камни жри,  но подноготную его  раскопай, --
сказал я  Мерзону. Ч- Да я... да  я!.. ЧХ Мерзон  задыхался  от  рвения, как
выжлец на сворке. -- Зайдешь  утром  в Ленинградское управление, отметишься,
сделаешь запросы по  Шнейдерову и  только  после этого займешься  делом,  --
инструктировал я его. -- Назад не спеши, возвращайся недели через  две... Он
вопросительно смотрел на  меня, спрашивать боялся,  и я добавил:  -- За  это
время  со  всеми  вашими  Фефер-Маркишами  закончат... без тебя.  У  Мерзона
брызнули из глаз  слезы, он резко наклонился к столу и слюняво поцеловал мою
руку.  -- Идиот! -- заметил я и отпихнул его вяло. Ч-  На людях только попам
руки  целуют...... Может быть, мне Магнусту  руку поцеловать? Вдруг уймется?
Кто  знает  таинственную  глубину  еврейской  гордыни? Вдруг  посчитает  это
достаточной  сатисфакцией?  Может, ему больше  и  не надо, и прибыл он  сюда
из-за  кордона, и  Майку сыскал, и ко мне рысью подкатился, волчьим ско- ком
дорогу заступил только за тем, чтобы я ему ручку поцеловал?  Может  быть, он
нам придумал  такие роли? Ведь  они, евреи, слова  в простоте не скажут.  Во
всем  --  скрытый  смысл,  талмудическое толкование,  шаманское  иносказание
каббалы.  А может, он хочет, чтобы  мы,  как  Пересвет  с Челубеем  на  поле
Куликовом,  выступили перед нашими воинствами от своих отечеств, показали  в
поединке,  кто  сильнее?  И  я  должен,  по  его придумке,  взять  себе роль
целования  вражеской  руки. Может  быть, этот  поганыш все так и задумал? Не
знаю.  Не знаю,  какое воинство, какая идея  стоят  за  ним,  какие  знамена
развеваются  над  его  иудейской ордой.  А за  мной,  за моею широкой спиной
ого-го.  Даль  необъятная,  синь  неоглядная,  земля  родимая  до  последней
кровиночки  И -- ни одного человека. Один я. На поле срани. Никто за мной не
стоит.  Только  мертвяки  да перебежчики,  перевертыши  и  оборотни.  Погост
бескрайний,  кладбище бесконечное. Вся  моя  рать  -- я и  Ковшук. И наемник
брауншвейгский,  вологодский  тюрингец в  далеком подъезде.  И знамена  наши
истлели от двоедушия, моль лицемерия их побила, жизнь фарисейская распустила
в нитки. Сейчас бы  закричать: держите его!  Он ведь нам  всем враг! Державе
нашей враг! Защитников ее доблестных гонитель и убийца. Бейте его,  в острог
волоките, в подвалы спускайте! А  --  нельзя.  Никуда  его  не поволокут.  И
никуда не спустят.  Задержат на  несколько  часов,  проверят  все  и  вышлют
обратно, в  сладостно-гниющую заграницу. А мне --  шандец!  Не на  него  моя
обида.  А на державу. Она разорвала со всеми  нами государственный договор о
сотрудничестве и взаимопомощи. Ведь договаривались как? Она -- == нам, а  мы
-- ей. Мы  и  отдали ей все,  безмозглые  преданные кочегары. А  она  сейчас
делает вид, будто  с  нами незнакома. Будто мы от себя работали. И нам, тем,
кто  не   пошел   на  топливо,  молчаливо  намекает:  жрете?  пьете?  ну   и
помалкивайте! А если кто засветится -- пускай сам барахтается, выпутывается.
Вы нам  не очень-то нужны. На ваших теплых местечках -- в кочегарке -- давно
уже  трудятся   другие  бойцы,  вас  ничем   не  хуже.  Так  что   если  ты,
многоуважаемый  Магнуст,  задумал  спектакль,  где славный  русский  витязь,
бесстрашный  полковник,  несокрушимый ратоборец из ЧК  должен целовать  руку
пархатому  викингу,  крючконосому  батыру  из  орды  на  Иордане,  то  я  --
пожалуйста! Я с тобой не стану  ширяться пиками, как Перссвет с Челубеем, не
хочу я, чтобы мы обессмертили  свои имена  у  потомков,  проткнув друг друга
железами, и рухнули оба замертво, призывая  наши воинства на  подвиг. Я, как
настоящий  инок,  как  действительно  смиренный монах, готов поцеловать тебе
ручку. Меня не убудет. Мне все равно, кто ты -- пан Мошка или жид Халомей. Я
готов.  Мне  бы  только  оттянуть начало  битвы  до  вечера, не допустить ее
сейчас. Пока  моя  рать,  спрятанная в засаде вестибюля,  зайдет тебе в тыл,
пока мои ударные полки, состоящие  из Ковшука,  ткнут тебе ножик под яремную
вену. -- Да что вам надо-то, на самом деле? В ножки поклониться? Или, может,
ручку поцеловать? -- вынырнул я из забытья, которое было  не  сон, не явь, а
беспросветная тоска воспоминания, обморок непрошено вернувшегося прошлого. Я
не мог рассмотреть лица Магнусга -- серая  пелена  дымилась в глазах. Только
голос  его слышал,  безжизненный и  властный,  как из  радиодинамика: --  Мы
презираем идолопоклонство. Нам больно  за тех, кто целует руки,  и стыдно за
тех, кому целуют. Вы и  Нанноса убили потому, что  он не захотел поклониться
вашим идолам. Он был свободным человеком... -- Он был несвободным человеком,
-- возразил я неуверенно. -- Он был зеком. -- По-настоящему верующий еврей и
в концлагере свободен! И в голосе Магнуста мне почудилась насмешка. -- А вы,
его убийцы, поклонялись идолу  и потому  были  рабы...  -- Может быть, ты  и
прав, -- согласился я устало. -- Но раб не волен в своем выборе... Он всегда
исполняет  чужой  приказ... Тишина и пустота, липкий мрак опутывали меня так
плотно,  так долго,  что  в смятенном  уме вдруг  мелькнула сладкая мысль: а
вдруг я сплю? Напился в кабаке  и заснул. Магнусту надоело ждать, и он ушел.
А может,  он  и не  приходил? Все привиделось, морок голову затемнил. Распад
измученной  больной психики. Открою глаза --  нет никого предо мной. Один я.
Осторожно, как  из засады, стал поднимать пудовые веки, под которыми насыпан
был кремнистый песок. Взглянул исподтишка, и  рухнули  веки, закрылись люки.
Сидел Магнуст. Смотрел  на  меня,  проклятый. И  спрашивал  медленно:  -- Вы
помните,  что  такое  лотождествление  с  приказом"?.....  отождествление  с
приказом... отождествление  с  приказом...  отождествление с  приказом......
что-то со  звоном  щелкнуло  в голове,  будто  стрелку  путсную  перекинули,
помчались гончие нейроны памяти в какой-то  соседний штрек,  близкий к забою
Нанноса, но этот штрек  лежал гораздо выше, гораздо ближе к нам с Магнустом.
Эти  слова я  помнил  --  читал  или слышал  не  очень  давно, в  документе.
Отождествление   с  приказом.  Я   их  помнил.  И  покачал  головой.  --  Не
вспоминаете? --  настырно  персспрашинал  Магнуст.  -- Тогда  я нам  напомню
контекст:   лМы   нашли,  что   обвиняемый  действовал,  всецело,  полностью
отождествляясь   с  полученными   им   приказами,   побуждаемый   ревностным
стремлением достичь  преступной цели"...  -- У-у-уох-ху! -- по-волчьи,  не в
силах сдержаться завыл я от острой боли, затопившей меня, от физической муки
охватившего  сердце  ужаса.  Лопнула  пленка  забвения,  и  действительность
обрушилась  на меня раскаленным топором. ... отождествление с приказом......
каждый родившийся  --  первороден,  и  жизнь  его  священна,  неповторима  и
неприкосновенна...  Город  Фрайбург,  процесс  над палачами  Освенцима......
показания Дов Бера... свидетель от Израиля... еврейский коммандос...... Бюро
доктора Симона Визенталя...  -- Вы вспомнили? -- выворачивал меня наизнанку,
беззвучно орал  Магнуст, давил и  душил безнадежно. Боже мой, кто не тонул в
водовороте, тому не понять бессилия людского перед властью стихии! И был мне
так страшен Магнуст, перемешавший в своем гирейском котле время и разверзший
передо мною прошлое, что я против своей воли бессильно и безнадежно повторял
вместе  с  ним:  л...  ОПРЕДЕЛЕНИЕ  МЕРЫ  НАКАЗАНИЯ  ЗА  ТАКИЕ  УЖА-  САЮЩИЕ
ПРЕСТУПЛЕНИЯ   НЕ   ЗАВИСИТ  ОТ   ТОГО,   КАКИМ   ОБРАЗОМ   ЗАРОДИЛОСЬ   ЭТО
ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ... "  ЧЧ Вы вспомнили?  -- Да, -- покорно кивнул  я.  --  Это
приговор  по  делу  Адольфа  Эйхмат"  Дов  Бер,  один  из  пятерки еврейских
коммандос, выкравших из Аргентины  Эйхмана, зачитывал этот приговор  на суде
во Фрайбурге. Бюро доктора Визенталя  в Вене,  Центр еврейской документации.
Магнуст -- визенталевская собака -- приехал сюда за мной. За полковником МГБ
в   запасе   Павлом   Егоровичем   Хваткиным.   Они    приравняли   меня   к
оберштурмбанфюрсру  СС Адольфу Эйхману.  Кто? Кто -- давным-давно -- называл
меня  Эйхманом?  Кто?  Когда?  Бессильное  погружение  во  тьму,  всевластие
водоворота  времени.  --  Отвечайте,  почему  вы  выбрали  именно  Элиэйзера
Нанноса?  --  Это  предложил  Лютостанский.  Он слышал  о нем в  детстве.  В
Вильно...



ГЛАВА 14. ЦИРК


     Вспыхнула огромная люстра  под потолком, желтый свет обрушился  на нас,
как серный дождь. И костистое темное  лицо Магнуста окрасилось  в малярийные
тона. Сколько же часов  мы здесь сидим?  Может быть,  этот  жидовский потрох
остановил  наше послушное проворное  московское время  и  затопил зеркальный
аквариум ресторана  стоячей водой, непроточным временем из своего еврейского
болота,  где  неспешно  булькает  лсегодня",  кипит  ключом лвчера"  и  вяло
переливается   лзавтра"?  В  высоких   сводчатых   окнах   неподвижно   стыл
красно-синий закат Ч  бесконечный кровоподтек на  одутловатой  бледной  роже
небосвода.  Нетронутая, непробованная  еда  на столе имела нечистый  вид.  Я
смотрел  не на  Магнуста, а на его  отражение в  двух  гигантских  зеркалах.
Ртутно-серебрящимися  стенами  уходили они  под самый  свод;  одно  зеркало,
желтоватое от старости, было целиковое, а  второе  -- составлено, собрано из
нескольких кусков. В цельном  зеркале сидел Магнуст, похожий на черный литой
камень,  и  даже  ноги  под  стулом  были  мускулисто  подобраны,  будто  он
изготовился для прыжка. А сборное  зеркало разрывало его  на  куски, дефекты
стекла  отстегнули от корпуса  голову, чуть  в стороне нелепо торчали руки с
дымящейся сигаретой и зажигалкой,  и совершенно глупо давила стул ни от кого
не  зависящая задница  с напружиненными злобно ногами. -- Вы знаете, что это
такое? Ч- ткнул я пальцем в сторону зеркала. Магнуст коротко оглянулся через
плечо,  невозмутимо  сообщил:  -- Зеркало. Его ничем  нельзя было удивить. Я
пояснил: -- Это не простое зеркало. Это  зеркало нашей загадочной славянской
души...  Он  мертвенно осклабился  и подмигнул: давай, мол,  давай, я пришел
тебя слушать. -- Раньше здесь был  дорогой ресторан лЯр". До революции  сюда
ездили кутить  богатые купцы. Магнуст понятливо закивал головой: ~ А сейчас,
наоборот,  здесь  полно колхозников и слесарей... Ч- Не в этом дело! Нигде в
мире  нет дорогих ресторанов для колхозников и  слесарей.  Я хочу указать на
основную ошибку  в ваших действиях...  --  Очень интересно!  -- Вы пытаетесь
судить людей во внеисторическом контексте. -- Ого! -- От восхищения  Магнуст
даже   хлопнул   в  ладоши.  --   Оценивать   поступки  людей  можно  только
поведенческими  критериями  их  времени, их  действия  нельзя отрывать от их
истории,  даже  если  они пережили свою эпоху! --  Очень убедительно,  очень
научно, герр профессор, -- усмехнулся Магнуст. -- А  при чем  здесь зеркало?
--  Зеркало -- самая мгновенная фотография времени. Когда пьяный купец хотел
ощутить  свою силу и значимость, он с размаху  бросал  бутылку шампанского в
эти  зеркала.  Ищущая  смирен- ная славянская  душа всегда нуждается в ярких
формах  самоутверж- дения. -- Прекрасное развлечение, -- согласился Магнуст.
-- А как к  лому относились остальные?  -- Посетители аплодировали, прислуга
мгновенно выметала осколки, в счет купцу включалась стоимость зеркала,  а на
другой  день вставляли новое. Во дворе ресторана еще сохранился стеллаж, где
всегда держали запас зеркал. Но больше полувека он пустует -- таких зеркал у
нас  больше  не льют. Вот это,  последнее  разбитое, заменить  нечем.  Да  и
незачем, поскольку каждый знает, что если  он кинет в  зеркало бутылку,  ему
дадут пять лет тюрьмы. -- Очень интересная история, кивнул Магнуст. -- Зачем
вы  ее мне рассказали?  --  Я сделал вам предложение. Давайте  вместе найдем
кого-  нибудь  из этих  купцов-дебоширов, кто-то из  них наверняка еще  жив,
вместе расследуем обстоятельства его общественного поведении и предадим суду
за хулиганство. Отличающееся особой злостностью  и цинизмом... -- Вам угодно
валять  дурака?  --  зловеще-мягко спросил Маг- нуст. -- Магнустик, дорогой,
пойми меня  правильно, я  не  дурака  валяю! Я объясняю тебе то, чего  ты --
иностранный  господинчик --  понять  не можешь! Мы жили  во  времена,  когда
зеркала были  очень  дефицитны,  они до сих пор  дороги, а  рож, по  которым
разрешалось  хряснуть  в  любое  время, хоть  отбавляй!  Держава  предписала
самоутверждаться, разбивая не зеркала, а чужие морды  и чужие судьбы. И если
есть на мне какая-то  вина,  то состоит она в том,  что я тоже хотел выжить.
Мое отож- дествление -- не с приказом  мучить подследственного, а с надеждой
подследственного выжить... -- И вам удалось выжить, -- хмыкнул Магнуст. ХЧ С
большим запасом.  Помолчал и добавил с болью  и ненавистью;  -- Вы  говорите
ужасные вещи!  --  Да  ничего в  них ужасного нет! -- крикнул я. -- Правду я
говорю! Ты почему-то к державе иск не предъявляешь, а с  вопросами лезешь ко
мне! Преступником хочешь меня  выставить!  Это через  тридцать-то  лет!  Все
сроки давности истекли -- ничего не выйдет у тебя. -- По вашим преступлениям
срок давности не течет, -- хладнокровно заметил он. -- Течет! Еще как течет!
Быстрее, чем за карманную кражу! Ты думаешь, почему мировая юстиция признает
сроки давности? Вина,  что ли,  стареет, или наказания ждать  надоедает, или
боль потерпевших  смягчается? Не-ет, друг ситный! Высокая мудрость закона: в
течение  долгих  лет  сроков  давности  меняются  оценки  поведения.  Нельзя
сегодняшними критериями мерять наши поступки тридцать лет назад... -- Какими
же  сегодня  критериями  прикажете  мерить  убийство Элиэйзсра  Нанноса?  --
любезно  поинтересовался  Матует.  --  А  никакими!  Не  надо  мерить!  Надо
забыть!.. И почему  именно Нанноса? Больше спросить,  что  ли, не  о  ком? И
пожирнее Нанноса гуси оказались на цугундере! -- История за всех спросит, --
уверенно сообщил Магнуст. Ч- Люди спросят. -- Да бросьте вы чепуху нести! --
махнул  я  рукой.  -- Какая  история? Какие  люди? Человечество слабоумно  и
нелюбопытно. А история -- это ликующий лживый рапорт победителей. Потому что
у  побежденных  --   нет  истории...  --  Куда  же  делись  побежденные?  --
Растворились. Исчезли. В перегной ушли. Их река  времени унесла. А уцелевшие
участники  этой пирровой  победы  придумали им  историю -- цепь  нелогичных,
кое-как  связанных мифов. А  уж  сроки  данности  поглотили  все несуразицы,
издержки и ошибки. -- Хочу вам напомнить, -- осклабился радостно Магнуст, --
что   на  ваших   коллег   из  гитлеровского   рейха   сроки   давности   не
распространяются. -- И правильно! -- воздел я указующий перст, и перед моими
глазами  мелькнуло  испуганное,  непонимающее,  несчастное лицо  обвиняемого
Штайнера, мастера-газовщика из  душегубки в Заксенхаузене. -- Потому что  их
лподвиги" стали историей. Истори- ей злодеяний. Оттого что они, дураки, дали
себя победить.  Они проиграли! -- А вы победили?  --  Мы?  Мы  все, каждый в
отдельности,  проиграли. А Контора,  в которой мы служили, выиграла. И  счет
истории снова  стал ноль-ноль.  Дескать,  Контора  всегда  была  прекрасна и
благородна,  а  мы,   отдельные  пробравшиеся   в  нее  прохвосты,  пытались
осквернить и маленько подпортить ее возвышенную миссию --  Почему же из вас,
отдельных пробравшихся  прохвостов, Контора не сделала  маленькую, отдельную
от  нее  историйку злодеяний?  --  Потому  что  мы,  отдельные  пробравшиеся
прохвосты, в  переводе  на статистический язык совокупно и были весь  личный
состав  карающего меча державы. И победившая Контора разрешила не вспоминать
о нас, побежденных, поодиночке. И приказала всем гражданам: забудем прошлое,
останемся  друзьями... --  И все  забыли,  --  кивнул Магнуст.  --  Конечно,
забыли. И я  все забыл.  Мне не  нужна история. Меня никогда не жрали глисты
тщеславия.  Да,  я  проиграл.  Но  и  ты  мне  не  спрос,  потому  что ты не
победитель. Проиграли  все. И Лютостанский,  и Элиэйзер Наннос, и я.  Только
Контора выиграла.  Она и запишет в историю все, что ей нужно. -- Ошибаетесь,
дорогой  полковник.  Помимо истории, кото- рую пишет ваша Контора, есть  еще
одна история,  которая живет свободной  человеческой памятью.  И  для нее вы
будете отвечать на  все интересующие меня вопросы.  -- Интересно, почему это
ты решил, что  я буду отвечать? Магнуст долго змеино улыбался, потом душевно
сказал: Ч- Потому что я склонен поверить, что вы не садист и мучили  людей и
убивали их не из внутренней потребности.  А для  того,  чтобы выжить. Вы мне
доказывали сейчас, что  это и есть истинная причина вашего  отождествления с
приказами  Конторы. Теперь, как человек умный и глубоко  безнравственный, вы
будете так  же старательно выполнять мои приказы. Поскольку это единственная
ваша надежда выжить... Резко наклонился ко мне через стол  и спросил: --  Вы
это понимаете? Или... Он  замолчал,  не  договорил,  что там будет лили". Мы
ремесленники из одного цеха, нам подробности рассусоливать нет нужды. У меня
ведь тоже  есть свое  лили",  и стоит  оно  сейчас в мраморном  вестибюле, в
черном  адмиральском  мундире,  и называется  мое  лили"  --  Ковшук. А  как
выглядит его лили", в каком обличье может оно явиться ко мне? И вдруг  жаром
пальнул  во мне  испуг  --  а где  же Истопник?  Куда делся Истопник? Почему
неотступно кружился надо мной, как ворон, и вдруг пропал? Может, Истопник --
это и есть Магнустово лили"? А может, Магнуст и  Истопник  -- одно и то  же,
две  ипостаси непроходящего  кошмара? Магнуст  ведь  -- вот он, рукой  можно
потрогать.  Где  же Истопник? Я быстро оглянулся назад, в составном  зеркале
подпрыгнул  Магнуст,   на  миг  слились  в  нем  разъятые  части  тулова,  и
показалось,  что  он  парит  в  медленном  прыжке на  меня,  но  не успел  я
отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски. --
Официант!  Водки! -- закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто
был он не случайным  прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить,
а нанятым Истопником подхватчиком. Фужер с водкой был огромен  и  живителен,
как  кислородная  подушка.  Остановившееся сердце встрепенулось,  и  дыхание
открылось, жидкий мой  наркоз  пригасил ужас,  вдохнул надежду;  и  хотел  я
сказать  Магнусту,  что  не  в Элиэйзере Нанносе дело,  разве  с  него такой
разговор начинать следует, как увидел  вдруг, что шагает между  столиками по
пустоватому  ресторанному  залу Абакумов...... Виктор Семенович, незабвенный
министр  наш....  высокий,  молодой,  краснорожий,  как  всегда  --  немного
выпивши,  в  гимнастерке  распояской,   погоны  звездами   сияют.  Улыбается
хитровато,  пальцем  грозит: --  Ну,  докладывай, Хваткин, про подвиги свои,
хвались успехами! -- Вас же расстреляли, Виктор  Семеныч, давным-давно...  И
могилы вашей нет... -- Ну и что? А у тестя твоего, у еврея этого, фамилии не
помню, --  у  нею разве могила есть? В землю уходим, облаком- пеплом улетаем
-- а  все мы здесь... -- Этого не  может быть! Время тогдашнее  утекло... --
Обманулись мы, Пашка: время-то,  оказывается, -- кольце- вая  река. За окоем
утекла, обернулась  и  к  нам  снова  пришла...  Ответ  держи  передо  мной,
Пашуня... --  За  что,  товарищ  генерал-полковник? --  За то, что  я  тебя,
ничтожного,  безвестного,  сопливого,  на  груди  пригрел,  взрастил,  червя
этакого, в жизнь вывел, а ты меня в конце концов погубил... -- Это не я! Это
Минька Рюмин! -- Не ври,  змееныш!  Минька Рюмин был просто осел  и жополиз.
Это ведь ты придумал дело врачей-убийц?  ЧЯ... Но и он, всемогущий  когда-то
министр,  давно расстрелянный, а теперь воротившийся на карусели  времени, с
меня  взыскивает.  Виктор  Семеныч, да что с  вами  со  всеми?  Неужто  дей-
ствительно у всех память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните, что
было...  Был  Великий  Пахни.  Мы.  Божьей  милостью.  Иосиф   Единственный,
Император  и  Симодержец Всероссийский, Московский, Киевский,  Владимирский.
Новгородский.  Царь  Казанский,  царь  Астраханский,  царь   Польский,  царь
Сибирский,  царь  Херсонес