орве, в которую я смотрел всю жизнь. А теперь бездна заглянула в
меня.



ГЛАВА 15. ТАТАРСКИЙ ПОДАРОК


     На  закраине  прорвы, над откосом  бездны, на  срубе  черного  колодца,
уходящего  в сердцевину земли  --  до  кипящего  красночерного ада магмы, --
сидел  жирненький блондинчик  в  форме майора государственной  безопасности.
Избранник   судьбы.   Сверхчеловек   Минька   Рюмин   --   торжество   нашей
действительности над мелодраматическими пошлостями безумного онаниста Ницше.
Эх,  кабы  довелось этому базельскому  профессору хоть глазком взглянуть  на
сбывшуюся его  мечту  Ч  прорастание лсильной  личности"  в  идеал лчеловека
будущего"!  Он бы,  наверное, снова  окочурился  от  счастья...  Потому  что
Минька, слыхом  не  слыхавший о Ницше, был  настоящим  сверхчеловеком. По ту
сторону добра и зла. И говорил он, как Заратустра: --  Сними пенсню, с-сыка,
-- говорил  он  доктору  Розенбауму, ассистенту академика Моисея  Когана.  И
ширял  его  под  ребра  своим  знаменитым   брелоком-кастетом  --  бронзовым
человечком с огромным  острым  членом,  торчащим  между  сжатыми  Минькиными
пальцами. -- У тебя же вид один чего стоит, вонючий ты Разъебаум, -- убеждал
он  доктора. -- Ты бы взглянул  на  себя со стороны:  харкнуть  тебе в  рожу
охота!  Ну,  скажи сам, зачем  тебе  эта пенсия и бороденка  с  пейсами?  На
Троцкого, на учителя своего, хочешь быть похожим? Ну, скажи мне по  совести,
почему ты, с-сыка продажная, не хотел быть похожим на товарища Молотова? Или
на  Клима  Ворошилова? Эх ты,  Разъебаум противный...  Противный  Розенбаум,
которому  хотелось  в  рожу харкнуть,  протяжно икал,  и  на  лице  его была
невыразимая тоска от  невозможности стать похожим на товарища  Молотова. Как
физиологматериалист,   Розенбаум   догадывался,   что  это  идея  ненаучная,
практически  так же неосуществимая, как намерение сделать  какаду похожим на
поросенка. Но как еврей-идеалист он надеялся, что, может быть, в шестой день
творения  Саваоф, по-ихнему  --  Иегова, не навсегда  разделил все живое  на
классы, роды  и виды,  и  если  удастся, то доктор  еще  докажет Миньке сною
готовность  и  свое  стремление  стать  даже   внешне  похожим  на  товарища
Ворошилова. А пока  он  екал  ушибленной  селезенкой и с  ужасом  смотрел на
Миньку,  который  вернулся  к  своему  ореховому  столу,  взял  с  сукна  --
пронзительно-зеленого,  как  майская  трава, --  кнут и посоветовал:  --  Не
вздумай врать,  прохвост пархатый. Кнут,  как дьявол,  правду  сыщет! А  мне
предложил: --  Идем  в  буфет,  подзаправимся,  поштефкаем... Умерло хорошее
слово -- штефкать. То есть  жрать. И Минька  давно умер.  Даже сверхчеловеки
смертны. Бессмертна только высокая  идея -- хорошо  штефкать. Нельзя убить в
людях  веру  в  коммкнизм  --  гигантский всемирный  ресторан, где  есть все
продукты и не надо ни за что платить. Нигилист Базаров ошибочно полагал, что
мир  --  это  не храм, а мастерская.  Светлый  мир будущего действительно не
храм,  а глобальная бесплатная столовая со  светящейся  по экватору неоновой
вывеской: лЛИБЕРТЭ, ФРАТЕРНИТЭ. ДЕЗАБИЛЬЕ".  Минька и мысли не допускал, что
пророчество о создании всеземного бесплатного общепита может  не состояться.
Стихийный  динлектик-практик, он в  разные  философские высокие  материи  не
вникал,  а  верил в  единственно правильное учение  чувственно,  ибо  модель
светозарного будущего, его прообраз, сценическую выгородку  -- в виде нашего
буфета на втором этаже -- он каждый день узревал, обонял и вкушал от него. И
для всех граждан, которые проявляли злоумное неверие в то, что  когда-нибудь
для них, или для их детей, или для их внуков построят по всей Земле такие же
закрытые спецбуфеты, как у нас на втором этаже, Минька держал на столе кнут.
Кнут  этот  появился  у него  недавно  --  вскоре  после  той ночи, когда  я
возвратился из цирка и твердо сообщил ему о необходимости раскочегаривать во
всю мочь заговор врачей-изуверов. И  таинственно добавил, что  самое верхнее
начальство пока  -- по соображениям, которые Миньке знать не полагается,  --
не заинтересовано в  излишней  шумихе  вокруг  этого дела.  В нужный  момент
заговор  врачей  должен  взорваться  бомбой,  налететь  ураганом,  загреметь
иерихонскими  трубами.   А  пока   --  быстро,   но  молчком!   При   других
обстоятельствах избранник судьбы Минька, этот пухломордый хомяк, может быть,
и задал бы мне кое-какие недоуменные вопросы. Но, во-первых, он все-таки был
избранник судьбы: она уже отметила его для  удивительной  роли на подмостках
нашей жизни,  странного бытия  Ч  стремительного и неудержимого,  как понос.
Судьба  уже определила ему роль, о  которой он не  догадывался, не  мечтал и
которой не пугался в самых прекрасных и самых кошмарных своих снах, и в роли
уже   было  записано  фантастическое  восхождение  и  страшный  конец.   Это
во-первых. А  во-вторых  --  и это,  безусловно,  было важнее,  -- беспрово-
лочный  телеграф сплетничества и  тотального  соглядатайства  уже  донес  до
Миньки весть  о  том,  как гулял со мной по Конторе  в  обнвсем привет  имку
Абакумов. И -- раз  такое дело  --  Минька не задал  мне никаких вопро- сов,
твердо уверенный в моем праве давать ему  указания  и не сомневающийся ни на
йоту в их правильности. Вот и  появился вскоре  кнут. Видимо, он его слямзил
где-то  но  обыске.  Кнут-загляденье:  старый   и  изысканный.   Кнут-мечта.
Воспоминание. Наша родословная Татарский  подарок. Тюркское  наследие.  Наша
выучка. Эй, пращуры мои далекие! Души глубокие,  мозги легковесные! Вы зачем
же  поверили татарве,  будто  кнут соленый да  матерок  ядреный --  на людей
удуманы? Татары-то кнутом  да матом скот вьючный гоняли, а  вы братьев своих
уму и добру ими поучать стали. Века назад постановили вы соборно: лВо всяком
городе  без  палачей не быть". И  не были.  Всегда мастера сыщутся. Свистнул
кнут над толпой, гикнул пронзительно,  завизжал отчаянно -- началось великое
кнутобоище. От удара первого --  спина дернулась,  кожа  поперек лопнула.  А
вторым  -- куски мяса высек, кровь пузырями брызнула, из легкого продранного
воздух вырвался. А от третьего -- под крик затихающий -- позвонки хрустнули,
хребет  надломился. Голова  нагнулась  --  подарку  татарскому  поклонилась.
Только Минька так еще не умел -- опыта не набрал. Смотрел я. как  поигрывает
он  кнутом, любовался. Рукоятка нитая короткая,  кожаный крученый столбец  с
медным  кольцом, а к кольцу привязан сыромятный  ремень, толстый,  посередке
желобком выделанный, а конец -- хвост, ногтем  загнутый.  И костяшки на руке
Минькиной  белели  и  надувались,  когда  он  сладострастно  сжимал  кожаный
столбец, и видна была в  этих  играющих мослах живая охота битья,  и, глядя,
как нервно надувается и опадает  его  кулак на  рукоятке кнута, верил я, что
Минька и без опыта, навыка и тренировки с одного щелчка  сорвет с Розенбаума
кусок  шкуры  размером с  кобуру. Прямо  скажу, что  видом своим Минька мало
подходил для цветной  обложки журнала лВоспитание в семье и школе". Даже мне
он был  не очень симпатичен -- с раздувающимися  скважинами ноздрей и белыми
мослами кулаков. Но это было тогда совсем не важно. Еще полтораста лет назад
мудрейший  русский государь  Николай I, понимая, что в Отечестве*  нашем без
кнутов  не  обойтись,  а зрелище это  сильно  расстраивает людей тонких и  в
особенности  --  заграничных,  высо- чайше  повелел: лВпредь  ни  кнутов, ни
заплечного мастера никому не показывать". Вот и  не показываем. По сей день.
А  мне  хоть и  показывайте --  смотреть не стану.  Я этого не  люблю. И  на
Миньку,  обживавшего в кулаке кнут, сроднившегося с его  шероховатой тяжелой
рукоятью,  смотреть  не  стал.  --  Хорошо,  пойдем перекусим.  Побеседовать
надо... -- отвеил Миньке. Минька с некоторым сожалением бросил на стол кнут,
вызвал по телефону капитана Трефняка -- посидеть, побалакать с  Разъебаумом,
и мы пошли  в  буфет. А там уж  почти все мои орелики заседают  -- обеденным
перерывом  среди ночи пользуются.  Штефкают. Пиво  тянут,  от бутербродов  с
лососиной  губы лоснятся.  Анекдоты  травят,  трудовыми подвигами  хвастают,
гордятся, опытом  производственным обмениваются.  Ах,  какой  букет  злодеев
перебирали  своими  чистыми руками мои  беззаветные  бойцы!  Каждое  дело --
конфета,  украшение  судебно-следственной  практики,  перл юриспруденции.  "
Оперуполномоченный  Маркачев  разбирался   всерьез  с   историком   Августом
Соломоновичем Тоннелем. Маркачев уже неделю выяснял у этого умника, кто -- с
антисоветской клеветнической целью поручил ему и  извратить слова  Маркса  о
нашей славной истории. Вопрос, конечно, упирался  не в Маркса,  нам на этого
волосатого  рэбу  положить с  прибором, но дурак Тоннель неправильно  и всуе
помянул имя Паханово. Тоннель сказал у себя на  кафедре,  что, к  сожалению,
из-за  незнания товарищем Сталиным иностранных  языков  выставился  вождь  в
ложном  свете,  поскольку неквалифицированные  переводчики  подсунули  ему в
доклад  безрамотно  переведенные слова Маркса. А  процитировал  наш  великий
вождь слова  лохматого  парха о  значении подвига князя Александра Невского,
разгромившего семьсот лет назад на Чудском озере немецких псов-рыцарей. Ну и
что? У нас каждый ребенок знает, как  вломил Александр Невский псам-рыцарям?
Книжки об  этом  написаны,  еще при  царе  князя  Александра к  лику  святых
причислили, а при Пахане -- орден учредили. В  кино  Эйзенштейна  все видели
этих псов-рыцарей  -- в броневых  панцирях,  в шлемах  рогатых. И  все  были
довольны.  Но  обязательно  находится  еврей, чтобы сунуть  свой  любопытный
длинный нос и спросить: а почему? Почему тевтонские рыцари назывались псами?
Откуда пошло это? И роет свой тоннель нахального еврейского любопытства  под
памятник  нашей  славной  истории  до  тех  пор, пока ее  фундамент,  крепко
сложенный из всякой  чепухи  и выдумок, не  обрушивается  ему же  на голову.
Тоннель  Август Соломонович докопался,  что  никаких псов  не было.  Никто и
никогда не  называл  тевтонов  псами.  Маркс написал  лРиттерн Бандер",  что
по-нашему  значит лрыцарские  союзы. да  красочка типографская на  букве лВ"
облупилась  маленько,  и  прочел  переводчик  --  лХанден", собаки,  значит*
Покрутил так, сяк.  Рыцарские  собаки. Собачьи рыцари. Псы-рыцари!  Коротко,
энергично,  ругательно  -- то,  что  надо!  И  Иосиф  Виссарионович молвили:
лПсы-рыцари".  Казалось бы, отныне вопрос  исчерпан навсегда^Ч- раз сказано,
что были  псы, то никаких  союзов! Да  и на что?  Это  же  не Пес  Советских
Социалистических Республик, а какой-то доисторический рыцарский  союз. И пес
с ним! Так нет! Разоряться надо было Тоннелю на кафедре,  что товарищ Сталин
иностранных языков не знает, и Маркс ни о каких псах не упоминал. Что же это
выходит --  врет,  что ли,  Пахан?  Или  он  Тоннеля  глупее? Ну, Маркачеву,
конечно, стукнули с кафедры о нездоровых  разговорах Тоннеля, и пришлось его
взять к нам. А  теперь он, мудило грешное, доказывает Маркачеву, что задания
ни  от  кого  не  получал,  антисоветского  умысла  не  имел  и  разговоров,
собственно,  о песьих  союзах  не вел,  а  только однажды,  по  глупости, по
недомыслию, случайно заметил,  что Маркс имел в виду не псов,  а союзы и он.
Тоннель, лишь хотел от  всей  души оградить товарища Сталина. Снова здорово.
Вот идиотина!  А  оперуполномоченный  Толмасов уже заканчивал  дело  цензора
Будяка  и  художника  Иванушкина.  Иванушкина  жадность   погубила.  Был  он
преуспевающий казенный художник, лучше всех вырисовывал ордена на  портретах
командиров.  Лауреат,  член  всех   президиумов,  гусар  неслыханный.  Масса
заказов,  а всегда без денег, поскольку человек азартный и к тому  же видный
жизнелюб. Играл на бегах, и в карты,  и в железку, и на бильярде, много пил.
И баб обожал,  молодых. Все это, естественно, в  копеечку  влетает. Вот он и
подрядился   на  халтуру  --   серию  плакатов  для   Министерства   пищевой
промышленности.  Сюжет  -- техника  безопасности  при  разделке  мясных туш.
Деньги хорошие -- с тиража. Все нарисовал Иванушкин правильно:  и как  топор
держать, и как  тушу  на рубочный стол  класть,  и все остальные премудрости
мясницкого  дела изобразил.  Очень живописно получилось -- ну прямо  Рубенс,
наш отечественный Рубенс мяса! Потом старший редактор Главного управления по
охране государственных тайн в  печати Мефодий Будяк вычитал все подтекстовки
на плакатах. Ни одного злоумного пояснения к схеме разруба туши не обнаружил
его  бдительный цензорский глаз,  ни  в одной  строке не  нашел  разглашения
секретов  насекания грудинки,  вырезки, челышка, пашины. И подписал, ротозей
безмозглый,  к  публикации.  Печатью  своей  гербовой  заверил -- цензорское
клеймо, номер и шикарная роспись: Будяк.  Будяк на букву  лМ". Ему бы,  ослу
такому,   не   тайны  в  Мясницкой  технологии   ис-   кать,  а  рассмотреть
повнимательнее  плакат  целиком.  Тогда бы  углядел, наверное,  что  мясник,
черноусый  молодец,  неправильно  размахивающий топором  над  окровавленными
тушами, грубо нарушающий технологию и технику безопасности при разрубе мяса,
слишком   уж   сильно  смахивает   на   вождя  миролюбивого   прогрессивного
человечества.  Точь-в-точь как на  картине  лТоварищ  Сталин --  организатор
стачки  в  Батуми".  Директора  издательства выгнали из партии и с работы. А
Будяка посадили. Но Иванушкин ничего этого  не знал, поскольку в то же самое
время  пламенно   выступал  на  конгрессе  сторонников  мира  в  Стокгольме,
рассказывал  о  радостном, свободном, жизнеутверждающем творчестве советских
художников. Естественно,  и дома у него,  и  в мастерской  пока что залепили
глубоочайший   обыск.  Тут-то  и   вскрылось  звериное  лицо  двурушника   и
затаившегося  врага.  В  одной из папок нашли картон, набросок углем:  копия
известной  иллюстрации  из книжки Перельмана  лЗанимательная математика"  --
человек-гора с  разверстой  пастью,  и  мчится  туда  целый  эшелон  жратвы.
Столько, мол, человек за свою жизнь харчей съедает.  Копия -- да не очень: у
человека-горы тоже был изображен лучезарный лик нашего Всеобщего Пахана, и в
провале под вислыми усами исчезали не продтовары, а... люди, бесконечная че-
реда  покорных  человечков.  Так вот, оказывается, какие рисуночки  шуточные
творил  на  досуге  наш лауреат! А с  плакатом мясницким, видно,  по  пьянке
промашка   вышла,   заигрался,  сволочь.   Встретили   Иванушкина  у   двери
международного  вагона,  и  носильщики не  понадобились  -- тащить  чемоданы
заграничных трофеев с миролюбивого конгресса.  Его  даже бить не пришлось --
все, что просили, подписывал не глядя, ежился от страха, но шутил. На  очной
ставке  говорил  Будяку: -- Труба твое дело, Мефодий. Я и в лагере  с хлебом
буду,  портреты  вождей везде нужны, а  ты кого там цензуровать станешь?.. А
капитан Паршев  крутил второй срок инженеру  Гривенникову, у которого первая
лагерная десятка  уже заканчивалась.  Паршев,  косноязычный хитрый  бубнила,
втолковывал  унылому  инженеру,  что  тому  просто  повезло  с  возможностью
получить новый срок. --  Что же ты, козел,  не  понимаешь? Тебе лагерный суд
все  равно  бы полную банку подвесил, и корячился бы  ты на  общих  у себя в
Сухобезводном. А с новым делом  как квалифицированный шпион  запросто можешь
угодить  на  лшарашку"... Гривенников  был  старый, интеллигентный и  глупый
человек. А полагал себя  умным. Вот и получилось у него горе от ума. Ведь на
хорошем месте служил -- в комиссии, принимавшей  от американцев имущество по
лендлизу. Но  боялся,  чтобы  наши  орлы не заподозрили  его  в  симпатиях к
загранице,  и все  время  поругивал  их технику,  доказывал,  что  советские
лошадиные  силы  в моторе сильнее американских.  Ему  сказали, чтобы  не  вы
мудри- вался, не  привлекал внимания, пидор  гнойный, потому  что сравнивать
нашу пердячую полуторку с ихним лстудебекером" можно только в на- смешку над
нами. А Гривенников -- от ума  великого -- рассудил, что это ему  не всерьез
говорят, а проверяют его патриотизм.  Он и бухни где-то прилюдно: лЯ  вообще
всем этим американцам и англичанам не доверяю, это друзья до первой плюхи...
". А на дворе,  между прочим, осень сорок второго, Харьков  и  Ростов сданы,
немцы  на  Кавказе и  в Сталинграде,  наш  Великий  Пахан каждый  день  бьет
послания  Рузвельту и Черчиллю,  как из  санатория  жене  курортник: лДеньги
кончились,  срочно  телеграфьте  танки-самолеты  до востребования! ".  Взяли
Гривенникова за задницу и  воткнули  ему червонец.  лЗа  неверие в прочность
антигитлеровской  коалиции  и агитацию в пользу  фашистской Германии". Через
несколько лет выяснилось, что  победили мы Гитлера сами. Без их американской
тушенки  могли обойтись  спокойно.  И нечего  американцам  хвастаться своими
подачками.  И завалью со складов, которой хотели откупиться  за кровь  наших
сынов  и дочерей, нечего нам  в  нюх тыкать. И уж  коли набили себе мошну на
чужом  горе,  то  примазываться  к  нашему  всенародному  подвигу не  дадим.
Поскольку  если  всерьез  разбираться,  по   большому   счету,  наплевав  на
фальсификаторов истории, то Гитлера мы унич- тожили не благодаря вам, а даже
определенным  образом   вопреки!  Вот  так.  Тут-то  и  забился  на  дальних
лагпунктах  Сухобезводного  инженер Гривенников. Во все инстанции  зашурупил
заявления и письма: лТоварищи дорогие, граждане начальники,  я ведь вам  все
это доносил еще в сорок втором, выплыла теперь моя  правда наверх, как масло
на воде!.. " Санкционируя Паршеву возбуждение нового дела на Гривенникова, я
прочитал  все  эти  заявления,  аккуратно  подшитые  в  его  лагерное  лДело
заключенного". Они  ведь  никуда  и  не  направлялись, а были  все собраны в
коричневые корочки-папки,  на  всех  --  дата, номер  и  отказная  закорючка
начальника  оперчасти  лагеря.  И  в  каждом  заявлении, что  меня  особенно
рассмешило, малоумный инженер  торжественно  сообщал о своей  правде,  якобы
всплывшей, как  масло  на  воде. Почему-то  именно  этот  образ  казался ему
особенно  убедительным  и  сильным.  Может быть, потому, что сам он не видел
масла  с того  дня, что был  отлучен от лендлизовских посылок? Не  знаю.  Во
всяком  случае,  если бы  это  всплывшее  масло  правды  так  себе и плавало
потихоньку  на темных водах жизни под  коричневыми  картонными  сводами  его
арестантского дела, то  Гривенников  в этом году  закончил  бы свой срок, и,
возможно, вопреки  утверждениям  Паршева лагерный  суд  не  навесил  бы  ему
прибавку.  И отправился бы он домой.  Но необоримое желание глупого человека
быть умнее  всех дало этой  истории новый  поворот.  Каким-то  путем,  минуя
лагерную администрацию,  Гривенников  передал на волю одно из заявлений, оно
попало в  прокуратуру,  эти  корыстные лентяи переслали его к  нам н Контору
лдля проверки", и вот тут-то масло действительно всплыло на воде. Спецэтапом
Гривенникова  вызвали  в Москву, Паршев недолго поговорил с  ним в Бутырской
тюрьме,  инженер  ему понравился.  И  опер подстегнул умника  к делу  шпиона
Идеса, бывшего преподавателя  Института иностранных языков. Без Гривенникова
это  дело выглядело блекло, а с ним  --  заиграло. Его поделыцик Идес шел по
делу лпаровозом", главнотолкающим. Он во время войны тоже работал в комиссии
по лендлизу -- переводил  документы,  товарные спецификации с английского на
русский.  Безусловно, какие-то секреты  знал. И это пригодилось, когда Идеса
посадили. Дело в том, что в прошлом году его разыскала  через  Международный
Красный Крест тетка,  проживающая в английском доминионе  Канаде,  провинция
Онтарио,  город  Калгари.   Канадская  тетка  Идеса   с  красивой   фамилией
Сильверстайн,  что  по-нашему  значит Зильберштейн,  очень, мол,  радовалась
нашедшемуся  родственнику,  поскольку   полагала,  что  все   многочисленные
разветвленные Идесы погибли во время войны. И на  радостях  предлагала ему в
любой возможной форме помощь -- от себя лично, через Красный Крест или через