на
отца,  на  разоренный, испакощенный нами  дом, на  нас. Я  сидел в  углу, на
толстом  подлокотнике кожаного  кресла,  и смотрел на нее. А она смотрела на
отца. И  не было в  ее глазах ни  удивления, ни даже испуга. Огромное  горе.
Горе заливало темнотой ее  глаза, пока они,  как наполнившаяся  соком вишня,
вдруг  не  лопнули двумя светлыми круглыми каплями,  за  которыми  торопливо
выбежали еще две, еще две, еще... И побежали тонкими  ручейками  на воротник
куртки, на желтую косынку. Она их не  утирала,  наверное,  не замечала. Была
каменно неподвижна, и лишь подбородок страдальчески часто подрагивал. И отец
смотрел  на нее  во все глаза, изо  всех сил старался запомнить до последней
черточки,  вырубить в памяти  каждую складочку, мельчайший штришок впитать в
себя.  Трудно в это поверить, но тогда, наблюдая, как смотрели друг на друга
эти люди -- он, уходящий в бесчестье, муку и смерть, и она, опозоренная, уже
выкинутая из общей жизни, завтрашняя  сирота, -- я вдруг на миг почувствовал
к   ним  зависть.  Это  были  особые  отношения,  недоступные  нам,  уличным
байстрюкам. Беспородам. Родительская любовь,  дочерняя любовь -- про все это
мы знаем, слышали. И собачки своих щенят любят. И кошечки котят лижут. А эти
были живыми частями чего-то  одного, целого, с еще не разорванной пуповиной.
Они молча глядели друг на друга,  и одними глазами,  в этой яростной палящей
немоте, говорили  --  обещали, клялись, просили прощения, Евреи не плодятся,
как все мы, нормальные люди. Они размножаются делением. И еще не подумав как
следует, ничего не сформулировав, а только бешеным томлением  предстательной
железы,  оголтелым  воем семенников,  пудовой  тяжестью  в мошонке  я ощутил
невозможность  жизни  без этой девочки,  нежной еврейской  цацы, прекрасного
домашнего цветочка, выращенного в плодородном горшке семитского чадолюбия, в
заботливом парнике профессорского  воспитания.  AB  OYO.  ОТ ЯЙЦА И  так  же
неосознанно,  мгновенно  я почувствовал, что ее папашки  быть  не должно.  Я
тогда  не рассуждал, не планировал, не кумекал,  что  с  ним  делать: убить,
придушить в камере,  загнать  на Баюклы.  Я  просто знал,  что втроем мы  не
вписываемся  в  золотисто-черное  ощущение   счастья,  которое  обещала  эта
девочка. Пока  он  жив, она -- часть  его,  и  эта часть  меня всегда должна
ненавидеть.  А  мне  было  нужно,  чтобы  она  меня  любила.  Ему  следовало
исчезнуть. Хоть испариться.  Быть может, люби она отца  чуть  поменьше, чуть
слабей  переживай  из-за его  ареста  или  будь  я  не  так  профессионально
наблюдателен --  и  остался бы живым до сих пор дед  Лева,  профессор нижних
дырок рэб Лурье.  Но я видел,  как  они смотрели друг на друга.  Сейчас  это
может  показаться  непонятным, сейчас все-таки  время другое, но  тогда  мое
поведение было  совершенно нормальным.  Дело  в том, что  тогда время шло не
вперед, а назад. Год прошел -- люди откатились на сто лет назад.  Еще год --
еще век, Разве можно  осуждагь война Чингисхана за то, что,  захватив город,
он  убивал  мужчин,  а женщин насиловал? Это ведь естественно, это в природе
человека, по-своему
     -- это двигатель общественного  прогресса. Люди от глупости и лицемерия
не  хотят признать  очевидного. И я себя ни в чем  не  виню,  потому что так
можно и Римму самое осудить за  то, что  ее огромная  любовь  погубила отца.
Людские  поступки, их мораль формируются временем, эпохой. И  эпоха  обязана
принимать  на  себя  ответственность.  Бессовестно наказывать  людей  за  их
вчерашние доблести. В этом мой сторожевой Тихон Иваныч, по фамилии  Штайнер,
доблестный  мой  вологодский  тюрингец,  прав. А  тогда, в  1949 году, мы не
дожили всего пары обратных витков, чтобы полюбившихся  нам женщин насиловать
прямо на обыске.  Все остальное ведь уже произошло. Да и  вообще не люблю  я
слово "насиловать" -- грубое, неправильное слово. Почему  именно насиловать?
Сама бы дала.  Они смотрели друг на друга и молчали. Как сказали бы латиняне
-- КУМ ТАЦЕНТ КЛЯМАНТ. Их  молчание  подобно крику. И чем бы закончился этот
страшный немой  крик, похожий  на фотографию убийства, я  не знаю,  если  бы
Минька  Рюмин  не  толкнул  Лурье  в  плечо:  -- Все.  Посидели  --  хватит.
Собирайтесь... И я сразу же со своего удобного  широкого подлокотника в углу
подал  вступительную  реплику:  --  А нельзя  ли повежливей?  Минька  Рюмин,
незаменимый в своей естественности партнер для таких интермедий, зарычал: --
Мы и  так с ними достаточно церемонькались! А  я  покачал головой и тихо, но
очень внятно сказал: -- Стыдно, товарищ Рюмин.  Чекисту не подобает так себя
вести. --  И  добавил  горько  и строго: --  Стыдно. Зарубите себе на  носу!
Минька посмотрел на меня с интересом. А девочка -- с надеждой. Старо как мир
и так же вечно. Разность потенциалов.  Ток человеческой  надежды  и симпатии
начинает сразу течь от худшего  к лучшему. Ну, и  уж  если  нельзя было  там
считать меня лучшим, то по крайней мере я  был не  самым плохим. Для девочки
ничтожный  проблеск жизни  отца за  порогом мог быть  связан только со мной.
Минька понятливо расщерил в улыбке рот и лихо козырнул  мясистой ладонью: --
Слушаюсь,  товарищ начальник. -- И повернулся к старику Лурье: -- Прошу вас,
одевайтесь...  Старик  Лурье. Тогда  ему было,  наверное,  столько  же  лет,
сколько мне сейчас. Но он был старик. Седой, степенный, красивый старик. А я
не  старик. Я еще баб люблю. И подхожу им пока  вполне. А  он любил,  видно,
только свою  толстую  жену Фиру.  И  нежную  доченьку Римму. В семье человек
старится быстрее. Я не  успел состариться в своих  семьях. Да и  на семьи-то
они никогда  не были похожи. И работа молодила меня. На крови человек  горит
ярче, но  не  стареет.  Лурье  встал, он  опирался  о  столешницу,  будто не
надеялся  на  крепость  ног.  Жена,  протяжно,  толчками  всхлипывая,  стала
подавать  ему  серый  габардиновый  макинтош,  касторовую твердую  шляпу. Он
надевал все это неловкими,  окостенелыми руками, а  я  прошелся по  комнате,
будто случайно  оказался рядом с  Риммой и, не  глядя на нее, как пишется  в
пьесах  -- "в сторону", шепнул: -- Теплое пальто, шарф,  шапку... -- и снова
ушел в угол. Она метнулась в спальню, оттуда слышались ее бешеные пререкания
с  обыскивавшим опером, потом она выскочила, неся в  охапке драповую шубу на
хорьках, шапку-боярку, длинный, волочившийся по полу шерстяной шарф, и стала
напяливать на  отца. Он вяло отталкивал  ее руки, бессмысленно приговаривая:
--  Зачем, сейчас тепло... -- Надевай, надевай,  тебе говорят! Закричала она
грубо, и в этом крике вырвалась  вся  ее  мука. И стала запихивать в  рукава
руки отца,  бессильно мотавшиеся, словно черные хвостики хорь-ков на меховой
подкладке  шубы.  Да, видно,  на  крике  этом  иссякли  их  силы,  кончилось
терпение. Обхватили друг  друга и в голос  зарыдали. -- Прощай, жизнь моя...
-- плакал он над ней, над последним ростком, над  единственным клочком своей
иссякающей жизни. -- Сердце мое,  жизнь моя... И в негромких его старушечьих
причитаниях слышал я не скорбь по себе, не страх  смерти,  не тяготу позора,
не жалость о покидаемом навсегда доме, не досаду потери почетного и любимого
дела, а  только  боль и ужас за нее, остающуюся. -- Ох, и нервный  вы народ,
евреи, --  сказал с кривой ухмылкой Минька.  -- Как на погост провожаете.  Я
моргнул ему:  "Забирай! " Железной рукой  он  взял  Лурье за плечо:  -- Все,
конец.  Пошли... Вслед  им  я крикнул:  -- Скоро закончим обыск и  подъедем.
Тяжело евреям. Потому что  они не восприняли наш исторический опыт.  Мы ведь
все  наполовину татарва и выжили,  поскольку наши пращуры-мужики соображали:
захватчику надо  отдать  свою бабу, другого выхода нет.  Отсюда, может, наша
жизнеспособная гибкость рабов,  вражьих выблядков. Обыск  и впрямь закончили
быстро.  Какие у  него здесь  могли быть  следы преступной деятельности? Для
отравительства и  вредительства  у Лурье была целая клиника. Обыск  --  вещь
формальная  и  ненужная, как и присутствие на нем двух понятых,  дворника  и
соседской бабки. Бестолковые, до смерти напуганные  болваны, которые  как бы
свидетельствовали,   что  все  на  обыске   происходило   правильно.  Надзор
общественности.  Представители  населения. Народ  понятых.  У Фиры Лурье так
тряслись руки, что она не могла подписать протокол обыска. Не глядя на лист,
поставила косой росчерк Римма. Оперативники и понятые отравились на выход, я
задержался, долго  смотрел на нее, и  она безнадежно-растерянно  сказала: --
Боже мой,  это ведь все какое-то ужасное недоразумение... Я помотал головой,
еле слышно шепнул  ей на  ухо: -- Это не недоразумение. Это  несчастье.  Она
вцепилась ладошками в отвороты моего модного кожаного реглана, она хваталась
за меня,  как  падающий  с кручи  цепляется за хилые прутики, жухлую  траву,
комья  земли  на склоне: --  Что  делать?  Что  делать?  Подскажите, умоляю!
Посоветуйте!.. И опять я посмотрел в ее бездонные еврейские пропасти, полные
черноты,  сладости,  моего  завтрашнего  счастья.  -- Ждите. Все, что смогу,
сделаю. Ждите.  -- А  как же  мы узнаем? -- Завтра в шесть часов приходите к
булочной  на углу Сретенки...  Мягко отодвинул ее и  закрыл  за собой дверь.
Прикрыл дверь в Сокольниках и вынырнул у себя в ванне в Аэропорту. AD SUM. Я
ЗДЕСЬ.  Трезвонит  оголтело  входной  звонок,  смутные,  неясные   голоса  в
прихожей. И сердце  испуганно, сильно  и  зло вспархивает в груди -- аж пена
кругами пошла. Это  Истопник  явился. Истопник  за  мной пришел.  С  Минькой
Рюминым. Минька  потащит меня, голого,  из ванны,  а  Истопник будет шептать
Марине: "... пальто, шарф, шапку... " Ерунда все! Просто напасть! Какой  еще
Истопник? И где Минька? Незапамятно давно его расстреляли в тире при  гараже
Конторы. На Пушечной улице, в  самом  центре, в ста метрах от его  роскошною
кабинета  заместителя министра.  Он  ведь,  можно сказать, на моей  семейной
драме сделал  неслыханную,  фантастическую  карьеру.  За четыре  года --  от
вшивого  следователя  до  замминисчра по следствию. Мне это не удалось. Я не
хотел,  чтобы меня  расстреляли. Интересно, вспоминал  ли этот глупый алчный
скот,    которого    я    создал    из    дерьма    и    праха,    как    он
снисходительно-покровительственно  похлопывал меня  по  плечу,  приговаривая
весело: "Тебе же ни к чему все эти пустяковые регалии и звания -- ты же ведь
наш  советский  Скорцени...  "? Вспоминал ли  он об этом, когда его  волокли
солдаты конвойного взвода  по заблеванным бетонным полам в подвал, когда он,
рыдая, ползал  перед  ними  на  коленях,  целовал сапоги  и  умолял  его  не
расстреливать? Понял ли он хоть тогда, что ему не  надо было хлопать меня по
плечу?  Наверное, не  понял. Чужой  опыт ничему  не  учит.  А когда приходит
Истопник -- учиться поздно.. Я был не замминистра,  а  наш простой советский
Скорцени.  Поэтому меня  не  расстреляли, а лежу я  теперь, спустя  четверть
века,  в горячей ванне, и меня все равно бьет озноб напряжения, с  которым я
прислушиваюсь к голосам из  прихожей. Тьфу ты, черт!  Это же Майка!  Это  ее
голос, ей что-то отвечает  Марина. Сейчас предстоит, я чувствую, мучительный
разговор. Надо бы подготовиться. Но в голове только дребезг осколков чайного
сервиза, сброшенного со шкафа до твоего рождения. Истопник порчу навел. Надо
вылезать  из ванны и нырять в кошмар реальной жизни. Не то чтобы  меня очень
радовали  все эти воспоминания, но в них  была устойчивость пережитого.  А в
разговоре  с  Майкой  -- сплошная мерзость,  ненависть,  зыбкость  короткого
будущего, мрак угроз  Истопника. Надел  махровый  халат,  выдернул  в  ванне
пробку, и бело-голубая пена  с рокотом, с тихим  голодным  ревом  ринулась в
осклизлую тьму труб.  Так уходят воспоминания  в закоулки  моей памяти.  Где
выйдете  наружу,  страшные  стоки?!  Майка  сидела  на  кухне,  и  Марина ей
убежденно докладывала: -- Нет, Майя, и не говори мне  -- любви  больше  нет.
Потому что  мужчин нет. Это  не  мужчины, а ничтожные задроченные  служащие.
Любить по-настоящему может  только бездельник. У  остальных нет для этого ни
сил,  ни времени... Все-таки биология  -- великая сила. Если  смогла  одними
гормонами привести к  таким правильным выводам  мою кретинку.  Майка сказала
мне:  --  Привет...  --  Привет,  дочурка,  --  и  наклонился  к  ней, чтобы
поцеловать. И  она вся ко  мне  посунулась,  ловко  подставилась,  так нежно
ответила,  что  пришелся мой  поцелуй куда-то  между  лопатками  и затылком.
Ничего  не  поделаешь,  искренние родственные чувства  не  знают  границ. Но
Марина  смотрела  на нас  ревниво  и подозрительно.  Моих  родственников она
воспринимает только как будущих  наследников, и они ей все заранее противны.
Они,  можно  сказать,  мучится  ежечасно со мной,  страдая ужасной  тепловой
аллергией, а как только я умру, они тут же слетятся делить совместно нажитые
нами трудовые копейки.  Как воронье на падаль!  Сволочи  этакие! Ах  ты  моя
дорогая  ласточка,  горлица  безответная! Ты себе  и  представить не можешь,
какой  ждет  тебя  сюрприз,  если  ты вынешь главный билет  своей  лотереи и
станешь  вдовой профессора Хваткина! Мои "капут портуум" --  бренные останки
-- будут еще лежать в дому. а ты уже станешь просто побирушка, прохожая баба
с  улицы, нищая случайная  девка,  с  такими  же  правами,  как лианозовский
штукатур. Это я  на  всякий случай предусмотрел, хотя искренне надеюсь,  что
мне  не  придется тебя огорчать  подобным  образом. Лучше  я на себя  возьму
трудную  участь горько скорбящего, но крепящегося изо всех сил  вдовца. Да и
чувство  мое  будет свободно  от всякой  примеси  корысти.  --  Выглядишь ты
несколько поношенно, -- сказала мне дочурка.  Марина перевела  настороженный
взгляд  с  Майки  на  меня  и  обратно, напрягла  изо  всех сил  свои  чисто
синтетические мозги -- не сговариваемся ли мы в чем-то против нее? Она  была
очень красива,  похожа  на крупную рыжую белку.  Белку, которой  злой шутник
обрил пушистый хвост.  И  она  стала  крысой. Я давно  знал,  что  белки для
маскировки носят хвост. Без своего прекрасного хвоста они просто крысы. -- Я
устал  немного,  -- сказал я  Майке. Она  посочувствовала, расстроилась:  --
Живешь тяжело:  много  работаешь, возвышенно думаешь...  За  людей  совестью
убиваешься... --  Как же! -- возмутились Марина.  -- Убивается  он! Сам кого
хошь убьет. Она  ловила наши  реплики  на  лету, но не понимала их, будто мы
говорили  по-кхмерски. И поэтому вскоре взяла разговор на себя: пожаловалась
на трудности совместной  жизни со  мной,  на сломанную мною судьбу, а Майка,
внимая этой леденящей душу истории, еле заметно, уголками губ, улыбалась. --
Вы,  Марина,  бросьте  его, --  посоветовала  она. Гляди  ты! Как  моя  мать
говорила:  свой  хоть  и  не  заплачет, так закривится.  А  Марина полыхнула
глазами: -- Да-а? Он мне всю жизнь искалечил, а я  его  теперь  брошу? Да не
дождется  он от меня такого подарка,  хоть сдохнет! И на  Майку посмотрела с
полнейшим отчуждением. Она уже видела, как Майка пригоршнями жадно выгребает
ее долю наследства. -- Тогда живите в удовольствии и радости, -- согласилась
Майка и раздавила в пепельнице окурок. "Пиир". Окурок "Пиира". Их в Москве и
в  валютном магазине не купишь.  Это фээргэшные сигареты. --  Как  же  с ним
жить? Он и сегодня -- утром заявился! -- блажила моя единственная. Дипломаты
курит ходовые марки -- "Мальборо", "Винстон", "Житан".  Ну "Бенсон". Похоже,
что  фирмач  Западный  немец?   Редкий   случай,  когда  мутное  скандальное
блекотание Марины меня не бесило. Вся  бесконечная дичь, которую она порола,
хоть ненадолго оттягивала  разговор с  Майкой. Сколько  это  может  длиться?
Интересно,  ждет  ли  ее внизу  распрекрасный  жених? Если да, то  из-за нее
бедняга  Тихон Иваныч  не  может  уйти  с  дежурства. Залег,  наверное,  под
крыльцом,  записывает номер машины, вглядывается  в лицо моего эвентуального
родственника, ярится про себя, что на такой ответственной работе  не  выдают
ему фотоаппарата. Видно, Майка душой затеснилась за моего сторожевого, вошла
в трудности его службы, тяготы возраста, мешающего ему ерзать по  снегу  под
заграничной машиной с  не  такими  номерами, как у меня.  Встала со  стула и
непреклонно сообщила: -- Мне с  тобой надо поговорить.  Вдвоем. У  меня мало
времени. Пришлось и мне встать, а Марина закусила нижнюю губу и стала совсем
похожа на белку,  подтянувшую  под  себя  длинный розовый  хвост. -- Что же,
выходит,  это  секрет  от  меня?  Майка  улыбнулась  снисходительно  --  так
улыбаются на нелепую выходку недоразвитого ребенка: -- Марина, я же вам  еще
вчера открыла  этот  секрет.  А  сейчас  нам  надо  обсудить чисто  семейные
подробности... -- А я  разве не член семьи? -- запальчиво спросила моя дура.
-- Конечно, член. Но  --  другой семьи. И вышла решительно из  кухни, твердо
направилась  в  мой кабинет.  Мамашкин  характер.  "Правду  надо  говорить в
глаза... врать стыдно... лукавить подло... шептать на ухо грязно...  молчать
недостойно... " Боже мой, сколько в них нелепых придурей! Я плотно притворил
за  собой дверь, достал из  ящика спиртовку и  банку индийского кофе "Бонд".
Это мой кофе.  Раз у  моей нежной белочки с голым хвостом тепловая аллергия,
пусть пьет холодную мочу. А я люблю утром горячий кофе. Сонно бурчала вода в
медной  джезве,  синие язычки спиртового пламени нервно и слабо матусились в
маленьком  очажке.  Майка  сидела  на  подлокотнике  кресла, мотала  ногой и
смотрела на меня. Она любит сидеть на  подлокотнике кресла. Ей так нравится.
Как мне  когда-то. В исчезнувшем  навсегда доме ее  деда. -- Как ты можешь и
жить с этим животным? -- спросила она с любопытством.
     -- А я с  ней не живу. -- То есть? --  Я с ней умираю. Хоть и смотрел я
на  кофе, но  по  едва слышному хмыканью понял,  что взял  рановато  слишком
высокую,  драматически  жалобную  ноту.  Это надо было  отнести в  разговоре
подальше, туда,  где  пойдет тема конца: "Мне осталось так мало, прошу тебя,
не торопись, не подгоняй меня к краю ямы, все и так произойдет скоро... " --
Выпить хочешь? -- предложил я. -- Мне  еще рановато. Я не завтракала. -- А я
пригублю маленько. Что-то нервы ни к черту... -- Я уж вижу, --  ухмыльнулась
она. --  Ты  теперь с утра  насасываешься?  --  Нет, это меня  со  вчерашних
дрожжей  водит.  Вспухла,  толстыми  буграми  поднялась  коричневая  пенка в
кофейничке. Загасил я  спиртовку, налил кофе в чашки и  плеснул в  стакан из
полбутылки  виски  --  крепко приложился  я  к  ней в  ванной. Тут  зазвонил
телефон.  Мой верный  друг,  надежная Актиния,  Цезарь Соленый:  -- Ты  куда
пропал вчера? Мы еще так загуляли потом! Голова, конечно, трещит, но гулянка
получилась  невероятная...  А  ты  куда  делся? Куда я  делся?  Погнался  за
Истопником и попал к Штукатуру? Как это ему  по телефону  расскажешь?  -- Да
так уж  получилось...  -- промямлил я и, хоть все во  мне противилось этому,
спросил  его вроде бы безразлично, а сам на Майку косился:  -- Слушай, а кто
это... такой... был вчера за столом? -- Какой -- такой? -- удивился он. -- У
нас?  Ты кого имеешь в виду? -- Ну...  такой... знаешь,  белесый... тощий...
Как это?.. Бедный... Мне очень мешала Майка -- ну как при ней объяснить  про
Истопника? И чего вообще там объяснять? Противная жуликоватая Актиния делает
вид,  что это  не он вчера  вместе  со  всеми пялился на мои руки,  будто бы
залитые кровью! -- Слушай, друг, я чего-то не пойму, про кого ты говоришь...
-- Не поймешь?! -- с  яростью  переспросил я. И  неожиданно для  самого себя
заорал  в  трубку:  -- Истопник! Я  имею  в виду  Истопника, которого кто-то
привел к  нам за стол... И только проорав все это, я сообразил,  что впервые
вслух  произнес его  имя. Или должность. Или  звание.  И от этого он как  бы
материализовался и окончательно стал реальной  угрозой.  ИСТОПНИКУ ТРЕБУЕТСЯ
МЕСЯЦ... Майка смотрела  на меня  с интересом,  посмеивалась, болтала ногой,
прихлебывала кофе, сидя на по