центра.
Неистребимый   тухлый   больничный   запах,  неслышные  напуганные  больные,
бодрящиеся  родственники,   окаменевшая  равнодушная  жестокость  на   лицах
медицинских  регистраторов.  Неле-  пые   людские   придумки  о  возвышающей
грозности  чистилища!  Вот  здесь  и  есть чистилище.  Дальше --  пустота...
Спустился в подвал, пошел  по долгому извилистому коридору,  бетонно-серому,
жмурясь  от  пронзительного  света люминесцентных  ламп.  Коридор  уперся  в
поперечный тоннель. Направо или налево? Вроде  бы налево. Да-да, налево, тут
будет  снова поворот,  за  ним тоннель  раздваивается,  там  направо,  потом
поведет вперед пронзительный запах вивария. Бесконечный лабиринт тоски, боли
и  страха...  Когда-то  давно, по  таким же подземным переходам, лестницам и
коридорам шел к моему кабинету из тюремной камеры твой  отец, многоуважаемый
Игорь. А в  том, что умер  тогда твой брат,  -- нет моей вины, просто у него
оказались  слабые нервы, он не был готов  к  такой серьезной и жесткой игре,
какой явилось лРазоблачение банды врачей-убийц". Табличка на двери "ЗАВ. III
ИММУНОЛОГИЧЕСКИМ ОТД. К. М. Н. ЗЕЛЕНСКИЙ И. Н. ". Распахнул дверь, посмотрел
ему в  лицо и устало сказал: -- Тятя, тятя, наши сети  притащили мертвеца...
-- К сожалению, ты  еще  далеко  не  мертвец. Физически, я имею в  виду,  --
ответил  он мне  серьезно.  -- Фи,  Игорь! Этой мелодраматической фразой  ты
сеешь сомнения в твоих христианских и гиппократовских принципах. Такой умный
человек  и  такой  нехороший...   Ч-  К  сожалению,  я  недостаточно  умный.
По-настоящему умный  человек,  наверное,  не может быть  хорошим. --  Вздор!
Абсолютная чепуха!  Возьми меня, к примеру... -- Да, ты убедительный пример.
Наглядный --  как сильный  ум, большое  жизненное  знание связано с распадом
доброты, совести, душевности. -- Ты не прав, Игорь. Никакой души нет! -- Ну,
конечно, есть  только тимус -- вилочковая железа  зародыша. Так,  что ли?  Ч
спросил он с нескрываемым отвращением. -- Да! Когда  он есть  -- -- тимус! А
когда  ею  нет, надо думать о душе... Он ответил мне что-то, но  звук  вдруг
плавно ушел, будто выведенный регулятором, и  сам Игорь  вдруг стал текучим,
блекло-серым, дрожаще-множащимся,  нечетким, пока  не исчез  в тусклом  фоне
стены. И спрашивать  его, куда он  делся, не было желания и  смысла, я знал,
что язык,  губы  мне не  повинуются, я  нем Тифлосурдия.  Прострация немоты,
глухоты,  слепоты.  Обтъединенность  от  мира.  Свобода.  Свобода  замкнутой
неволи.  Я жил внутри себя,  как  в забытом равелине.  Я стал могилой самому
себе. И там, внутри, радостно жрал  мои клетки тумор. Много лет назад тумора
убил  мой  защитник,  мой  неродившийся сын  -- тимус.  По  длинной  цепочке
знакомств   привели  меня   к   Игорю  Зеленскому,   уже   тода   рискованно
экспериментировавшему с иммунной системой. Он объяснил мне, что  регулятором
иммунной  системы  человека  является вилочковая железа в зародыше человека.
Тимус дирижирует  возникновением новых клеток,  необходимых  для развития  и
защиты  организма. Запрограммировав  и настроив этот сложный  процесс, тимус
растворяется  в  тканях  нормально  функционирующего   человека.  Но  спустя
десятилетия  симфония  рождения и  умирания  в  нас  клеток  вдруг ломается:
какая-то  клетка  срывается  с  заданной  программы  и  начинает  с  бешеной
скоростью неукротимо  делиться  и размножаться. Возникает новообразование --
тумор,  опухоль, рак. И растет он до тех пор, пока не убивает. Игорь сказал,
что  если мне  сделать  операцию -- подсадку в мои ткани  вилочковой железы,
тимуса,  то по непонятным еще законам  иммунологии  тимус  включится  в свою
привычную  деятельность  настройки  и  регулирования  жизни  клеток  в  моем
организме  и  подавит  опухоль,  рассосет  ее  и вышвырнет из  меня вон.  Но
существовала  одна  научно-организационная и личная закавыка:  тимус  должен
быть  мне  однородным.  Его  гены должны  быть  идентичны моим... Нужен  был
обязательно тимус моего  ребенка, моего зародыша. -- Вас может спасти только
один  человек на земле, -- сказал югда Игорь. -- Женщина, которая согласится
пожертвовать для вас своим будущим ребенком. У вас  есть такая  женщина?.. У
меня  было  много  женщин.  Но надо  было  выбрать  одну наверняка,  которая
согласится. Времени проверять их чувства ко  мне не было.  Все остальные  их
достоинства меня не интересовали: что  мне с ней, хозяйство заводить?  Игорь
дал  мне  сроку  полгода.  По  своей  привычке  планировать любую операцию я
прикинул,  что  это  очень  сжатый  срок  для  человека  с  раком   легкого,
прорастающим  в  средостение.  За  эти  шесть  месяцев  мне  надо найти  ее,
единственную  на земле,  объяс-  нить ей, что без общего  нашего совместного
ребенка я не мыслю себе совместной жизни, уболтать до обморока, забеременеть
и еще пять месяцев после этого нежить  ее и тетюшкать, чтобы потом убедить в
необходимости преждевременных искусственных родов и ликвидации плода с целью
извлечения  из нашего зародыша  тимуса,  вилочковой  железы... Вера Маркина,
тихая бессловесная девушка-перестарок,  восприняла мое предложение соединить
наши  судьбы  как  гром небесный.  До  этого  дня было  для нее  неслыханным
подарком  судьбы  каждое  наше  свидание.  Усталый  или  томимый  бездельем,
оскорбленно-злой или благодушно-пьяный, звонил я ей время от времени, ночью,
или на рассвете, или в разгар рабочего  дня -- и она, полоумная от  счастья,
мчалась  ко мне  на  встречу.  Может быть,  мы являли собой  противоположные
человеческие  начала, но  она любила  меня  какой-то  безрассудной  любовью,
бессмысленной  страстью животного, не получая взамен своему  чувству ничего.
Даже  как  мужик  я мог  дать ей очень  мало,  потому  что она  никогда меня
по-настоящему не возбуждала.  Но ей  и на это  было наплевать;  она со  мной
трахалась не для  своего удовольствия,  а чтобы  мне было приятно, чтобы мне
было  хорошо. И  меня  это  злило  почему-то,  пока злость  не  переросла  в
спокойное равнодушное презрение. Верке к тому  времени уже накачало  лет под
тридцать,  работала  она  дамским  мастером  в парикмахерской, имела хороший
заработок,  стройную  фигуру и миловидное незапоминающееся лицо. Ни  разу не
довелось мне увидеть в этом лице  ни  ярости,  ни  счастья, ни даже сильного
волнения, только вечный предупредительный вопрос: тебе, Пашенька, хорошо? Но
однажды я сообщил, что хочу на  ней  жениться. Я впервые  увидел на  ее лице
огромное удивление, а потом -- счастье. Вскоре она сказала, что беременна. И
на  ее лице отразилось  сильное  радостное волнение. Через несколько месяцев
она озаботилась: почему я часто кашляю и морщусь от боли, и я сказал ей, что
у меня рак. И  лицо ее объяла пелена страха. Затем я объяснил, что для моего
спасения надо изъять из нее плод и имплантировать мне тимус нашего зародыша.
И тогда на  лице  ее  полыхнула ярость.  Нет, нет -- не на меня,  ни в  коем
случае! Ярость  на жизнь, на ее ужасающую жестокость и  несправедливость, на
эту  разрывающую  сердце  необходимость  произвести  выбор между единственно
любимым человеком и столь близкой  возможностью  стать  матерью  ребенка  от
единственного любимого  человека.  И, не  колеблясь,  решила отдать половину
своего   счастья  для  спасения   злого  и  беспутного  мужика,  который  по
необъяснимой прихоти чувств казался  ей лучшим на свете.  На сто восемьдесят
третий день, за три месяца до родов, плод, -- он оказался мальчишкой  -- был
извлечен и анатомирован.  Игорь сделал мне  операцию подсадки тимуса. Прошло
совсем  мало  времени, и  я сам, без  всякого  рентгена,  почувствовал,  как
ядовитая фасолина в груди рассасывается,  жухнет, слабеет.  Маленький тимус,
крошечная железка  моего  неродившегося сына, всесильный повелитель иммунной
системы,  неутомимо разрушал  новообразование в  моем  средостении, душил  и
давил тумор  в  легком,  гнал  прочь из меня  рак.  Вот что такое  -- родная
косточка,  одна  кровиночка,   общий   ген.  И  Верка   смотрела   на   меня
робко-проситслыю:   тебе   хорошо,   Пашенька?  А  если   хорошо,  то   есть
одна-единствснная к  тебе  сердечная просьба, низкий  поклон  -- сделай  мне
нового, другого  сыночка  вместо  погибшего, неродившегося. Игорь  Зеленский
смотрел на меня  с удовольствием и радостью: я как-никак олицетворял глубину
и ясность его научной мысли; а он подтверждал мою давнюю догадку о том,  что
настоящие ученые люди внеморальные, поскольку их  настоящее при- звание есть
наблюдение и оценка фактов. Все остальное, вне круга интересующих их фактов,
абсолютно им безразлично,  если  это  не затрагивает их  непосредственно. Он
ведь тогда ни разу не обсуждал со мной вопрос о нравственной стороне дела. И
не спрашивал, есть ли у  меня душа,  не задумывался о том,  можно ли считать
человеком  моего  неродившегося сына. Была  ли  у него  душа?  Если нет,  то
почему? Он  ведь  -- мой неродившийся сынок --  == был вполне жизнеспособный
мальчишка.  А  если была  у  него душа,  то не  является  ли  он  сам, Игорь
Зеленский, в прямом смысле соучастником --  исполнителем  убийства? Мне ведь
ничто не мешает заявить, что  умерший  брат  Игоря  был только количественно
больше  моего  неродившегося сына! В  конце концов,  если рассуждать  строго
логически,   моя   дочь  Майка  должна  испытывать   к  Игорю,  убившему  ее
неродившегося брата, те же чувства, что он испытывает ко мне. С той разницей
в мою пользу, что Игорь убил ее брата своими  руками, а я до Жени Зеленского
и пальцем  не дотронулся. Он  сам  умер, он  этого захотел, он  считал  свою
смерть  справедливой платой за  предатель-  ство.  И поведение  свое  считал
предательством, хотя  в те времена никому и в  голову не пришло  бы называть
таким словом его действия.  Но Майка, к счастью, слыхом не слыхала о братьях
Зеленских, и  об  отце их  она  тоже ничего  не знает. Да и о своем отце она
знает почти так же мало, как знал  обо мне  Игорь Зеленский, пока однажды не
ворвался в  мою палату с  выпученными глазами и заорал с порога:  Ч- Слушай,
это  правда,  что  ты  раньше  работал  в  МГБ?  Что ты  тот самый полковник
Хваткин?! Я никогда без нужды не хвастаюсь своей бывшей службой. Но  и тайны
сокровенной  из  этого  не  делаю.  Хотя  с  баламутных  хрущевских   времен
приходится  говорить  об  этом  избирательно:  многие   радостно  начавшиеся
знакомства и дружбы бесследно  иссякли, стоило мне упомянуть о своей прошлой
боевой карьере. И реакция  Игоря  мне не  показалась неожиданной,  поскольку
я-то хорошо знал, чей он  сын и чей он брат.  Я просто  надеялся, что  он по
молодости  не слыхал моей фамилии,  и смутные воспоминания о временах ареста
его отца и драматической смерти брата никак не свяжутся с моей личностью. Да
вот не  получилось так,  к  сожалению. Он,  видимо,  сильно хвастался  своим
успехом  со  мной,  и нашлись в  его кругах  люди  с более  долгой и  цепкой
памятью.  Поэтому  я  сказал осторожно:  -- Да, после  войны я несколько лет
работал в  органах.  Но  вряд  ли я -- лтот самый  полковник Хваткин", много
чести...   Он  задыхался,  сопел,   слова  вскипали  у   него   на  языке  и
непроизнесенные лопались, вырываясь  изо  рта невнятным бешеным бормотанием:
-- Много чести?.. А  мой  отец?!.  А  мой  брат?!. Ты  убийца... палач!.. --
Игорь,  поверь мне,  это  недоразумение!  До нашей встречи я  никогда  твоей
фамилии не  слыхал! -- Не ври! Слыхал! Нашу фамилию слышали все! Потому ты и
арестовал моего отца, именно  потому, что все слышали! Ты был заместителем у
Рюмина. У палача Рюмина ты был подручным! -- Игорь, ты глупости говоришь!  Я
был оперуполномоченным, а  Рюмин возглавлял другое управление, пока  не стал
заместителем министра. От  него до меня дистанция  была много больше, чем от
министра  здравоохранения  до  тебя.  Ты  нешто  отвечаешь  за  действия   и
безобразия твоего  министра? -- При чем здесь министр? -- завизжал Игорь. --
Что ты блудословишь? Ты последним из вашей  проклятой шараги  разговаривал с
моим братом!.. Перед его смертью!.. Ты, ты, гадина, убил его... -- Игорек, я
не  могу на  тебя сердиться --  ты спас мне  жизнь... --  Да, да, да! Будь я
проклят -- я спас жизнь тюремщику  и убийце! " --  Слушай, Игорь, всему есть
предел. Ты сейчас в невменяемом состоянии и несешь какой-то бред! Если бы не
наши  отно-  шения...  -- Это верно  -- если бы  не  наши  отношения!  Я,  к
сожалению,  не могу убить,  я  не  умею...  Но  ты  сам  убил  себя  в своем
будущем...  Ты  сожрал   своего  младенца...  Ты  замкнул  в  своей   прорве
собственное будущее...  Пройдет время, ты  снова  будешь  сидеть вот на этом
стуле  и умолять о спасении... И я, если смогу, спасу тебя снова... Чтобы ты
снова и снова пожирал свое  будущее...  Чтобы ты пожирал свой помет, пока не
исчезнете  вы все, проклятые палачи, во веки веков... И  ты все равно будешь
помнить  моего  брата,  мальчишку,  который  за  минутную  слабость заплатил
собственной  жизнью...  Слышишь,  палач,  --  своей  жизнью, своей!..  А  не
чужой...  Он зарыдал,  забился  в истерике,  набежали  сестры  с  каплями  и
таблетками, с трудом уволокли его. А я в тот же день выписался  из  клиники.
Черт его знает:  говорит, что не может убить,  не  умеет, а тут  и  уметь-то
нечего --  ширнул из шприца воздух в вену или кроху цианистого калия сыпанул
в микстуру -- и большой привет! Нет, у нас  медицина бесплатная, я  на такую
плату не согласен, и вообще хватит занимать  в клинике нужную кому-то койку,
пора и честь знать, надо отправляться  домой. Не к Верке, а к себе -- домой.
Потому что от всех этих иммунных мутаций она мне совсем опротивела, особенно
своим вечно молящим выражением  лица -- лвозврати мне сыночка". Не  могу! Не
хочу! Не буду! Надоели  вы мне  все невыносимо. Позвонил ей  по  телефону  и
сказал: -- Не  ищи меня никогда и нигде!  Я  умер... --  и бросил  трубку. И
Зеленскому  тоже позвонил,  попросил спокойно  выслушать: --  Твои обвинения
вздорны  настолько,  что  ты  сам легко  можешь  убедиться  в  этом.  Напиши
официальный запрос  в компетентные  органы -- что ты, мол, вскрыл недобитого
бериевца-рю- минца  и требуешь провести проверку совершенных им злодеяний. И
ты убедишься, что я никакого отношения... -- Пропади ты пропадом! -- крикнул
он и бросил трубку. Я не сомневался, что он и без моего совета напишет такое
заявление.  И  не   сомневался   в  его   результатах:  во-первых,   процесс
десталинизации,  дебериезации,  деГэБэзации уже  прекратился,  а  во-вторых,
именно по делу Зеленского никаких письменных следов не осталось. Профессором
Зеленским я не занимался. Я его, собственно  говоря, и в глаза  не  видел. Я
беседовал   с   его   сыном,  Женей   Зеленским.  студентом  третьего  курса
медицинского  института.  Это  было недели  за  две  три до смерти  Великого
Пахана, то  есть за месяц до прекращения  дела врачей. По всей стране уже во
всю мощь бушевала всенародная  кампания осуждения злодеяний  врачей-евреев и
русских предателей, подкупленных джойнт-сионистским золотом. К нам обратился
за советом замдиректора мединститута по режиму: в их стенах продолжает учебу
сын изменника,  преступника-отравителя бывшего  профессора Зеленского,  ныне
арестованного  и  изобличенного  органами  госбезопасности.  Так  вот,  этот
молодой гаденыш в ответ на предложение комитета комсомола выступить на общем
собрании   и  гневно  осудить  преступления  своего  отца  --  категорически
отказался.  Что,  мол,  с ним делать, со змеенышем этаким?  Женю  Зеленского
вызвали на  Лубянку, и  уж не  знаю почему, но говорить с ним Рюмин  поручил
мне. Тоже важная  птица сыскалась!  Он сидел передо мной на краешке стула  и
трясся от страха. Он не знал,  куда деть руки, и все время охорашивал свой и
без  того прекрасный  зачес.  Он  был  красивый парень -- очень  похожий  на
молодого Есенина: ярко-синие глаза, копна золотых волос, ровный прямой нос и
трясущиеся вялые губы слабого  человека. Девки-медички, наверное, от  одного
взгляда на него  кончали. Я  торопился куда-то, не было времени  разводить с
этим сопляком  цирлих-манирлих. --  Мне  сообщили, что вы горячо и полностью
одобряете  преступную деятельность  своего  отца?  --  быстро спросил я.  --
Почему?..  Я  ничего  не  говорил...  --  Вы ведь  медик?  -- Да, я учусь  в
мединституте... Значит, вы не могли не догадываться, что ваш отец в  течение
многих  лет  сознательно  убивал  лучших  людей  нашего  народа? --  Что  вы
говорите, товарищ полковник! -- лГражданин полковник", -- поправил я его. ЧЧ
Гражданин полковник, мой отец ~ старый врач, участник четырех войн... Он всю
свою жизнь посвятил  медицине,  спасению  и  лечению  людей,  он  и  меня  с
малолетства  приучал к  мысли, что  нет выше  и прекраснее профессии...  Как
же?.. Я помолчал немного  и скорбно сказал:  Ч- С вами, Зеленский, по-моему,
все ясно... Недалеко яблочко  укатилось от яблони.  Жаль  только вашу мать и
мелкого братишку...  Он ведь,  кажется,  совсем  у  вас  малолетний? --  Да,
Игорьку пять лет, он поздний ребенок, очень слабенький... -- Вот-вот. Честно
говоря, я нарушаю свой  профессиональный долг, допрашивая вас таким образом.
Вы уже взрослый человек, и место вам -- в  камере,  рядом с  отцом. Судя  по
тому, что я слышу... Но ваше счастье в том, что вы практически ничего еще не
успели сделать, а органы госбезопасности видят свою цель не только в мести и
каре врагам, но и в поспитании тех, кто  не докатился до последнего предела.
-- Чего вы хотите от меня? --  закричал он, и глаза его от подступивших слез
стали,  как старая эмаль. -- В том-то и дело, что я ничего не хочу от вас, а
хочу для вас. При сложившейся ситуации вас надо сажать. А это почти наверное
-- смертная казнь вашему отцу. -- Почему? -- всхлипнул-выдохнул Женя. Ч- Суд
учитывает прямые и  косвенные улики. Преступления вашего отца изобличены  до
конца, с  этим все ясно. Но когда на  суде  всплывет,  что  он воспитал себе
достойную  смену -- сына,  уже  арестованного идейного врага  строя,  своего
последыша в будущей отравительской деятельности, боюсь, что участь его будет
решена  окончательно  и  бесповоротно. --  Но  я  ничего  не  сделал!  --  в
паническом ужасе закричал Женя. Ч- Ах, мой юный друг! Один умник сказал, что
все мы  родимся  подсудимыми  и  лишь некоторым  удается  оправдаться  ранее
смерти.  Советую вам лучше подумать о той  роли, которую вы можете сыграть в
судьбе отца. Ну, и забывать не надо, конечно,  о том, кто будет кормить вашу
беспомощную  мать,  бывшую  барыню-профессоршу,  и  малолетнего  слабенького
братана... На  по- мощь  папаши,  как вы догадываетесь,  надеяться больше не
прихо- дится... Вот так я его еще повалтузил маленько и отпустил, взяв  сло-
во, что  во  имя собственного, семейного  и отцовского  блага он выступит на
общеинститутском собрании с  развернутым осуждением преступной  деятельности
отца.  Что  он  и  сделал.  Вернулся  с  собрания  домой,  написал  записку:
лПредатели не  должны жить среди  людей, они  заражают  их  своей подлостью.
Простите, если сможете, я вас очень люблю, мои дорогие. Женя". И повесился в
своей комнате. А через месяц  старика  выпустили из тюрьмы. Сначала вернулся
звук.  Как  через ушные  затычки приплыл едкий,  злорадный голос Игоря: Ч...
если ты прав и жизнь  только игра, то тебе и сокрушаться нечего. У игры есть
правила и судья. Судьба показала тебе желтую штрафную карточку. Если  у тебя
нет тимуса, то скоро судья достанет красную  карточку, и пошел с поля вон...
Потом возник свет, и я различил перед собой  его  ненавистную морду, которая
больше не двоилась, не текла, а  четко  зафиксировалась. И кого-то мне очень
сильно напоминала,  но  в  мозгах клубился густой  туман, и  я никак не  мог
припомнить: кого же? И не  было сил напрячься, подтолкнуть обрюзгшую тяжелую
память,  хотя  похожее лицо я видел  совсем недавно,  может  быть, вчера или
позавчера.  Если  бы  я  встречался  с ним  лет  тридцать назад, например  в
приемной Кобулова, я