ор Семеныча... --  Как-как?! -- очумело
переспросил  Кочегаров. -- Делай, что  тебе  говорят.  Кочегаров, если жизнь
дорога. И не вздумай вставать  с места! В  приемную вошел Джеджелава и своей
легкой  танцующей походкой отдыхающего направился к нам. Я велел Кочегарову:
-- Все, отпускай посетителей... Если тебя Абакумов будет вызывать звонком --
не вздумай соваться. А теперь сдай подполковнику  пистолет  и сиди... И,  на
мгновение зажмурив глаза,  нырнул через дверь-шкаф в кабинет  Абакумова. Это
ведь я только Берии сказал, что не боюсь Виктор Семеныча. А боялся я его  до
колик. Было кого бояться, а уж  мне-то  в особенности. Но больше ужаса перед
рушащимся министром  была надежда  пережить сегодняшнюю  ночь.  Он  сидел за
своим  необъятным  столом  и  оцепенело  смотрел  на дверь. Он  ждал  своего
парасхита. Не меня, конечно. Верхний свет люстры был пригашен, горела только
настольная лампа, и  он козырьком ладони прикрывал глаза, пытаясь разглядеть
меня  на входе: точно как на картине  передвижника высматривает врагов земли
русской славный богатырь Добрыня  Никитич. Разглядел  меня, наконец  увидел,
что пришел не враг, не душегуб, не татарин  лихой в полон уводить, а младший
друг,  лшестерка",  собственный   выкормыш  Пашка  Хваткин,  --  и  вздохнул
облегченно, как всхлипнул. Обрадовался, рукой мне замахал, закричал горько и
яростно: -- Загубили меня,  Паша,  загубили меня  суки,  в говне изваля- ли,
любви товарища Сталина  лишили!!! Подошел я ближе к столу,  в большое кресло
присел --  ни разу в  нем сидеть не  доводилось, не моего это ранга кресло у
рабочего стола  министра,  да  и сесть привелось, когда  он  уже не  министр
никакой. И увидел, что Абакумов давно, мучительно, стеклянно  пьян. -- Паша,
на Политбюро  вызвал меня  сам  Иосиф Виссарионович...  Я и  слова не  успел
сказать, а он мне: лВы, Абакумов, опасный для партии человек, вам партия, --
говорит, -- доверять  не может... " Паша, это мне партия доверять не может?!
Я  молчал. Да и  не нужен я был ему как собеседник. Ему нужен был слушатель.
Он  был похож на  ребенка, горько  обиженного. Огромного  пьяного маленького
ребенка в генеральской форме, которого ни с того ни с сего отец вдруг выгнал
из дома.  В  тираниях даже справедливое возмездие  носит  характер жестокого
беззакония. -- Павел, скажи на милость, уж если мне нельзя доверять, то кому
же в  этой стране  можно  доверять? Я ведь как цепной пес  сторожил партию и
лично  товарища Сталина! Я сидел молча и  рассматривал своего павшего  шефа.
Растрепался  его набриолиненный лполитический  зачес",  волосы  нависли  над
сухими воспаленными  глазами, в глубине которых тускло дымился огонек ужаса.
"  Что  мне теперь прикажешь  делать?! Я  всю  жизнь проработал в органах! Я
другого дела не знаю и знать не желаю! Я прирожденный чекист!.. Я руководить
школами либо промкооперацией  не  могу!  И не  хочу!..  Во  все  времена все
временщики  тайным  мучительным  предвидением  ждут  своей  опалы,  ждут  ее
постоянно,  а  приходит   она  все-таки  неожиданно.  Я  достал  из  кармана
постановление о взятии под стражу и молча  положил на  стол. -- Что  это? --
озадаченно спросил Абакумов,  взял лист  в руки, развернул и медленно, будто
по слогам, прочел, беззвучно шевеля губами. Поднял на  меня  взгляд и  очень
удивленно сказал: -- И ты, именно ты согласился идти меня арестовывать? Я не
согласился. Я попросил меня послать,  -- ответил я  спокойно. -- Кик же ты..
-- начал Абакумов и задохнулся от гнева. -- Тихо! Я вызвался, чтобы избавить
вас от  унижений и мучений. Но  это чепуха, это  второстепенное... -- А  что
важнее?  Что  первостепенно?  Уничтожить ненужные  вам  бумаги.  Он  ядовито
усмехнулся:  Вон  их у меня --  == целый  сейф.  Или ты считаешь,  что  есть
какие-то особо ненужные? Например, досье на Крутованова? -- Ну хотя бы. Если
завтра Крутованов их  найдет, то  вас убьют до  суда... Он покачал  головой,
сказал  совершенно   трезво:  --  Э-эх  ты,  глупый  маленький  дурак!  Тебе
крутовановское досье весь свет застит, а у меня их в сейфе десятки. На всех.
И пусть  стоит сейф неприкосновенно. Еще  неизвестно,  кто  сюда придет, и в
том,  чтобы  все  документы были  на  месте,  --  моя  единственная  надежда
выжить... --  Вам виднее, Виктор  Семеныч,  --  сказал  я устало, потому что
понял: все  свои возможности  я исчерпал.  Еще осталось дождаться,  когда он
попытается  позвонить по  телефону, и можно будет  вести его в  тюрьму. И он
снял трубку лвертушки". Я знал, что он будет звонить Сталину. Но трубка была
нема. Он бросил ее  на рычаг,  схватил  аппарат циркуляра, подул в микрофон,
отбросил,  взял прямой  городской  телефон. Но  они  все молчали, и  он стал
нажимать  вызывной звонок к Кочегарову. Я сказал: Ч- Кочегаров не придет, он
тоже  арестован.  Нам,  пожалуй, пора идти... Он горько  усмехнулся:  --  Ты
думаешь, что  пора?  -- Да, пора. Я не хочу, чтобы  явились сюда  бандиты из
кобуловской охраны.  Они вас по дороге изувечат.  Абакумов посидел несколько
секунд, плотно смежив веки, будто хотел  досмотреть какой-то непонятный сон,
потом резко встал. -- Эх ты, прохвост,  -- == сказал он грустно.  -- Крутись
дальше...  Я  ведь твой рапорт  о жидовке-сожительнице...  выбросил.  Ладно,
пошли... Всего три минуты занял проход от кабинета министра  до камеры № 118
во Внутренней тюрьме. Еще три года прошло до суда над Абакумовым. И тридцать
лет пробежало  до  этого твердого  дивана,  на  котором  мы лежали  с только
что-умершей   трехсотлетней   черепахой.   Бессмысленная,  манящая,   глупая
привлекательность долгой жизни. Господи, как мне хочется спать. Как я мечтаю
заснуть, и забыться, и забыть -- все, всех, навсегда. И не могу.



ГЛАВА 18. ТАМ, ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ...


     Это  был не сон, не бред, не похмельное наваждение. Жуткая мара, блазн,
страшный морок. Обморок, полный событий, тишины, движения. Первым появился в
комнате  Актиния. Я подумал, что он  хочет разбудить меня, и сделал вид, что
еще сплю.  Но он пришел не ко  мне. Шаркая туфлями и медленно  разводя перед
собою  руками,  он  брел  по  комнате,  натыкаясь  на  мебель  и  напряженно
вглядываясь в пустоту.  Беззвучно шевелил  губами, и в  глазницах  его  стыл
мрак. -- Цезарь! -- крикнул  я в испуге, но он, не слыша меня,  прошел  мимо
дивана,  в углу наткнулся  на кресло,  неслышно-плавно стек  в него и замер,
слепо глядя мне в лицо. -- Цезарь! --  крикнул я снова и понял, что не кричу
-- шепчу. А он  не  слышит. В приоткрытую дверь вошли жена Цезаря -- Тамарка
Кувалда и дивно уехавшая с иностранцами девушка Птичка, и  двигались они, не
производя звука, не вызывая шевеления воздуха, и были они так же слепы и так
же мертво шевелили  губами. Я бросился им навстречу, но  они прошли мимо, не
замечая меня. --  Что с вами? --  закричал-зашептал я, обернулся и  увидел в
дверях  отца Александра.  --  Отец  святой!  Поп! Что происходит? Но  он  не
обратил  на меня внимания. Меня  не было. Или он  был слеп. Глух. Нем. Потом
пришли американские корреспонденты. Неожиданно  появилась нежная моя подруга
жизни Марина.  И она не устраивала мне скандала, не закатывала  истерики: не
заметила меня.  Возникли  ниоткуда лилипут Ведьманкин и боевой друг Кирясов.
Они  общались  между собой  беззвучно, как  снулые  судаки, открывая  рты  и
ощупывая друг друга  пальцами. Они  сговаривались против меня. Явился Минька
Рюмин,   тяжелый   слепоглухонемой   булыжник,  затянутый   в   габардиновый
полковничий  китель.  Он  шарил  по  воздуху  короткопалыми  пухлыми  руками
бездарного  лентяя  и  неслышно  мычал;  он  искал меня. И  пока все они  не
заметили  меня, пока кружились  по комнате в  черном  безмолвии, как  донные
рыбы,  я подался к  дверям, чтобы  бежать прочь от их незрячей ненависти, но
столкнулся на пороге с Абакумовым, молча схватившим меня за грудь.  В панике
оглянулся  я: комната была переполнена моими знакомыми  и неведомыми, чужими
мне  людьми  ЧХ  живыми  и давно  умершими. Сновали по  углам дети и каменно
застыли старики;  все  --  слепые, глухие, немые. Абакумов  сжимал  меня все
сильнее, не  произнося ни  звука, в  глубоких  впадинах  тускло  мерцали два
бельма, и  губы его  сводила судорога  муки, пока  мы вместе  не заорали:  Ч
Тифлосурдия! Ти-фло-сур-ди-и-я-а!..  -- От острой,  непе- реносимой  боли  в
груди я  проснулся.  Тифлосурдия,  неведомое  мне  слово, узнанное  во  сне,
пугающее,  пронзительная  боль  внутри скелета, что-то  прорицающее  мне или
объясняющее   в   жизни  утекшей  и  возвращающейся,  как  кольцевая   река.
Тифлосурдия.  Слепоглухонемота. Какая непереносимая мука поселилась у меня в
груди! Маленький тумор, фасолька опухоли, разрывает меня  изнутри, открывает
мне глаза,  впускает через трещины  страдания звук, заставляет  говорить. Не
поддамся. Распрямились зеленые фосфоресцирующие стрелки на ча- сах -- я спал
десять  минут. И вдруг ясно понял,  что  у меня до смерти теперь будет отнят
сон:  вместо   сна   придется   довольствоваться   припадками   тифлосурдии,
обморочными  погружениями во мрак  безмолвия. Останется только  нетерпеливое
ожидание  сна,  волшебный  миг  засыпания  --  первой  ступеньки  моста  над
небытием, бесплодная  надежда уйти в другую, новую жизнь, Ч- и сразу же ужас
провала  в слепоглухонемой кошмар. И спасительный строп из бездны: сверлящая
боль от стальных створок фасолинки под названием лтумор"  --  эпицентра моей
полуразрушенной личности. Сна больше не будет. Надо дальше жить без сна, как
жили у  меня между  допросами  лбессонники". Посмотрим, насколько хватит сил
перед тем, как расколоться моему следователю,  неутомимому  поверяющему, имя
которому  --  Смерть.   Сломалось  хитроумное  лекало,  по  которому  судьба
выписывала невероятные кренделя моей жизни. Меня выгоняют из времени, как из
гостей -- надоевшего визитера. Я не хочу! Еще не доели мясо, и выпивки полно
на  столе!  Отдайте  мой  десерт  и фрукты!  Не слушают:  лДавайте, давайте,
дорогой  друг, пора и честь знать,  вы всем здесь  сильно остобрыдли... " Ну
что ж, я могу и выйти вон. Тем более что моего согласия не спрашивают. Но вы
все еще  обо мне вспомните.  Я вам  всем  всегда  буду  нужен, потому что я,
именно я -- герой нашего безвременья. Нажал кнопку транзистора, и в  комнату
вплыл  абсурдный  мир,  которому  я  надоел. Сумасшедше-счастливая  дикторша
сообщала, что в  прошлом году Туркмения выработала атомной энергии в 148 раз
больше,  чем  до  революции. В Москве открылся  Клуб  миллионеров:  таксист,
накатавший  на своей тачке  миллион километров; ткачиха, накрутившая миллион
метров ситца; сталевар, выплавивший миллион тонн стали... А  в  Польше горел
очередной  бунт,   как  всегда,  яростный  и   безнадежный...  Многотысячные
манифестации  западноевропейских  борцов за  мир требовали, чтобы  их  убили
безоружными... Мир бурлил, как больной желудок от скверной пищи. Этот мир не
знает сердечного томления, его сотрясают вонь и грохот метеоризма. Пропадите
вы все  пропадом! Я сам за себя, мы с моим тумором живем теперь от  вас всех
отдельно... Долго  лежал  без чувств, без мыслей, без сил, без сна; тоскливо
прислушивался  к  вялым утренним  звукам:  далекому храпу  Актинии, плеску и
фырканью  в ванной, бормотанию спущенной в уборной воды, звяканью тарелок на
кухне. Пока не собрался с духом  -- и снял телефонную  трубку. Семь коротких
оборотов,  семь  слабых  звяков в  аппарате,  тягучее  занудство гудков -- и
ненавистный резкий  голос стеганул  в ухо струей  ледяной  воды:  Ч-  Доктор
Зеленский у телефона. --  Здравствуй, Игорь, это  я...  Он помолчал немного,
будто вспоминал меня, хотя я-то знал, что он мой голос помнит всегда, всегда
ждет  моего  звонка,  и  мгновенная  пауза  понадобилась,  чтобы  преодолеть
подступивший  к горлу  счастливый ком волнения мстителя, дождавшегося своего
часа, радостный спазм охотника, взявшего на мушку цель. --  Слушаю  тебя, --
ровно ответил он. -- Игорь, что-то мне сильно похужело... Плохо  мне. -- Это
хорошо.  -- удовлетворенно  сказал  он. -- У тебя  и так  было  поразительно
долгое  улучшение...  редкий  случай устойчивой  ремиссии.  --  Июрь,  брось
шутить,  я ведь только  тебе верю.  Только  ты можешь мне  помочь... Ты ведь
такой же авантюрист, как и я...  -- Это верно, мы  с тобой  вообще похожи. С
той разницей, что я  на свой риск лечу людей, а ты их убиваешь. Июрь, никого
я  не  убиваю...  И  к  той истории  никакого  отношения  не имею,  все  это
чудовищное недоразумение... Ты  же умный  человек, пойми наконец, что прошло
столько лет и столько намоталось личного, придуманного и недостоверного, что
никто  не  может сейчас... Он  перебил меня,  рявкнул  в  трубку: --  Ты мне
позвонил, чтобы рассказывать эти пошлые глупости? Тебе что надобно, зловещий
старче? --  Чтобы ты попробовал спасти меня еще раз. Он засмеялся довольно и
заметил:   --  Преступление,  совершенное  человеком  дважды,  кажется   ему
дозволенным... Я вижу, Хваткин, ты дорого ценишь свою жизнь. -- Да, Игорь, я
ценю свою жизнь.  Не бог весть  как дорого, но она мне еще нужна, моя жизнь.
-- А ты забыл, как твой начальник сказал моему отцу: у тех, кто дорого ценит
свою  жизнь,  можно  дешево  купить их  свободу...  Конечно,  я  помню,  как
Крутованов  сказал это старому  профессору Зеленскому.  Но мне-то какое дело
сейчас  до их умных разговоров? --  Игорь, моя свобода  не стоит дешево. Она
вообще ни хрена не стоит. Возьми ее забесплатно, только вылечи меня! И снова
он  засмеялся  удовлетворенно,  и  в  смехе его  были  ликование победителя,
наслаждение борца, дожавшего противника лопатками к ковру и заставившего его
жалобно  и  униженно просить о пощаде и  спасении.  Глупый мир, глупые люди!
Каких только бессмыслиц вы  не придумали: заповеди, запреты, разрешения: это
-- стыдно, а это -- похвально, это --  нравственно,  а это -- аморально, это
--  хорошо,  а это -- плохо!  К счастью,  подавляющему большинству  людей не
приходит  в  голову,  что  вся  эта  чепуха  только шаткие  правила огромной
прихотливой Игры под названием  лЖизнь". Игры! Все -- Игра!  Все -- выдумка.
Реальна  в этой  Игре только смерть. Отвести от меня  эту ужасную реальность
может  сейчас  только  Игорь  Зеленский,  который  счастлив  глупой  детской
радостью, что  заставил меня, палача, молить о пощаде, принудил задуматься о
совершенных  мною злодеяниях, а отсюда уж мне один  путь --  к  раскаянию  и
искуплению. Исполать!  Если к моему спасению дорога ведет  через раскаяние и
искупление --  конечно,  абсолютно  интимное  раскаяние  и совершенно тайное
искупление, --  то  я  готов  незамедлительно доставить  тебе,  дорогой  мой
отвратительный   Игорек,   высокую   душевную  радость   зрелищем  физически
надломленного и  морально сокрушенного злодея Хваткина.  Только  помоги  мне
сейчас!  ЧЧ Ты  наверняка уже  озаботился тимусом? -- спросил Зеленский.  --
Нет...  Мне  его  взять  негде, тимус... -- Интересно...  Как же я тебя буду
лечить? -- Не знаю. Мне надо посоветоваться с тобой. -- Хорошо, приезжай.  Я
буду в лаборатории, ты знаешь, где меня найти... Да,  я знаю, где найти его.
Я не знаю, где найти  тимус.  Где  он  --  великий ничтожный владетель  моей
судьбы. Тимус  -- не человек, не младенец, это маленький зародыш моего дитя,
зачатого мною и убитого  для моего спасения. ГДЕ мне взять другой? Они же не
валяются где  попало, мои зародыши! А  любимая  дочь  Майка не годится,  для
этого она  слишком старая.  Тимус -- вилочковая железа младенца, всевластный
распорядитель и  регулятор  нашей им-  мунной системы  -- с годами бесследно
рассасывается   в   организме.  Как  наша   безрассудная  идея  собственного
бессмертия. Поеду  к Зеленскому.  Ушел от Актинии в  состоянии  тифлосурдии:
сцепив зубы, закрыв глаза, оглохнув от ненависти и  отвращения к  обитателям
квартиры. Подумал с досадой о том, что здесь  на кухне  электрическая плита.
Ах, если бы газовая! Открыть тихонько все конфорки, чтобы эти гады незаметно
во сне передохли...  Влез в задристанный, серый от грязи лмерседес",  пустил
мотор,  потом достал из пиджака  пистолет и переложил его в  карман на чехле
пассажирского сиденья, включил первую скорость, бро- сил рывком сцепление --
и  покатил.  Далеко  ехать,  через  весь  город,   на   Каширское  шоссе,  в
Онкологический  центр,   прозванный  по  имени  шефа  Блохинвальдом.   Милое
местечко, именно там раки зимуют. Там, где  раки  зимуют.  Бездонный  садок,
необозримая   коллекция  раков:  меланомы,  железистые,  плоскоклеточные  --
бесчисленные  крепенькие живые  рачки. Добросовестно и равнодушно кушают они
нас,  неумолимо  и  бессмысленно,  не   понимая,  что,   если   вовремя   не
остановиться,  превратимся  мы  в синюшножелтые  мощи  в  грубом  деревянном
футляре, и они сами передохнут  с голодухи. Но рак не урезонишь: он за  свою
жизнь, бесцельное клеточное деление в моем организме, будет биться насмерть.
Как мы все бились когда-то, в те незапамятно далекие годы,  а точнее говоря,
четверть  века  назад,  когда  мне  довелось  позна-  комиться  со  стариком
Зеленским, самым крупным кардиологом страны,  изобличенным нами с  Минькой в
шпионской,  отравительской  деятельности. Почему-то  яснее всего запомнилось
Минькино беспокойство  по поводу сложностей, связанных  с  изъятием из  всех
аптек   сердечной  микстуры,   названной   по   имени  составигеля  лкаплями
Зеленского". Зеленский  попал в  первую  волну арестов крупнейших врачей. Их
сажали в первую неделю после той знаменательной ночи,  ког- да над обломками
Абакумова вознесся  нежданно-негаданно  Минька  Рюмин. По  прямому  указанию
Сталина  для него  была  создана  специальная  надстройка  над  Следственным
управлением  -- Следственная  часть  по  особо  важным  делам,  с  прямым  и
исключительным подчинением министру  государственной безопасности.  Но когда
История  намеревается  шутить,  она  никогда  не  довольствуется  усмешками.
Тщеславие  капризной   дамы  Клио  может  удовлетворить   только  вселенский
сардонический  хохот.  На-  смешка   над  здравым  смыслом,  над  привычными
представлениями, над всем бессмысленным и покорным миром состояла в том, что
министра все еще не было. А раз подчиняться Миньке некому было, то и стал он
как  бы полновластным хозяином державы.  У  Маленкова,  видимо,  не  хватало
силенок  пробить  в  министерское  кресло  Крутованова,  а  Берии  никак  не
удавалось  посадить  туда  Кобулова,  и,  пока   не  состоялось  официальное
вокняжение нового министра, все заместители молча и осторожно посторонились,
пропуская вперед никому  не подчиненного Миньку, человека без биографии, без
судьбы, без  личности,  человека ниоткуда,  самую  темную  лошадку на памяти
участников этих  сумасшедших бегов. Меня он принял в своем новом кабинете --
с  большой  приемной  и   ошалевшим  от  случившихся  перемен  Трефняком  за
секретарским столом -- душевно, можно сказать, товарищески, доброжелательно,
хотя лязг руководящих  нот  в его голосе уже отчетливо слышался.  -- Сила  и
ответственность, --  сказал он  мне, --  это, Павел, наша программа: сила  в
борьбе с  врагами  и  ответственность перед большевистской  партией и  лично
товарищем Сталиным...  Мне очень  хотелось  послать его  в  задницу  с этими
дурацкими  сентенциями,  потому что  я не привык  еще к  мысли о том,  каким
большим  командиром  стал  Минька. И  я  еще  не  знал,  что  он  никому  не
подчиняется.  А  он  знал.  Этот неграмотный  глупый  нахал  просто  не  мог
задуматься о  хитрых извивах лекала судьбы -- он воспринимал свое вознесение
как естественное, должное, необходимое. А  может быть, он был прав  какой-то
своей земляной животной мудростью? Ведь время уже давно шло вспять. И никуда
я  его не послал и не сказал ничего, а только согласно и  готовно покивал, и
Минька  полностью  удовлетворился  моей  реакцией.  --  Большие   дела   нам
предстоят,  Павел, --  значительно сообщил Минька. -- Смотри не  подкачай...
Государство  вести   --  не   мудями