сапожки,   разъезжать  в   легковой  машине  и   пользоваться  властью   над
согражданами,  доселе  невиданной и неслыханной.  КОНФИТЭОР  --  Я  ПРИЗНАЮ:
работники  они  были  хорошие.  Повторяю,  это  не  их  заслуга,  а  удачное
приложение национального характера  к завитку  истории. То, за что их веками
презирали  и  ненавидели  другие народы,  в  Конторе сделало  их  лучшими  и
незаменимыми. До поры, до времени. Ибо в быстротекущих наших ТЕМПОРА-МУТАМУР
они понесли самые большие потери. Волны чисток -- одна за другой -- вымывали
их из несокрушимого  бастиона Конторы. Их выгоняли,  сажали  и расстреливали
как ягодовских  выкормышей,  потом как окружение Дзержинского и Менжинского,
потом как ежовцев,  потом  как  абакумовцев.  И только уж  потом  просто как
евреев. Смешно, что смерть Пахана спасла их от полного уничтожения, но сразу
же  за  этим  поднялась  заключительная  волна  их  изгнания  и  посадок  --
подгребали бериевских последышей. И-конец. Больше, насколько  я  знаю, их  к
нам не берут. Сочтено нецелесообразным использовать их  на работе в Конторе.
А тогда  они еще служили. В ежедневном ужасе, в непреходящей тоске яростно и
добросовестно  трудились.  И  жалобно, потерянно улыбались, когда  в  буфете
Лютостанский объяснял  полковнику Маркусу: -- Я вам, Осип Наумыч, так скажу:
есть евреи и есть жиды. Вот вы хоть и еврей, а приличный человек, наш, можно
сказать...  А  жидам,  сионистам  мы  спуску  не  дадим!..  Или,  поглаживая
трясущимися  наманикюренными пальцами свое  бледное пудреное лицо, рассуждал
озабоченно с Семеном Котляром:  -- Еврей -- это ничего, это полбеды, и среди
них  встречаются люди нормальные. И главное,  на  виду он у  нас -- мы его и
поддержать,  и придержать, и  вразумить можем.  А что с еврейками  прикажете
делать? Вот от  кого все зло! Окрутит простого русского  человека, партийца,
честного  товарища,  заморочит,  оженит на  себе и  давай  его  переучивать,
переделывать, мозги ему фаршировать, как щуку на  Пасху. Чуть времени прошло
--  а у него уже вся сердцевина сгнила, продался  он еврейскому кагалу, и не
товарищ он нам больше, а готовый кандидат на вербовку, завтрашний перебежчик
и  шпион. Полковник  Коднер не выдержал  и  написал заявление в партком. Его
дернули в Управление  кадров и за узкий национализм  в самосознании уволили,
не дали дослужить  до двадцати пяти лет полной  пенсии  три месяца. Я думаю,
многие евреи из Конторы ему завидовали: они бы и сами мечтали вырваться.  Но
кочегар уходить с  вахты самовольно не  может. Он должен  ждать смены. Как в
песне  поется:  л...  ты  вахты,  не  кончив, не смеешь бросать...  "  Одних
медленно, но верно выгоняли, других отсылали слу- жить к черту на кулички, а
третьих сажали. Но они  все еще рьяно  трудились, хотя  надежда на  спасение
из-за  принадлежности  к   святая  святых  становилась   все  призрачнее,  и
постепенно  их  сковывало  оцепенение  близкой муки,  предстоящего позора  и
неминуемой погибели. Все  меньше ощущали они себя кочегарами, все отчетливее
-- просто  на глазах -- превращались они в топливо.... А  я рассеянно слушал
доклад   Мерзона,   который   вел    дело   фотокорреспондента   Шнейдерова.
Пушкарь-фотограф,  видимо,  ополоумев,  на дне рождения у  шурина,  а может,
деверя  --  короче  говоря,  мужа сестры,  --  напившись,  стал с  заведомым
антисоветским умыслом доказывать,  что знаменитая фотография лЛенин и Сталин
в  Горках" является фальшивкой,  подделкой,  что,  мол,  любой  мало-мальски
грамотный пушкарь  сразу  догадается, что  это  монтаж. И он, мол, сам видел
негатив --  сидит там в обнимку с вождем не Пахан Джо,  а ленинский любимчик
Бухарин. И  была бы его, Шнейдерова, воля, он бы лучше изготовил снимок,  на
котором сидят  в обнимку Иосиф Виссарионович  Джугашвили и  Адольф Алоизович
Шикльгрубер, -- эта парочка посильнее  и поуместнее, на одной бы им скамейке
--  судебной  -- и сидеть.  Гости с  вечеринки мигом слиняли,  а шурин,  или
деверь,  или как-его-там, решил на  их  скромность не полагаться и  сдал нам
родственника сам. Вот и тряс  теперь Шнейдерова Мерзон, допытываясь, от кого
он  услышал о фальсификации фотографии, где видел  негатив,  зачем болтал, и
все остальное узнавал, что в таких случаях полагается. Но мне его доклад был
неинтересен.   Сейчас   мне  было  абсолютно  наплевать,  с  кем  там  сидел
основоположник на лавочке  -- с Паханом, Бухариным или Адольфом. Я дождался,
пока  он  кончил, показал  ему  на свой  симменсовский телефонный аппарат  с
красной  табличкой   на   диске:   лВЕДЕНИЕ   СЕКРЕТНЫХ  ПЕРЕГОВОРОВ  СТРОГО
ЗАПРЕЩЕНО", постучал себя пальцем по уху и протянул ему, не выпуская из рук,
записку: лСегодня в  21  час будь на террасе ресторана в Химках". Он прочел,
перевел на  меня зачумленный взгляд и медленно затек  бледностью.  Я чиркнул
спичкой, поджег  записку,  дождался  пока в  пепельнице  опало пламя, растер
пепел  и  тогда скомандовал: -- Вы свободны. Будете докладывать дело по мере
получения  новых материалов...  Оперуполномоченный  Аркадий Мерзон, лобастое
тяжелоно- сое существо, похожее на бобра, сидел на террасе летнего ресторана
лРечной вокзал" в Химках, пил  большими рюмками водку и сосредоточенно читал
газету  лПравда".  Я  наблюдал  за ним  с обзорной площадки,  откуда  хорошо
просматривалась вся полупустая терраса, и прикидывал, нет ли за ним наружки,
не тащит  ли  он  за собой лхвоста". Мне  совершенно  не нужно  было,  чтобы
топтуны из  Особой  Инспекции Свинилупова  засекли меня  здесь  с  Мерзоном.
Потому что дело у меня было к нему  хоть служебное, но интерес я  выкручивал
личный. А Мерзон  изучал газету. Он ее не читал, а  прорабатывал. Может быть
он  хотел найти в  ней  тайные  указания  или какие-нибудь  намеки  на  свое
будущее, а может, просто готовился к завтрашней полит- ишформации. Сейчас мы
на  ежедневных  политинформациях очень горячо обсуждали судебный произвол во
Франции, где следователь Жакино,  сука недорезанная, изъял беззаконно у Жака
Дюкло  записную  книжку и не хотел  отдавать  ее  ни в какую.  До того дошло
нарушение капиталистической законности, что редактора  лЮманите" Андре Стиля
окунули на три  дня в тюрьму лСантэ".  Ну,  правда, прогрессивные силы всего
мира  дали  просраться  служителям  их слепой  Фемиды! Такая  буря  протеста
поднялась  во всем мире,  что в два  счета,  заразы, выпустили наших славных
единоверцев, книжку с записями -- от кого сколько получено  -- возвратили, и
стиль  лЮманите" признали подходящим. А  Дюкло подал в суд на Жакино. Мы тем
временем    на    политинформациях    обсуждали    трудности    юридического
крючкотворства, которое преодолевают наши  товарищи  во Франции.  А в Англии
что творилось! Стыдно сказать, журналисты  продажные, нехристи, организовали
бешеную  травлю  в печати  архиепископа  Кентерберийского Хьюлета  Джонсона.
Святого  человека  обвинили  в  том, что  он  как бы наш агент.  Следователь
Зацаренный всех нас рассмешил: велел влезть на стул епископу Андрею, бывшему
князю Ухтомскому, и распевать акафистом письмо советских трудящихся в защиту
честного англиканского духовенства. А сам Задаренный дирижировал пением, как
регент, своей резиновой  палкой... Так что, скорее всего, Мерзон  штудировал
газету,  готовясь к завтрашней  партийной пятиминутке: им  всем  сейчас надо
было  проявлять  самую высокую  сознательность  и  политическую грамотность.
Топтунов  я  не  обнаружил и  спустился к  Мерзону  на  террасу.  -- Ну как,
подкормишь маленько, друг Аркадий?  -- спросил я весело. --  О чем разговор,
Павел Егорович! -- оживленно приветствовал он меня.  Потом он  распоряжался,
заказывал,  старался  выглядеть тоже веселым, но  я видел,  что, несмотря на
графин  выпитой  водки,  Мерзон  совершенно  трезв.  Только липкая  испарина
выползала  на  лоб из-под  жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский
называл  лпарховизмом".  Мерзон   догадывался,   что,  назначив  сегодняшнюю
встречу,  я уготовил ему или  скорую смерть, или какое-то туманно-отдаленное
спасение.  Я  не  спешил,  со вкусом  выпивал,  с  удовольствием  закусывал,
пошучивал,  между  копченой  лососиной  и  грибами спросил: -- О чем  пресса
сообщает?  --   Народы  мира   празднуют  историческую   победу:  завершение
сооружения  Волго-Донского канала, -- отрапортовал Мерзон.  --  Еще чего? --
Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб... -- Еще?.. ЧЧ
Иран  трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет... -- Прекрасно...
А чего-нибудь  к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими
веками,    медленно    сказал:    --   В    Чехословакии   вскрыт    заговор
инженеров-угольщиков,   которые   создали  фашистскую   сельскохозяйственную
партию...  --  Да, это  очень  здорово! Я  рад за  наших чешских  коллег. Ты
представляешь, какую они трудную работку провернули --  изобличить горняков,
руководящих аграрным подпольем? Ч Наверное! -- горячо согласился Мерзон.  --
Империализм,  как  спрут, просовывает  щупальца...  Я  прервал  его: ЧЧ  Еще
что-нибудь на эту тему есть? -- В  ГДР осудили террористов, скрывавшихся под
вывеской Общественного следственного  комитета  свободных  юристов. --  А  в
Польше  кого-нибудь  поймали?  Растерянный  и  напуганный  Мерзон  обреченно
вздохнул:  --  Бандитов  из  Армии Крайовой и  кулаков. Я  принялся за  суп,
спросив перед этим: -- А вчера что-нибудь этакое было в газете? -- В Румынии
арестованы вредители на строительстве канала Дунай -- Черное море.  -- Слава
Богу! --  облегченно  воздохнул я  и  посмотрел за  реку,  вдаль,  в  лениво
темнеющее  летнее  небо.  Там,   над  Тушинским  ипподромом,  тренировались,
готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие
своими лЯками" в  голубовато-зеленом  предвечерье  гигантские буквы:  лСЛАВА
СТАЛИНУ! ".  А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то
я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой  грешок,
--  доверительно  сообщил  я.  Ч-  Позавчера  в Албании  расстреляли  убийц,
готовивших покушение на  товарища Энвера Ходжу... Тот незначительный хмелек,
что  был в Мерзоне, окончательно  и бесследно улетучился.  Я же, прихлебывал
суп,  неутомимо  продолжал повышать  свою  политическую  грамотность:  --  А
позапозавчера?..  --  В  Болгарии разоблачена подпольная  организация бывших
жандармов,  скрывавшихся  под видом учителей...  -- Молодец, Аркадий!  Давай
выпьем,  я вижу,  ты  на уровне политического момента, --  обстановку в мире
улавливаешь.  Один только еще вопросик у меня к тебе. Если  знаешь -- скажи.
Мне  это  интересно.  Что  завтра в газете будет  напечатано? Он раздавленно
скривился,  старался  улыбнуться изо всех сил, но  получилась у  него только
затравленная уродливая гримаса. --  Откуда ж мне знать,  Павел Егорович, что
завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. --  Не знаешь?  -- я огорченно
развел руками.  -- Это плохо. Тогда я тебе скажу.  Завтра будет  напечатано,
что  наша  славная  боевая  Контора закончила следствие  по  делу о  крупном
заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя
за советских  писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой  взмыли в
синий  зенит,  рассыпались  и  снова потекли к алой полоске горизонта, четко
печатая  по своду мира: лСЛАВА  СТАЛИНУ! ". -- Ну, давай выпьем, Аркадий! --
Чокнулся  с  ним, и он сглотнул  водку,  как  слезу.  Ч...  А  может,  и  не
напечатают. Как там решат -- в инстанциях. Но через несколько  дней, сообщат
в газетах или не сообщат -- поскольку это не влияет, -- их всех расстреляют:
Маркиша,  Фефера,  Квитко,  Бергельсона,  Гофштейна  и  всю  остальную  вашу
литературную  синагогу. Как  ты  это  понимаешь?  Он давился гландами,  язык
кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул: --
Товарищ  Сталин  указал,  что  по мере успехов социализма  классовая  борьба
усиливается... -- Вот именно!  --  воздел я  указующий  перст.  --  А  какой
следующий  этап классовой борьбы наступит? А? Поведай  мне свой соображения,
друг Аркадий!  Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза  и  тихо
сказал:  --  Мы. Я захохотал  и помахал у Него  перед  носом  пальчиком:  --
Ошибаешься.  Для  вашего брата, сотрудников еврейской  национальности, много
чести  -- отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А
вот  действительно  следующий этап --  это  всенародное  дело  врачей-убийц,
врачеи-отравителей, изуверов, чудовищ,  извергов, покусившихся на него... --
и  показал ему  на строй  самолетов,  будто плавившихся  в  кровавой  полосе
догорающей зари. -- Зачем вы мне все это говорите? -- спросил Мерзон с мукой
через  закушенную  губу. -- Затем, что  наш верный товарищ и боевой соратник
майор Лютостанскии утверждлет,  будто  есть  евреи и есть жиды С жидами,  он
считает, вопрос простой.  А евреев  он  предлагает оставить, но  они  должны
доказать свою верность нашему общему  делу.  И его точку  зрения  поддержало
руководство.  --  Как  же  нам  еще-то  доказать  свою  верность? --  устало
усмехнулся  Мерзон. -- Высокой клятвой крови...  Он  смотрел  на меня широко
открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого
прохиндея выглядело  глуповатым.  -- Начальство  согласилось с  предложением
Лютостанского, чтобы  твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал
не конвойный  взвод, а  сводный отряд добровольцев, которые  хотят  доказать
свою  верность.  Это  и есть  настоящая клятва крови.  С Мерзоном  произошла
странная штука,  которой я никогда раньше не видел. Он стал  потеть. Струйки
пота текли из-под  лпарховизма" по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам.
Они  стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела
и набухала от этой секреторной влаги  так, будто я  поливал  его из кувшина.
Тик  свел глаз, и трясся старушечий рот.  Тяжелые  капли срывались с носа, с
подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного
дара  игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости  струн, властный  удар
смычка угрозы  и  заманивающее пиццикато надежды! Неведомые  миру Хейфецы  и
Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и  навсегда забытые драматические сочинения
на  лопнувших струнах  исчезнувших  навсегда  инструментов...  Музыка  сфер.
Беззвучная  гармония  страха  и нелепой  веры. Веры ни  во что.  И  интуиция
маэстро-виртуоза   подсказала  мне,  что   именно  здесь,   на   этом  месте
импровизируемой мной композиции, должны быть вслед  за оглуштельным аккордом
сердечных литавр смена темпа, падение тока,  поворот темы. --  Ты понимаешь,
что  Лютостанскии  -- это  твоя  погибель?  Он  твой  ангел  смерти.  Ты это
усекаешь?  Мерзон  пожал плечами.  Я  вел  соло  -- его партия  не требовала
ответа. Да и не мог он мне ничего ответить,  и в ответе его я не нуждался --
мы оба были профессионалами. -- Вижу я, Мерзон, что не  нравится тебе клятва
крови.  Вижу. Не хочешь  ты  стрелять своих  евреев-сочинителей.  Не  хочешь
доказывать верность.  Не  хочешь...  Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе
потел,  обливался  ручьями  липкого  пота.  А  может, из  него  так душа вон
выходила. Или,  наоборот, он с духом собирался. Я  спросил: -- Твой пушкарь,
этот хулиган политический, как его там... -- Шнейдеров. -- Во-во, Шнейдеров!
Он  из  Ленинграда  в  Москву  перебрался?  --  Так  точно! --  недоумевающе
воззрился на  меня Мерзон.  -- Сегодня  ночью  выедешь лКрасной  стрелой"  в
Ленинград и займешься всерьез... -- Шнейдеровым? -- Лютостанским.  -- Ке-ем?
-- цепенеющими губами шепнул Мерзон.  -- Лютостанским. Его пора  посадить на
жопу, иначе он не  угомонится.  Слушай внимательно: он не  тот, за кого себя
выдает У  него  наверняка вся  анкета деланная. Я в  этом давно был  уверен.
Кое-какие  фактики  у  меня были. Даже не фактики -- == ощущения, неясности,
вопросы.  А  главное,  костномозговым  чутьем  шарлатана  я  угадывал в  нем
собственный  помет.  Принимая   Лютостанского  к  себе  в  группу,  я  очень
внимательно прочитал  его личное  дело, материалы  спецпроверок,  результаты
наблюдения за ним, справку  о его  связях  --  и все это было безукоризненно
чисто.  С моей  точки зрения -- битого  матерого  зверя, --  слишком  чисто.
По-настоящему чистым личным делом было  досье Миньки Рюмина. Или следователя
Задаренного.   Оперуполномоченного   Жовтобрюха.  Нашего  шофера  Щенникова.
Секретарши Вертебной.  Эти  личные дела были точными  проекциями  их скудных
личностей. И точно рассказывали о них все, так же,  как  рассказала бы об их
самочувствии история  болезни в  нашей закрытой  поликлинике.  Рентгеновский
снимок. Все они были двухметровые ребята. А у Владислава Ипполитыча. боевого
моего сотоварища, пламенного большевика  и беззаветного чекиста, было второе
дно -- как  в контрабандистском кофре. Скрытое третье  измерение.  И никакие
кадровики  вскрыть этот тайник были не  в силах, ибо от всех тщательно скрыл
его  Лютостанский. Скрыл, водрузив  свое сокровенное на всеобщее обозрение и
лишь  замаскировав  его  чуть-чуть  другим  цветом. Лютостанский  смертельно
ненавидел  советскую  власть.  И  ненависть   к  евреям  была   продолжением
бесконечного спора о первичности  курицы  или  яйца. Не  могу  сказать, кого
больше  ненавидел Лютостанский, кого он считал  первопричиной  --  советскую
власть,  давшую  евреям  социальный успех, или евреев,  породивших советскую
власть.  Обо всем происходящем в  стране он говорил  только  в  превосходной
степени. Мы  все говорили газетными словами, но  в  восторженных речитативах
Лютостанского я  довольно быстро  уловил серьезный  порок -- в  них не  было
радостного карьеристского криводушия выдвиженцев, отсутствовало и безмозглое
попугайство  остальных  кретинов.  Его  восторги  превращались  в  ост-  рое
мазохистское  издевательство. Лютостанский ошибся: он взвесил меня и  Миньку
Рюмина  одной  гирькой.  Минька  восторгался  его  ученостью   и  считал  ее
нормальной для сына бывшего учителя  гимназии. Я же молча помнил, что с пяти
лет  наш  грамотей  был  сиротой.  Спецпроверка признала все  его  бумаги  о
происхождении  удовлетворительными. Но я обратил внимание на то,  что многие
документы   были   копиями.  На  это   существовало  серьезное   объяснение.
Лютостанский  родился  в  Вильно,  в  Литве,  уходившей  после  революции  в
двадцатилетний отгул, получить,  таким образом, до  сорокового года какие-то
документы было  невозможно,  а  во  время войны большинство архивов погибло.
Метрика,   правда,  была   подлинная.  И  спецпроверкам   нашим  верить   не
приходилось.  Они  какого  нибудь  скрытого   еврейского  дедушку  надрочены
отыскивать,  а  того,  что лежит перед глазами, по лени или  по  глупости не
замечают. Я сам прошел десяток  спецпроверок, и ни  одному ослу не  пришло в
голову задуматься над датой моего  рождения --  29 февраля 1927 года. Дело в
том,  что  папаша мой покойный, царствие  ему небесное, желая  отсрочить мой
армейский призыв,  смухлевал в сельсоветовской справке, скинул мне три года.
И никто никогда не задумался, что 29 февраля могло быть  только в 24-м году,
или  28-м, или  в 32-м, но никак не в 27-м!  Вот тебе  и спецпроверки! Везде
бардак одинаковый... Поэтому в  тот жаркий июльский  вечер пятьдесят второго
года,  напутствуя Мерзона на поиски  компромата  против Лютостанского, я  не
сомневался:  он  раскопает  что-нибудь  тухлое.  Из-под папашки  --  учителя
гимназии -- надо рыть. Интуиция подсказывала, что там гнильцо добротное быть
должно.  Как   всякий   краснобай,  Лютостанский   рисковал   проговориться.
Витийствуя однажды,  он  для  красоты фразы обронил, что  папаша  его был  в
Петербурге человек, всеми исключительно почитаемый. В Петербурге. Почему? Он
же из Вильно? И, заметьте, в Петербурге, а не в Петрограде -- значит, еще до
первой войны.  Я не стал расспрашивать  Лютостанского, но в памяти зарубочку
сделал.  Ч... Не спи,  не пей,