чего: тебя послушать -- такие турусы на колесах разведешь,
в два счета напортачишь... Конечно, в принципе этот живорез, не очень хорошо
представлявший, чем я занимался в Конторе последние годы, был прав. Сценарий
убийства должен  быть предельно  прост. Сложно готовят  убийства в кино. А в
жизни  это  делается примитивно. И естественно, грамотно. Грамотно убиваемый
человек  умирает  удивительно  тихо,  быстро,  покорно,  он  будто  помогает
забойщику. --  Ладно, Семен, делай как знаешь. Ученого учить... --  махнул я
рукой и пошел в зал. Меня маленько беспокоило опоздание Магнуста -- было уже
пятнадцать  минут  четвертого. Я, собственно,  и в  баре уселся  потому, что
через  стеклянные  двери был  хорошо виден проход из вестибюля в ресторанный
зал. И  я  собирался не спеша понаблюдать за Магнустом, пока он будет в зале
крутиться,  меня  разыскивать. А  он, собака,  опоздал -- вот  она, хваленая
немецкая  точность, и встреча  наша  в  итоге  начнется, как лобовая  атака.
Уселся я за  столик у окна, поближе к  эстраде, под  огромным торшером. Взял
карточку и задумался над заказом. Собственно, там думать особенно не над чем
было, но,  подняв  перед  собой здоровенную  папку  меню,  я  мог  незаметно
рассматривать вход. Наверное,  долго еще  прикрывался бы я дурацкой картой и
глазел в стеклянный  проем  дверей, если бы вдруг не услвшал за своей спиной
тихое шипение,  едва  слышный треск, торопливый шорох словно быстро прогорал
бикфордов шнур, и нервы мои, раскровавленые и  раздерганные, как ползущий из
мясорубки фарш, напряглись тугим пульсирующим комом, и не успел я обернутся-
ударил по  этому  воспаленному кому  пронзительный резкий  хохот, визгливый,
скрипучий, задыхающийся.  Голова  сама  по себе влезла в плечи, не  было сил
обернуться, а хохот не замолкал, сипел и надрывался, перхал и плевался, и на
лицах   сидящих  неподалеку  за  столиками   людей   растеклось   удивление.
Неукротимый пропоицкий хохот старого Гуинплена. Над чем смеешься? Собрал все
силы и рывком оборотился.  Магнуст. Сидит за столиком, за моей спиной. Молча
рассматривает меня. Глаза строгие, губы поджаты. А на столе -- серый мешочек
с  бантиком, надписью  английской  -- "Хи-ха-ха! ". Механическая игрушка  --
искусственный смех. Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на
столе  от  своего  механического  веселья,  заливался,  взвизгивал,  давился
хохотом, хрипел и  хихикал.  Мы  дожидались  терпеливо,  пока  иссякнет  его
заводное  ликование.  Как  же ты,  сволочь,  незаметно  прошел  мне  в  тыл?
Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал
за  моими маневрами? Мешок еще раз булькнул,  хрюкнул, зашипел негромко -- и
умолк.  Ну-ну.  Великий  Пахан говаривал:  хорошо  смеется тот, кто  смеется
последним. Магнуст ласково заулыбался,  встал, взял мешочек со стола и пошел
мне навстречу, широко распахивая объятия: Ч- Дорогой папа! Вы показались мне
вчера очень веселым  человеком. Я решил сделать вам маленький презент -- его
веселье тоже не зависит от обстоятельств... Молодец. Просто бандит какой-то.
Настоящий террорист. И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто
противогаз, приветливую улыбку,  томление радостного нетерпеливого ожидания,
восторг  простого  русского  папаньки  от  встречи с  долгожданным  зятьком,
оттого, что он  тоже необычайный  весельчак и  шутник, от предвкушения нашей
совместной  пьянки,  которая   --  при  таком  составе   игроков  --  должна
превратиться  в  незабываемую   фиесту.  Обнял  Магнуста  горячо,  облобызал
троекратно, и было у меня ощущение, что я  обжимаюсь с высоковольтной мачтой
-- такой он был жесткий, холодный, весь  из торчащих углов и железных ребер.
Может быть,  за границей  растят каких-то  других евреев?  У  нас они  жиже,
жирнее, жалобнее. --  Ну-кось, сынок, садись. Магнустик мой дорогой, обсудим
не  спеша,  что  будем кушать, чем запивать... -- Мне все равно,  --  лениво
заметил Магнуст. -- Ну уж,  не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень
это популярная  еда в нашем народе...  Магнуст усмехнулся: ЧЧ Боюсь, что эта
еда по  карману  только  коммунистам.  Я беспартийный, могу  есть что-нибудь
проще... -- Да ты за  мошну свою не тужи,  я тебя угощаю, не  жидись, ешь от
пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии: коли  пригласил гостя,  тем  более
родственника,  -- корми его до отвалу! -- Это верно. Немецкий счет -- не так
красиво. Но при этот счет нет гостей и  нет хозяев. Оба равны. Оба свободны.
Обедают и ведут  переговоры. Это удобно. Не знаю уж, то ли он  так тщательно
подбирал  слова  и  выражения,  то  ли  еще  почему, но  даже  акцента в его
разговоре почти не было. И  развел  я  горестно  руки: --  Как  тебя, такого
педанта, немца, прости Господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все
у тебя по форме, по параграфу Я ведь хочу по-нашему, по-простому -- чтоб как
лучше было. Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер -- дудки Поздно.
И я  на тебя осерчаю... Он покивал добродушно: Ч- Больше, чем сейчас, вы  не
будете сердитым...  --  Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного
супа,  очень, говорят, любимое  блюдо в вашем народе? Магнуст снисходительно
улыбнулся: -- И это угощение  я не могу принять от  вас, дорогой  папа. Я не
сомневаюсь  в вашей  мудрости Иакова,  но  уверяю --  я  не красный Исав. Мы
вообще не  едим  чечевицу... -- Кто  это лмы"? -- быстро  поинтересовался я.
Магнуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво.  -- Мы?  -- переспросил
он,  неопределенно  помахал   рукой.  --  Те,  для  кого  каждый  родившийся
первороден, и потому  жизнь его священна,  неповторима и  неприкосновенна. Я
это слышал  уже  где-то, когда-то я уже слышал  эти слова.  --  И много вас,
таких? -- Вы хотите знать, трудно  ли вам будет справиться? Я пожал плечами,
а   Магнуст  подмигнул   мне  заговорщицки,  почти  товарищески:  --  Много.
Достаточно много.  И  вам не справиться. -- Ох, сынок, что  это ты  меня все
пужасшь, в  угол загнать  стараешься? Ты меня,  похоже, за  кого-то  другого
принимаешь!  Магнуст  покачал  головой  и  упер в  меня  мягкий,  задумчиво-
внимательный взгляд  удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются,
растут  мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная
неподвижность,  жестокая связанность чужой волей. -- Нет. я не ошибся. Вы --
это вы. И вы даже  лучше, дорогой папа,  чем я вас представлял по рассказам.
--  Вот  и вижу я,  Магнустик,  что  чересчур  много рассказов  ты  обо  мне
наслушался. -- Это правда. Много.  Вот  столько...  Ч- и раздвинул большой и
указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между  ними сигаретную
пачку или стакан. Или  папку  уголовного  дела.  --  Брось, сынок, не слушай
глупостей -- мы же с тобой интеллигентные люди! -- Нет! -- засмеялся Магнуст
и  снова замотал башкой: -- Вы -- нет, дорогой папа... -- Это почему еще? --
вздыбился я. -- Потому что русские  интеллигенты  -- это плохо  образованные
люди,  которые   сострадают   народу.   А   вы  --  уважаемый  про-  фессор,
следовательно, человек, хорошо образованный.  И народу не  сострадаете.  Он,
еврейская морда, откровенно смеялся  надо мной.  Ладно,  раз пока не удается
атака,  то и я посмеюсь. Он же сразу понял,  что  я  небывалый весельчак.  И
доверительно хлопнул его  по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью
о косяк рубанул. -- Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование -- по
ночам между  работой и сном научные премудрости постигал!  Как говорят -- на
медные  деньги учился. -- Надеюсь, не переплатили?  ~- сочувственно  спросил
Магнуст. -- Кто  его знает, может быть... -- пропустил  я и эту плюху промеж
глаз.  -- А скажи мне,  сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь? --  А я
учился на  настоящие деньги. На  золотые,  --  серьезно  заверил Магнуст. Он
сидел передо  мной, удобно  развалясь  на стуле, Магнуст Беркович, иудейский
гость,  и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и  в его
фигуре,  позе,  выражении лица  было  ощущение  гибкой  мощи, очень  большой
дозволенности и сознания моей беспомощности. А развязности в нем все-таки не
было.  Развязность  --  всегда от  неуверенности и слабости.  Развязность --
извращенная  мольба  о близости, визгливая  просьба  трусов  и ничтожеств  о
снисхождении. И  вдруг  с щемящей  сердце  остротой вспомнил,  что когда-то,
много лет  назад, я сидел вот так  же, слегка развалясь, за  своим  огромным
столом  на  шестом этаже  Конторы и беседовал с людьми, для  которых  я  был
велик, как архангел Гавриил, потому что держал в  руках ниточку их жизни и в
моей власти было -- только ли подтянуть  ее чуть  потуже, подергать  сильнее
или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности. Развязным был Минька
Рюмин.  А мы,  с  моим зятьком дорогим, Магнустом Берковичем, родственничком
моим  пришлым,  -- нет!  Мы  другой  закваски ребята,  иного  розлива бойцы.
Наклонился он  ко  мне ближе, облокотился о  столешницу, заскрипели  жалобно
ножки, и мелькнула почему-то быстрая мысль, что была на Руси в  старину мера
такая -- берковец. Берковец  -- десять пудов. Какие  там пуды. Нет  больше в
мире никаких  пудов. Это  только мы  свой  нищенский  урожай на пуды  мерим.
Берковец  теперь  называется  баррелем.  В  слове  лбаррель"  --  бормотание
нефтяных  струй, бойкий рокот  золотишка.  Настоящих  денег. В  Магнусте  --
десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня
живым,  подлюга. -- Насчет денег -- это ты правильно заметил, сынок: хорошая
учеба  любого золота  стоит, -- сказал я  горячо.  --  Народ  наш  бедный от
неучености вековечной...  Он  криво, зло усмехнулся. А  я думал  о  том, что
выкрутиться  могу  только благодаря  парадоксу поддавков --  там побеждаешь,
проигрывая свои шашки.  И для японского рукопашного  боя  это основа:  атака
возникает только из отступления. -- Ты  не смейся,  сынок, ты человек  здесь
чужой,  про  нас  плохо понимаешь. А главная наша беда --  темнота духовная.
Горе-горькое наше  в  том, что  никогда в России не чтили пророков и Бога не
боялись, а верили исключительно в приметы и суевер-  ные знаки и  страшились
только  черта! -- Значит,  я правильно угадал, что вы народу не сострадаете?
--  серьезно спросил  Магнуст. Но  тут пришел  официант,  молодой  человек в
грязном белом смокинге,  с лицом  красивым  и  бессмысленным, как у царского
рынды. -- Чего заказывать будете? -- спросил  он с легким отвращением к нам.
-- Вот глянь на него, сынок, -- показал  я  на официанта пальцем. -- Взгляни
на этого  прекрасного  кнабе,  что по-вашему значит  лмальчуган".  Разве  он
нуждается в сострадании?  Вот скажи  сам,  обормот:  тебе разве  нужно  наше
сострадание? Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заменю
краской  -- на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы
необходим прилив крови. Но прилив- ная волна схлынула, оставив на каменистом
берегу две  четкие мыслишки.  -- На кой  мне ваше сострадание?  --  обиженно
сказал  он. --  Вас,  слава  Богу, ничем  не  хуже...  А будете  обзываться,
хулиганить,  я вас враз доставлю куда следует.  Вам  за оскорбление личности
при исполнении  служебных -- знаете, как там вправят?  Магнуст  с  интересом
смотрел  на нас,  и то, что  он объединял  взглядом  меня  с  этим кретином,
означало мою крошечную победуЧя вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого
захвата, из  непереносимого противостояния  грудь в  грудь,  один  на  один,
Кухонный  рында возник, как  случайный прохожий на  пустын- ной  улице,  где
затевается убийство.  Он  стал мне враз дорог  и  симпатичен.  -- Да  ты  не
сердись, дурашка, я же ведь  любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню
и  принеси  нам  по-быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей,
салатов,  жульена,  филе с  грибами,  мороженого, кофе.  И  бутылку водки...
Официант  снова  порозовел: приток  крови  принес ему  весть обо  мне как  о
хорошем клиенте. Он  торопливо записывал заказ в блокнотик. -- И постарайся,
чтобы мы остались тобою довольны, -- напутствовал я его,  а потом повернулся
к Магнусту:  --  Видишь,  сынок,  не нужно  ему  сострадания.  --  Вижу,  Ч-
согласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне
какую-то ужасную  подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий  миг
удара,  хотел  глубже  поднырнуть,  крепче  окопаться в  словах, заморочить,
заговорить, сбить с  толку. Ч... А почему не нужно?  -- спросишь ты меня. От
гордости? От высокого  своего сознания? От ума? А я тебе  отвечу: потому ему
не нужно сострадания,  что не  страдает он  вовсе!  Это  вы все  за рубежами
своими выдумали про народ  наш,  будто он страдает.  -- А на  самом  деле он
счастлив? --  вежливо  спросил Магнуст. -- Конечно, счастлив! Это вы дурость
себе  в головы вбили,  что мается  тяжело наш народ без  свободы. И от этого
несчастлив? А нам свободы ваши -- как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж
в мире  ты  сыщешь  такую свободу,  как у нас,  --  годами  бездель- ничать,
воровать что ни попадя  и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам
другая свобода?.. Знаешь, Магнустик, хотя ты  и смахиваешь сильно на шпиона,
но, по близости душ  наших  и родству  возникшему, открою тебе одну заветную
тайну,  а ты  уж береги ее, носи на сердце, никому не  открывай... -- Тогда,
пожалуйста, наклонитесь поближе и  говорите отчетливее, -- попросил Магнуст.
--  Зачем? -- не понял я. -- Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола,
записал лучше, -- серьезно ответил бес из Топника.  Ч- А! Хрен с ним! Правда
дороже!  Знай,  сынок:  советская  власть  -- единственная форма  подлинного
русского народовластия! -- Н-да? -- поднял он бровь.  --  Сомневаюсь... -- И
зря,  Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь -- тебя обманывать ни  к чему. Мы
-- народ неплохой, чистый. Но -- как дети: все дурное у чужих перенимаем. От
татар -- матерщину и  жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев --
социализм. -- Я  понял: всему  плохому вас научили, -- перебил Магнуст. -- А
сами вы что? -- Да ты не лезь в бутылку! -- Я похлопал его  по  плечу. -- Мы
сами --  Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не
воитель, не грамотей, а -- веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и
бесшабашный...  Так вот,  Иванушке-дурачку импортная свобода  ни  на  что не
годится: ее не  выпьешь,  не закусишь, под голову не  подложишь.  У нас даже
песенка  была такая:  лНам  не надо свободы  кумира... " Магнуст  улыбнулся,
будто  волк клыками  блеснул:  --  Эта песенка называется  лМарсельеза".  Но
отказывались в ней от золотого кумира. --  Может  быть. Нам  безразлично, не
влияет. Нам ведь эту  идейку  свободы ввезли, как  конкистадоры  в Европу --
сифилис. А нам она вовсе  без надобности сроду на Руси свободы не было, и не
нужна она нам во веки веков. Мы и без нее живем припеваючи! И  выпиваючи! Мы
хоть и построили свое счастье пол-кровью  и пол-потом, а все  равно -- живем
не тужим!  Ты мне верь -- я это тебе как  русский человек говорю! Облизал  я
пересохшие  губы, взглянул  на  Магнуста,  а  он сказал  негромко  --  Я бы,
возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским. Ч- Вот те раз!
А кто ж,  по-твоему, я? Какой нации-племени? -- Вы, дорогой папа, относитесь
к советской  национальности,  из кагэбэшного племени. И этими словами он мне
будто  в  рожу  харкнул. Господи,  ни- когда я не слышал,  чтобы в привычные
слова вкладывали столько ненависти и презрения. Но официант, кухонный рында,
бессмысленный и  малоподвижный,  снова  выручил  меня,  явившись с  подносом
закусок  и   выпивкой.  Сделал  я  над  собою  усилие,  засмеялся  и  сказал
добродушно:  Ч-  Ну  и  сказанул!  У нас  такой нации  нет  -- у  нас только
гражданство советское. Все перепутал. Эх  ты, жопин  дядя! ЧЧ Жепин дядя? --
переспросил Магнуст и засмеялся: -- Дер онколь фон майн арш... Смешно. Потом
дождался, пока официант  расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему
вслед,  любезно  сказал:  -- Но  я  подумал, что  в  местоимении  лты"  есть
некоторая неопределенность -- нельзя отличить родственную простоту отношений
от фамильярного хамства. Поэтому  я  прошу  вас  -- только для  простоты! --
называть  меня  впредь  на лвы".  Вам  понятно?  Да.  Мне  понятно.  Чего  ж
непонятного? Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп! Вроде  бы ничего особенного
и  не сказал он.  КОНФИТЕОР --  я  признаю. Если  судить  объективно,  то он
по-своему прав: и кошка  на переговорах уважения хочет. Но что  толку с этой
объективности?  Объективность  --  удел людей  маленьких,  слабых.  Там, где
начинается объективность, там кончаются власть и сила. И почувствовал я, что
нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет.
Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво
поигрывающий рюмкой. Пропади  все пропадом.  Устал я. Взял большую, покрытую
испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил.  И  вкуса не почувствовал. И
тепла она мне  не  дала. Закусил маслиной и спросил  равнодушно: -- Так вам,
почтенный, что  нужно?  Мое  согласие на выезд  Майки  за  границу?  Магнуст
поставил  рюмку на стол,  даже  не пригубив: -- Я бы не  стал вас беспокоить
из-за таких пустяков. -- Хорош гусь!  Значит, женитьба на этой дуре  для вас
пустяк? -- Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие ~
это  пустяк. Я и  без  него обойдусь. Мне  нужно, чтобы вы  ответили  на ряд
вопросов... --  Ишь  ты! Не на один, не  на  два, а на целый  ряд  вопросов!
Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например? -- Например? -- Магнуст достал
из  кармана  кожаной  куртки  пачку  лПиира", вышиб щелчком  одну  сигарету,
чиркнул  зажигалкой, и я смотрел  зачарованно  на  ее тугой  желтый  огонек,
слушал  сопливое  сипение  газовой  струйки,  и  этот   тихий  сипящий  звук
неожиданно отсек  все  ресторанные  шумы -- боевое бряцание  приборов,  звон
фужеров, шарканье официантов,  обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно,
--  все  погрузилось в тишину, отбитую  траурной ленточкой посвиста  газовой
струи из зажигалки,  и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос
Магнуста  оглушительно, будто  он заорал  в микрофон на эстраде, заорал  изо
всех  сил, на  весь зал.  ЧА спросил  он  шепотом:  --  Почему и  при  каких
обстоятельствах  вы приказали убить Элиэйзера Нанноса? АУДИ,  ВИДЕ, СИЛЕ. --
Нанноса? -- повторил я неуверенно. -- Не знаю. Я такого имени не помню... --
Да? --  удивился  Магнуст.  -- А вы  постарайтесь  и вспомните. Февраль 1953
года, Усольлаг,  спецкомандировка Перша... И еще  он  губ не сомкнул, как со
дна  памяти  оторвалось, словно воздушный  пузырь, и  поплыло мне  навстречу
горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного.  Я даже
на миг зажмурился, чтобы  отогнать это наваждение, Мираж напуганного ума, но
лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее. И хотя я
точно  знал: этот человек уже четверть века  мертв -- легче  не становилось.
Собрался с силами и,  как мог небрежно, спросил: -- И много  у вас еще таких
вопросов? -- Много, -- огрубил он. -- А зачем?.. -- Вам пришла пора ответить
за совершенные вами злодеяния и убийства...



ГЛАВА 13. лОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ"


     И лопнула с хрустом  фасолина  в груди,  разлетелась по мне  страхом  и
ядом, как  раздавленный ртутный наконечник термометра, -- едкими неуловимыми
брызгами,  скользкими,  текучими  катышками  отравы.  Дьявольская  дробь  на
человечью дичь. Сумасшедший тир, в  котором из-за мишеней прицельно  бьют по
ничего  не подозревающим  стрелкам.  Пошлое слово, чужое и  старое -- дуэль.
Нелепость стрельбы в обе стороны. Это называется -- встречный бой. А  мы так
не договаривались. Нет, нет! Мы об этом не договаривались! Мир давно признал
и согласился  со  стрельбой  только  в одном направлении, в  одну сторону, с
красотой и упорядоченным  азартом тировой мет