизнью,  которая полностью,  всецело, тотально состояла из лжи, вероломства,
обмана,   интриг,  корыстного   доносительства,   всеобщего   предательства,
обязательного  лицемерия,  льстивого  криводушия,  лакейской  униженности  и
палаческой безжалостности.  И  усвоили, как лОтче наш":  любой  человеческий
поступок,  любое нормальное душевное проявление  караются тюрьмой и смертью.
Поразительный факт  --  миллионы  людей  здесь были  казнены  за  участие  в
заговорах. А я утверждаю, что первый настоящий заговор в этой  стране возник
только  тогда, когда  перестали карать  за несуществующее! Да, да, да! Я это
утверждаю,  потому  что  я  был  выдумщиком,  пружиной,  исполнителем  этого
заговора!   Свидетельствую:   это   был   вовремя    задуманный,   правильно
организованный  и  грамотно  осуществленный  заговор.  И  назывался  он   --
лликвидация врага народа, английского шпиона, муссаватиста и  дашнака, члена
Президиума ЦК КПСС,  первого заместителя  Председателя Совета Министров СССР
Л. П. Берии"... Но это все было через два с половиной года, а тогда  все эти
кровавые трусы попрятались по  норам и  ждали с ужасом  приказа о назначении
нового  министра  государственной  безопасности.  И  наконец он  грянул... И
товарищ Сталин показал всем, почему ни Лавруха, ни Маленков, ни Каганович --
вообще никто из  его  шайки  --  не  может  с ним  тягаться.  А назначил  он
министром  Семена Денисовича  Игнатьева.  Не лихого бесстрашного  проходимца
Крутованова, не хитро- умного палача Кобулова, не террориста Судоплатова, не
шпиона  Фитина, не убийцу Рухадзе и не своих  подрастающих тонкошеих молодых
вожденят. Игнатьева! Министр государственного ничтожества  Семен Денисыч  --
не личность  и  не  профессионал  политического сыска  -- мог  гарантировать
Пахану  одно: бесшумную и безжалостную борьбу кланов в Конторе  с неизбежным
доносительством  наверх о любом нелояльном слове или  поступке конкурента. И
ладушки!  Великая  изощренная  прихотливость  изгибов  судьбы  --  почернел,
закаменел от ярости и унижения Крут, а я наконец впервые за  эти недели смог
облегченно вздохнуть.  Ибо ключи от главного  хранилища тайн Абакумова,  где
лежало мое досье  на Крута, попали в  карман к этому сумрачному тяжелоносому
существу, новому главному страхователю России с бесприметным лицом понятого.
На второй день работы Игнатьев назначил расширенное совещание руководства  и
актива  министерства. Минька  сквозь  зубы  процедил  мне: лСергей  Павлович
Крутованов приказал тебе присутствовать". По его роже  было видно, что он не
одобряет своего шефа  -- на кой черт понадобилось присутствие второстепенных
служащих,  когда  мы  с  вами, товарищ генерал,  и так уже  почти  у  самого
кормила... Но я сразу понял, что этот неукротимый бес задумывает новый виток
нескончаемой интриги  в борьбе  за  это скользкое,  манкое  кресло. Из  всех
государственных  добродетелей Игнатьева на меня  самое  большое  впечатление
произвела  его  чистоплотность.  На  столе около  него  лежала  стопка белых
бумажных  салфеток,  и,  когда  раздавался  звонок  правительственной связи,
Игнатьев  брал салфетку, аккуратно оборачивал  ею телефонную трубку  и тогда
подносил к  уху: лИгнатьев слушает... " С  несколькими  из присутствующих он
поздоровался за руку --  и  тут  же  побрызгал  на ладонь  из синего флакона
духами  лОгни  Москвы"  и тщательно  протер салфеткой. И  молвил свое первое
слово нам веско и  грозно: -- Ф-фатит! Мы все  замерли,  а  он разъяснил: --
Ф-фатит, товарищи,  либеральничать!  Пора  всем нашим врагам,  врагам  нашей
Родины, партии и лично товарища Сталина, накрутить  ф-фосты по-настоящему...
Я взглянул на счастливое лицо Миньки Рюмина и понял, что отныне из  уважения
к  дикции  нового министра  он  станет меня называть лФ-фаткин".  А Игнатьев
упоенно вещал: -- Ф-фатит  ф-фастаться и рапортовать  об  успехах!  Надо  их
продемонстрировать... Да-тес, это была сильная речуга. Квакающее, булькающее
бормотание. До  вчерашнего  дня он был завотделом  партийных,  профсоюзных и
комсомольских  органов  ЦК ВКП(б).  Игнатьев  был  узкий  специалист  --  по
органам. Ч... и тогда партия нам всем  поставит пятерку,  если все будут так
отдаваться работе,  как полковник  Рюмин...  -- докладывал  министр.  Минька
горделиво-застенчиво опустил долу  поросячьи очи. -- А работать  на тройку с
минусом или  на двойку с плюсом  нам  не позволит  товарищ  Сталин... Угроза
сионистской агрессии налицо... Наверное, Игнатьев раньше  был учителем. Нет,
учителем был батько Нестор Махно. А этот наш батька говорит, что  начал свою
карьеру с  престижной  должности постового милиционера в Херсоне. Ах, папаша
Джо,  изысканный кулинар острых блюд! Какой необычный  испек ты всем слоеный
пирог --  из  злодеев  и  дураков,  изуверов и ничтожеств.  Игнатьев С.  Д.,
Служебный  Дурак,  нашей  безопасности,   все  говорил,  булькал,  объяснял,
расставлял всем оценки, и  на его плоском пухлом лице с тонкими злыми губами
беспокойно ползали широкие серые брови, как сытые  мыши по тарелке. Ему явно
нравилось  быть министром, потому  что, во-первых, можно было  всех  учить и
ставить  оценки, а  во-вторых,  он ни на миг не задумывался,  чем это  может
кончиться.  А  подумать,  ей-богу, было  над  чем.  Неискупимый  Каинов грех
убийства   ближнего   своего   поста-   вили   на   государственный   поток,
индустриально-механическую  основу.  Логика   событий,   а  точнее  сказать,
безумный  абсурд происходящего подсказывал,  что скоро, очень  скоро в нашей
кочегарке  будет большая смена  вахты.  В  общем,  это довольно естественно,
когда  сажают  авиаконструктора Туполева  за то, что он, оказывается, продал
Мессершмитту чертеж истребителя.  Пусть  он  даже  причитает  при  этом, что
никогда истребителей не делал, а строил бомбардировщики. Это не страшно, это
детали. Ничего особенного нет в  том, что  приземлили  профессора  Гумилева,
который  отказался  добровольно  дать деньги  на  памятник  Ивану  Грозному.
Приходите,  сказал,  когда  на памятник Ма-  люте Скуратову будете собирать.
Ясно,   на  что   намекал.  Нормально  арестовали  личного   врача  Сталина,
собиравшегося   его  медленно  отравлять  мышьяком.  Этот  самый  Виноградов
признался во всем, когда его взяли,  и добавил при этом: только люди и крысы
убивают себе подобных, не  испытывая чувства голода...  Конечно, не страшно,
что побрали  уже почти  всех  -- от педиков  до эсперантистов,  от немцев до
гагаузов,   тринадцатилетних   девчонок   и  дремучих   стариков.  И  вполне
естественным  казалось,  что  пожар  и  чума  террора вырвались на  братские
сопредельные  территории. В  Болгарии их  Контора  --  лВытряшние работы" --
вытрясала  кишки  из Косты  Трайчева  и его  сообщников.  В  Румынии славная
лСекуритатная  сигуранца"  раскрыла  шпионскую  паучью  сеть   Анны  Паукер.
Чехословацкая  лСтатни  беспечность" обеспечила  благополучное выпадение  из
окна Массарика и взялась за стати Рудольфа Сланского.  И  Ласло Райк полетел
прямо  из Будапешта  в рай. А титовская лГлавняча"  молотила кого ни попадя,
всех подряд. Мне  нравилось название югославской Конторы  -- лГлавняча"-хотя
они, конечно, были самозванцы, ибо настоящая Главняча была у нас. Вот именно
-- Главняча. АУДИ, ВИДЕ,  СИЛЕ. Но постепенно становилось жутко. Очень жутко
было от мысли, что в этом же здании в камере 118 лГ" Внутренней тюрьмы сидел
вчерашний министр Абакумов и соседние камеры стали помаленьку набиваться его
клевретами  и  приспешниками. А когда  в  одночасье опускают из  кабинетов в
камеры сразу двадцать девять генералов Конторы -- == значит, всю вахту скоро
заменят.  И  не  понимали  этого только  такие  дураки,  как  новый  министр
Игнатьев, или кто просто боялся думать об этом, или кто был оглушен гремящим
над страной призывом:  лТит! Иди жидов молотить! " -- лозунгом, полюбившимся
в  мире со  времен разрушения ихнего  Храма. Я  знал, что  грядет  огромное,
просто  всеобщее  смертоубийство,  где полягут все -- и правые, и виноватые.
Тем более что никаких правых не осталось. Все  были виноваты, поскольку и на
людей-то перестали быть похожи, а превратились в странные существа, будто не
появились они в обычных родилках, а вынули их из диковинных обжиговых  печей
или  машинных конвейеров и принимали их  не повитухи, а  контролеры ОТК. Да,
жизнь подвела черту на пороге общего расчеловечения. Голодные, измордованные
до  идиотизма   граждане,  проснувшись  поутру,  возносили  благодарственную
молитву  Всевышнему  Пахану  и  начинали  клясть  жидов-космополитов,  из-за
которых мир корыстно-неблагодарно забыл,  что  порох придумали не китайцы, а
русский мастеровой Василий Порохов, а компасом пользовались во времена князя
Игоря, и  паровоз  у Ползунова пополз  и  запыхтел раньше, чем  у Фултона, а
Маркони, гад, спер радиоприемник у Попова, и никакого не было Гуттенберга, а
первопечатником  был дьяк  Федоров  -- пусть через  сто лет  после  немца из
Майнца, но первопечатником, и электролампочками Париж освещался Яблочкова, а
лучшие  в мире  яблочки вывел  Мичурин,  которого вейсманисты-шпионы  убили,
столкнув с выращенной им клюквы, а первый в мире самолет построил Можайский,
и пускай  никогда  не  взлетал  этот  самолет, а был,  по существу, крылатым
плровозом, но все равно -- по задумке -- это был наш приоритетный самолет...
А во всем осталбном эти  люди должны были быть счастливы,  ибо мы сделали их
беззаботными, как птицы. Они боялись вспоминать про  вчера и не смели думать
про завтра.  Беспечно-странная жизнь -- никто, начав утром борозду на