е материки  и острова, открытые в  меновой фарцовке с
доверчивыми  туземцами,  приплывшими  на  черных  пирогах  гостевых  "Волг"!
Гидрографические  исследования  в  мраморном  сортире...  Друг  мой  Ковшук,
соратник  мой  и  продолжатель  дела  Ушакова и Нахимова,  я  пришел к  тебе
побалакать  маленько,  дорогой  мой  антиадмирал, наставник  мой  и учитель,
товарищ  старший  швейцар.  Не  хмурь  строго  свои  усиные  брови, не  томи
отчужденностью  сомкнутых  несуществующих  губ,  не  дави мрачной  вислостью
мясных бледных брыл! Ты ведь старый, умный и злой, ты ведь знаешь: дело не в
том,  что  ты  Ковшук, а я Хваткин, что много лет мы  не  виделись,  что  ты
швейцарский адмирал, а я профессор бесправия, что мы, наконец, оба патриоты,
товарищи  по  партии  и  советские люди.  Мы  ведь, Ковшук, кромешники. Мы с
тобой, Семен, опричники  -- и от этого никуда не денешься. Мы вроде муравьев
или пчел -- у нас воля,  разум и цель  одни.  Вроде бы каждый в отдельности,
сам  за себя,  а  у  муравейника или роя  задача  общая  -- выжить. Мы живем
сообща, если умираем -- порознь. -- Да, наверное... -- ответил на  мои мысли
Ковшук. А я хлопнул его  по плечу и предложил: -- Ты, Сеня,  смотри на меня,
как на пенициллиновую плесень,  -- вроде  бы противно, однако очень полезно.
Он важно кивнул своим  адмиральским фургоном и повел в маленькую комнатку за
гардеробом. И остальной адмиралитет -- гардеробщики, придверники и сортирные
дядьки, славные лысые красавцы, швейцарские  гвардейцы  -- смотрел  на  меня
искоса, с уважением и  опаской, поскольку вел меня  к себе в боевую рубку, в
их грешная грешных, сам  старший  контр-адмирал. Ох уж эта  мне  швейцарская
конфедерация!   Запомнят  меня,  к  сожалению,  эти   суки  хорошо   --  как
сфотографируют.  Это  ж  все наш люд:  пенсионный,  запасной  и уволенный по
аморалке. Да выхода другого у меня все равно не было. Не было у меня времени
для  конспиративных  встреч с Семеном  --  мой зятек Магнуст выглядел  очень
быстрым  парнем. В боевой рубке кипела работа, готовились к ночному  штурму.
Осанистый,  похожий  на  кардинала  швейцар  и  юркий  чернявый  официант из
ресторана  делали  "сливки".  Вершина  винодельческого  гения, ослепительная
вспышка  алкогольного мэнифакчуринга  --  вот  что  такое  "сливки". Из всех
рюмок,   стопок,  бокалов,  стаканов,  фужеров,  бутылок  все  недопитое  за
столиками огромного ресторана  сейчас сливали  в цинковый бак. В нем бурлили
струи сухого  вина,  выдохшегося  шампанского, сгустки  ликеров,  бессильный
отстой  коктейлей,  тяжелая  жижа  дрянных  портвейнов и керосиновая  радуга
опилочной водки. Туда же -- кружка коричневого сиропа из пережженного сахара
и  бутылка  технического  спирта. Просим, "сливки"  готовы!  Что вы  любите?
Мускат южнобережный? Шампанское "брют"? Кофейный ликер или мараскин? Рижский
бальзам или  кальвадос? Джин-фис?  Виски?  Что еще пьют настоящие  мужчины и
женщины,  любители  сладкой  жизни,  прожигатели,  моты,  весельчаки, ночные
гуляки? Все это вы  можете получить -- стакан за  два  рубля -- у  адмирала,
когда начнете после полуночи валом ломиться в его окошко,  поскольку во всем
огромном городе  даже за миллион нельзя  купить бутылку нормальной  выпивки.
Тогда и "сливки" из адмиральских подвалов урожая 1979 года тоже очень хорошо
пойдут.  --  Ступайте,  ребятушки,  я  тут сам  закончу, --  отпустил  своих
подручных виноделов Ковшук. Только крикнул вслед кардиналу: -- Степа, возьми
еще  залуненчиков,  щас  пьянь  с  ресторана  повалит,  сучек  своих  начнет
баловать! Кардинал Степа солидно кивнул, а Ковшук заботливо напомнил: --  Ты
эти  тюльпанчики  дешевле, чем  по  трешке,  не  сдавай,  они  и  до  завтра
постоят... Захлопнулась  дверь, и мы долго молча смотрели друг на друга.  Не
знаю,  что уж там  мог  высмотреть Ковшук  в  моей  костистой  роже, но  мне
показалось,  что его  курьезные  усы,  приклеенные  Создателем над  глазами,
горестно  приспущены.  А глаз  не  видать  --  утонули  в одутловатых буграх
отечной белой морды.  --  Как говорится, друзья встречаются вновь, -- тяжело
сказал Ковшук. --  И  так говорится тоже,  -- кивнул  я.  -- Хотя,  если  по
справедливости, надо сказать: встреча учителя и ученика... -- Какой  я  тебе
учитель? -- развел руками Ковшук. Ладони были у него  большие и белые, как у
утопленника. -- Ты, Паша, такой прыткий, тебе нечего  было учиться... --  Не
скромничай, Семен. Один поэт  написал: "Учитель, воспитай ученика, чтоб было
у кого потом учиться... " -- Ну, стихов я, конечно,  не читаю, а кое-чему  у
тебя поучился. -- Это ты правильно сказал,  Сема.  Я -- умный... У тебя есть
что-нибудь выпить? Семен перевел взгляд на бак со "сливками", но я ему и рта
открыть  не  дал: -- Сема, Сема, я дорогих напитков не пью! Мне  чего-нибудь
попроще.  Водочки  например.   Ковшук  закряхтел,  ерзнул  на  стуле,  но  я
перехватил его взгляд,  я уже знал, что  бутлегерская  ночная  водка лежит в
тумбочке за столом, проворно вскочил, распахнул фанерную дверцу, выхватил из
пирамидки верхнюю  бутылку и с доверчивой ласковой улыбкой протянул хозяину:
-- Давай,  Семен, шарахнем  за встречку,  за долгое  расставание, за будущую
совместную жизнь... Ковшук сердито пошевелил усатыми бровями, досадливо свел
их  в  волосяной  хомут поперек хари, а  потом  махнул рукой: --  Да-авай...
Глупость  человеческой  тщеты!  Безумная  погоня за выдуманными  регалиями и
отличиями -- орденами, степенями, званиями!  Вот  настоящий шик  отличия  --
взять на глазах у Ковшука без спросу его бугылку. Всякого другого -- не меня
-- он  разомкнул  бы на  части.  Ковшук  разлил  водку по стаканам,  помотал
удивленно головой:  -- Ох, Пашка, не  человек ты -- камикадзе. Я поднял свой
стакан старорусской водки, приготовленной "по древним рецептам из  отборного
зерна  лучших  сортов пшеницы", посмотрел,  как  на свету  текут по  стенкам
жирные капли нефтяных масел,  и сказал душевно: -- Мы с тобой оба камикадзе,
Сема.  Чтобы убить врага, мы не  пожалеем жизни.  Жизни  другого врага. Или,
может,  и не  врага, а просто какого-нибудь дурака. Мы с тобой, Сема, особые
камикадзе  --  убивая врагов,  мы всегда остаемся живы... --  Наверное... --
пожал плечами Ковшук, чокнулся со мной и  выпил. И я  бережно взял  в ладони
свой  сосуд, стеклянную  свою братину,  граненый  мутный  кубок, грязноватую
чару, и перелил в себя палящую влагу -- чудо советской алхимии,  научившейся
извлекать  отборную пшеницу из сосновых опилок и говенной нефти.  Взбухла от
ненависти  ко мне  печень,  захлебнулась  на  миг горючим, как  перелившийся
карбюратор, и заревела снова, понесла меня, легкого и сильного. Я слышал гул
спиртового пламени в себе, свист бешено мчащейся крови; желтые огни мелькают
перед  глазами,  исчезают по бокам.  --  Слыхал я,  Пашуня,  большим ты стал
человеком, -- сказал Ковшук. -- Расскажи, как поживаешь, похвались успехами.
-- У нас с тобой успехи одинаковые, Сема. Как в песне: "... сидим мы  вдвоем
на краю унитаза, как пара орлов на  вершине  Кавказа... " --  Песни такой не
слыхал, а на  жизнь свою  не жалуюсь.  Скриплю  потихоньку, полпенсии  дают,
зарплата да приработок капают... Отворилась дверь, и давешний юркий официант
впер большой таз мясных объедков. -- Семен Гаврилыч, пора закуску варганить,
скоро народ пойдет.  Я  пока начну?  --  Не надо, сынок,  ты  иди, я тут сам
управлюсь.  Вы хлеб нарезали?  -- Конечно, вот сумка. Ковшук  взял  со стола
кухонный,  очень острый  нож  и с удивительным проворством стал шинковать  в
тазу все эти куски недоеденных котлет, шашлыков, люля, отбивных, ромштексов,
антрекотов,  цыплят,  бифштексов,  перемешивая  все  это  с  крутым  поносом
бефстроганова.  Казалось,  он  забыл обо мне, ловко раскладывая  на  подносе
куски хлеба и пригоршнями вываливая на них мясное крошево. -- Это ты нам? --
поинтересовался я с омерзением.  -- Зачем? Щас народ  за "сливками" повалит,
мы  им по  полтинничку  закуску  организуем... О изобильность  ночной жизни,
бессмысленное расточительство  богатого  разгула,  извращенная  изысканность
удовольствий! -- Ты, Паша, не молчи, ты говори, я тебя все равно слушаю. Мне
разговор  в работе не  мешает.  А, плевать!  В  конце  концов все  -- вопрос
масштаба. Ведь именно с такой работы начал свою неслыханную  карьеру молодой
Семен Ковшук. Сорок лет назад. Великий Пахан решил, что пора кончать наркома
Балицкого, уже  убившего всех на Украине, набравшего слишком много  власти и
"своих"  людей. Он сам позвонил в Киев  и  велел Балицкому выехать с тысячей
наиболее доверенных сотрудников в Москву сегодня  же  ночью. Для  ликвидации
огромного  заговора. Два  экспресса  отошли  ночью из  Киева, но  проснулись
пассажиры на  рассвете  не  в Москве, а  на пустынном  перегоне  за  хутором
Михайловским,  на  запасных путях между двумя  бронепоездами.  В салон-вагон
генерала  Балицкого  поднялся  высокий  юноша  с бледным  отечным  лицом  --
безоружный, в штатском, с красным конвертом, на котором стоял гриф: "Товарищ
И. В. СТАЛИН  -- Балицкому".  Перепуганный Балицкий принял его  в  кабинете.
Юноша  --  это  был   Ковшук  --  протянул  конверт,   и  Балицкий  принялся
распечатывать трясущимися руками послание, а  Ковшук  подошел сбоку и финкой
перерезал ему глотку -- от уха до  уха. Потом  выглянул в  приемную и сказал
адъютанту, что генерал вызывает  своего заместителя Бернацкого. Через минуту
тот вошел в кабинет и тут  же умер, получив финку  в горло -- по рукоятку. С
гениальным  упорством  идиота выглянул  Ковшук  снова  в  приемную и  вызвал
начальника эшелона. Его кромсать не требовалось -- и так обмер до посинения,
увидав  за  столом Балицкого  с  отрезанной головой.  --  Командуй выход  из
вагонов,  --  попросил  Ковшук коменданта и  легонько кольнул  его финкой  в
грудь. И  тот  скомандовал.  Около  тысячи отборных  бойцов  --  отъявленных
"мокрушников", лихих  оперов и следователей,  -- вооруженных до зубов, вышли
из  вагонов  без единого выстрела, построились  в колонну  по  пять,  быстро
прошли до  ближайшей балочки, где их всех сразу же расстреляли из пулеметов.
Блаженной памяти министр, незабвенный наш  Виктор Семеныч Абакумов, стоя над
оврагом,  хохотал,  как  русалка, хлопал весело  Ковшука  по  спине,  весело
приговаривал: -- Молодец, Сенька! Далеко пойдешь... Далеко пошел мой учитель
Ковшук,  стал швейцарским  адмиралом.  Любит и умеет крошить мясо.  Рутения,
Отчизна моя! Простота обычаев, крепость традиций. -- Давай выпьем,  Сеня! За
тебя,  за твою  работу! Выпивка все смывает. Вечный растворитель забот наших
-- дорогая моя водочка, зерновая-дровяная-керосиновая! -- Работа как работа,
--  веско заметил  Ковшук.  -- У тебя нешто лучше? --  Нисколечко, Сема,  --
искренне согласился я.  -- Понимаешь, перебои в жизни наступают. Вера в себя
уходит... -- Это неправильно, нехорошо это,  --  махнул бледными брылами щек
Семен.  --  После  пятидесяти  человек  себя  уважать  обязан.  В  молодости
надеешься  добрать с годами. А в полтинник --  или уважай себя, или пошел на
хрен... -- Сень, а скажи мне по дружбе: ты себя за что уважаешь?  -- За все,
-- просто и уверенно сказал Ковшук.  -- За  то, что выжил. Ты  знаешь, где я
родился? -- Знаю, где-то в Сибири, -- кивнул я и, будто невзначай, напомнил:
-- Я же твое личное дело читал.
     -- Читать-то читал, -- разомкнул твердую ротовую щель Ковшук -- Да ведь
не  я тебя интересовал, и что  там  есть  обо мне.  А родился я  на  острове
Сахалине,  в заливе Терпения,  в городке Паранайске. Вот я здесь с  тобой, а
земляки  мои, параноики, все еще сидят  на  берегу океана,  дикость и  нужду
терпят, погоды ждут. Как  же мне не уважать  себя? Друг  мой Семен не уважал
своих земляков-параноиков,  у них не было его профессионального таланта.  --
Мы с тобой. Паша, люди  очень разные, тебе понять меня  трудно. Ты всю жизнь
на кураж упертый  был, тебе понт нужен, игра, риск, хитрые  пакости,  азарт,
гонка. А мне все это без надобности. Мне нормальная жизнь нужна была -- я за
семь колен натерпелся в заливе Терпения. И параноиком быть не хотел... Может
быть, он и не врет. Может, он не хотел быть и опричником? --  Ты пойми. Паш,
мне такая жизнь, как у тебя, и задаром не нужна. Это ты всегда около главных
командиров крутился,  ты  с одной жопой  на  семь ярмарок  поспел, всегда ты
около денег и всегда в  долгу,  всегда ты на двух бабах женат да три в чужих
койках  лежат.  А мне  это ни  к  чему! -- А  что  тебе надо? --  Спокойного
достатку. Чтобы  никто не трогал меня. Я начал служить лет на  десять раньше
тебя, а теперь я -- разжалованный майор, а ты -- полкан в папахе, в генералы
только  случаем не выскочил... -- И что? -- То, что  ты и дальше упираешься,
еще  чего-то  достигаешь,  а мне  все прошлое не нужно. Кабы меня  сорок лет
назад взяли  сюда швейцаром, разве стал бы я резать" людишек? Ни в жисть! Но
по-другому не получалось. Вот и кончал их -- не в злобе же дело. Я ведь их и
не знал.. Он сидел против меня, сложив на животе огромные руки утопленника и
вид  у него  был утомленный, мирный, привычно озабоченный.  Наверное, так же
сидел его отец, рассуждал о скудных  видах на  рожь  в их трудной  неродящей
землице  на  берегу  залива  Терпения.  Ох,  крепкая штука, эта  диалектика!
Распахнулась дверь, и  с хохотом, криком вбежали две девки: -- ... Гаврилыч!
Гони скорей водяру! Фраера дергаются,  счас  в  штаны натрухают... Шевелись,
старый,  двигайся,  неживой!..   Они  уже  были  сильно  под   газом,  азарт
проститутской  гульбы закружил.  Девки совали Ковшуку две десятки, обнимали,
хлопали  по животу,  лезли  в  портки. Доставая  водку  из тумбочки,  Ковшук
благодушно поругивался: -- Отстаньте,  шкуры... Берите водку и проваливайте,
телки недотраханные... Одна,  с собачьей пастью, узкой, зубастой, подскочила
ко мне,  ручонки загорелые  протянула:  --  А  это кто  такой холесенький?..
Поехали с  нами, накой тебе с  этим старым хреном сидеть? -- Я  тебя сейчас,
сучонка,  на  дождь вышвырну!  --  рассердился  Семен. --  Мандат отыму! Она
захохотала, подбоченилась, сказала ласково: --  Не физдипините, дорогой дядя
Семен Гаврилыч! Мой мандат --  моя манда, не отымешь никогда! Вторая  просто
завизжала от восторга, крикнула подруге: --  Надька! Дай Гаврилычу проверить
свой мандат! Я б сама  предъявила, да руки  водярой заняты! Надька мгновенно
ухватила подол широкой юбки и задрала ее до подмышек, явив на свет Божий две
молочно-белые  ляжки,  скрепленные наверху  черным  волосатым  треугольником
мандата. Как я понимаю в этом деле  -- совершенно настоящим, неподдельным. И
я бы не отказался  там обмочить  фитилек. -- Не сердите, девочки, Семена, --
попросил  я их. -- Он не  по этому делу.  Вы приходите, когда нас надо будет
придушить.  Я их  вытолкал, а Семен досадливо сообщил: -- Чего не люблю, так
это блядства.  Блядь -- самый ненадежный человек. -- Зато самый приятный, --
от всей  души заверил я. -- Вот  я,  Сема, блядей очень уважаю и верю  в них
сильно.  В  тяжелые для  Родины минуты  они  -- настоящая  кузница  народных
героинь... -- Тьфу, заразы грязные! Если б  они  мне здесь не нужны были для
дела -- сроду их ноги бы  в гостинице не было! Все та же незатихающая борьба
между долгом и призванием! Обреченность единоборства между необходимостью  и
душевной склонностью. --  Сень, а Сень? -- тихо  позвал я. -- Чего?  -- А ты
Грубера  убил  тоже  по  необходимости?  Он поднял  свои бровищи  до  самого
козырька адмиральской  фуражкидаже  глазки  махонькие  появились,  --  потом
спросил: --  * Ты за этим  пришел?  -- Нет. Я хотел тебе  сказать, что мы  с
тобой не  разные люди. Мы одинаковые Мы в одной утробе зачаты, в одной матке
выношены, одной кровью вспоены. Мы -- близнецы... -- Чем же это  мы  с тобою
такие одинаковые?  --  подозрительно осведомился Ковшук.  -- Все  тем же! Мы
убивали людей не потому, что надо, и не потому, что хотели, и не потому, что
по  нравилось!  --  А почему?  -- Потому что  знали  -- можно. Нам можно.  И
Грубера ты  убил  только потому,  что  знал:  его  можно  убить... "Старшему
оперуполномоченному  по  особым  поручениям   при  Министре  государственной
безопасности  СССР подполковнику  государственной безопасности тов. ХВАТКИНУ
П.  Е.  от  секретного  сотрудника  ЦИРКАЧА АГЕНТУРНОЕ ДОНЕСЕНИЕ  Вчера,  26
октября  1948 г., на вечеринке по  случаю дня рождения  заслуженной артистки
РСФСР    Маргариты    Кох,    присутствовавший   там    артист   Московского
государственного   цирка   Борис   Федорович  Теддер,   руководитель  номера
дрессированных   хищников,   находясь   в   состоянии  опьянения,  рассказал
собравшимся следующее.  Несколько дней назад  он возвращался из Краснодара с
гастролей. Поезд на Москву сильно опаздывал из-за проливных дождей. Реквизит
номера  -- хищники находились в помещении багажного отделения Краснодарского
вокзала в клетках и были сильно возбуждены  из-за невозможности накормить их
в течение суток ожидания поезда. Около полуночи в багажное  отделение пришли
три  человека, один из  которых  отрекомендовался дежурным  железнодорожного
отделения МГБ.  По слонам Тэддера, он был  миленького  роста очень  широкий,
похож на гражданина армянской  национальности Второй вел себя как начальник,
поскольку сотрудник-армянин  называл его  "товарищ  Ковшук". Их  спутник был
сильно избит, лицо в кровоподтеках  и ссадинах,  с наручниками на запястьях.
Дежурный  железнодорожною  отделения  МГБ  потребовал  у  Тэддера  свободную
клетку, куда он намеревался посадить арестованного, на то время,  что они  с
тов. Ковшуком сходят  поужинать. Тэддеру показалось, что они сильно пьяны, и
он объяснил,  что свободной  клетки нет, хищники и так размещены недопустимо
тесно,  вопреки  технике безопасности, и  правильнее арестованного содержать
где-нибудь в вокзальной милиции или отделении МГБ. На это  тов. Ковшук ткнул
Тэддера в живот, как бы шутя, но очень больно, и сказал, что не его звериное
дело  давать  им советы. После чего он пинками загнал задержанного в угол, и
они с дежурным  достали из карманов три бутылки водки "Московской", раскрыли
пакет с колбасой, помидорами  и хлебом  и  приказали Тэддсру садиться с ними
выпивать.  Тэддер пытался возразить,  но первый сотрудник сказал, что снимет
наручники  с арестанта  и наденет на него. При  распивании спиртных напитков
дежурный  провозгласил  тост  сначала за  тов.  Сталина, а потом за  славных
чекистов  и  дрессировщиков,  как он сказал: "За  всех, кому  выпала тяжелая
работа со зверьем, потерявшим человеческий облик".  Тэддер в своем  рассказе
на вечере у гражданки Кох  подчеркнул, что  он  от  целой бутылки  водки без
закуски  и  от бесчисленных  волнений  быстро опьянел, и  поэтому деталей не
помнит,  так  что  не  может  сказать,  кому  принадлежала  идея  пошутить с
арестантом... " Я могу сказать. Идея принадлежала Оганесу Бабаяну. Тэддер не
понял -- Бабаян был не дежурный, а начальник отделения МГБ Северо-Кавказской
железной  дороги. Росту в нем было  метр  с кепкой, но -- поперек себя шире.
Этакая небольшая, но очень сильная волосатая обезьяна. На левом плече у него
было вытатуировано:  "НЕ ЗАБУДУ БРАТУ АЛБЕРТУ  КОТОРЫЙ ПОГИБНУЛ ЧЕРЕЗ ОДНОГО
БАБУ". А  на правом эпитафия  была  более  утешительная:  "СПИ СПОКОЙНО БРАТ
АЛБЕРТ  Я УБИЛ  ТОГО  БАБУ". Жуткий  парень, кровоядный  пес  с  тифлисского
Анлабара.  Конечно,  ему  хотелось пошутить  с Грубером, сумасшедшим евреем,
который,  вместо  того чтобы  у  себя  дома трахать "одного  бабу"  или  еще
чего-нибудь  в  этом  роде,  выдумал  тридцать  второй  неформальный  способ
доказательства  теоремы  Пифагора. Он с этим  никому не нужным открытием так
всем надоел в университете, что его сделали космополитом и выгнали. Тогда он
придумал   новую   глупость:  доказал  стереоприроду  периодической  системы
Менделеева.  Грубер сложил  таблицу  фунтиком --  вроде молочного  пакета, и
оказалось, что все эти  натрии, калии и  хлоры, помимо валентности, обладают
еще  каким-то  непонят