как подпольщики, выходят
в  эфир:  услышать  из-за  бугра   родной  клеветнический  голос,  смакующий
некоторые  наши  трудности  и  еще  не  изжитые  отдельные  недостатки.  Эти
несчастные  радиослухачи, недовольные  почемуто  правдивой  и  прогрессивной
информацией  советской печати, не  обращают  внимания  на  то, что  западные
передачи  --  это оживленный  разговор  глухого  с немыми. И немые,  услышав
рассказ глухого, который он прочел  по  шпаргалке Актинии, с  воодушевлением
начинают пересказывать друг другу  лСлышали? Это  ведь лГолос"  передал! Это
Би-би-си сказало! Они-то уж знают! Они-то  врать не станут!.. " Конечно,  не
стануг. Они ребята  честные.  У  них врать  стыдным счтается. А у нас это не
стыдно. И никогда не было стыдным. Тысячу лет врем обвыкли, полюбилось. Врем
всегда,  везде, всем.  Себе, другим,  друг другу. Наше всегдашнее вранье  --
проекция  иной, непрожитой  нами  жизни.  Стой,  вот,  кажется,  и  прибыли.
Неведомый город. Вообще-то считается, что это Москва, а  на самом  деле тоже
вранье. Странный город, в котором, кроме Актинии, никто не живет. Невиданные
адреса: площадь Хо Ши Мина, проспект 60-летия Октябрьской  революции,  улица
Саляма Адиля, проезд Витторио  Кодовилья.  Ни один москвич не  ответит,  где
находится этот некрополь,  никто  не знает, кем он населен.  Наверное, здесь
живут  одни Актинии.  И  мой  Актиния.  Который  радостно щерился  в дверях,
ручками жирными  взмахивал, в  дом гостеприимно приглашал: -- Какие люди нас
почтили! Кого я вижу! -- И внутрь  квартиры орал: -- Нет, вы только гляньте,
кто  к  нам приехал! -- И вопил,  и пел по-цыгански: -- Павел Хваткин к  нам
приехал,   наш  Пашуня  дорогой!..  Полумрак   в  комнатах,  полно  людишек,
алкогольно-табачный  смрад,  народ  на  кучки  разбился,  все   врут  что-то
корыстное, идет тусовка  полным ходом. Наглый гостевой дизайн:  всякой твари
по  паре,  и  все пары  нечистые.  Архимандрит  отец  Александр и хлыщеватый
директор продовольственного магазина;  знаменитый  валютчик  Фима Какашка  и
нераскаявшийся   постукивающий   диссидент;   широко    известный   нелегал,
популярнейший в Москве шпионский резидент Ликтор Вуи  и  кавказский красавец
артист в курчавом парике, похожем на маньчжурскую папаху. Икебана из мудаков
и  жуликов.  Девчушки-блядушки,  изображающие молодых  актрис  и  начинающих
поэтесс, танцуют  с иностранцами, ритмично  трясут  под  скупыми платьишками
тугими марокасами, жмут истово вялую зарубежную  плоть наливным выменьком. А
те,  апатичное  мудачье,  озираются по сторонам, щурятся довольные  --  о-о,
бьютифул! О-о, вери гуд! О, мы совсем не так представляли себе неофициальную
жизнь России... Конечно, дорогие друзья, вы все неправильно представляли!  У
нас здесь красиво и весело! И живем мы открыто, с распахнутой душой! И телки
наши  сисястые  --  считай,  почти  задаром!  И  где  в  вашем  убогом  мире
электронно-синтетического     ширпотреба    увидишь    столько    настоящего
антиквариата,  подлинной нашей  русско-народной  старины!  Глянь  кругом:  и
гжельская  посуда, и  жостовские  подносы, и  палехские доски,  и хохломские
цветные  деревяшки,  и  мелкая  чугунная каслинская  пластика, и  ростовская
финифть,  и валдайский колокольчик вызванивает  старинной вязью лкого люблю,
того  дарю",  и  фарфор  кузнецовский   да  корниловский,  и  яйцо  Фабержс,
оторванное  у  него  в  Пасху,  золотом-  эмалью  дымится...  Полный шандец,
абсолютный  вандерфул!  Красивая жизнь у нашего  народа,  сытая и радостная,
можно  сказать.  И  мне  навстречу всплыла  откуда-то  из квартирных  глубин
распухшей  утопленницей  Тамара  Кувалда --  возлюбленная  супруга  Актинии,
нежнолюбимая, родненькая, почти единоутробная.  А шлюхи его не в счет, шлюхи
-- вместилище  избыточной  энергии бушующей  предстательной  железы. В семье
главное --  род-  ство душ, и оно у них полное, на грани взаимовоплощения. Я
обожаю слушать ее  леденящие  душу рассказы о совместном счастье с Актинией.
--  Павлик,  родной,  почему ты один?  А где  Мариночка?  Мы  дружим  нашими
сумасшедшими  домами.  Мне  захотелось  сказать  ей  пару  теплых, но  вдруг
почувствовал,  что  корень  языка  тонет  в  подступившей  рвоте.   Вздохнул
судорожно, икнул, сказал ей сурово: лЯ не Павлик, я кит-блювал", отпихнул ее
и рванулся  в сортир,  и,  опережая меня, прямо  с  дверей ударила в голубой
унитаз плотная струя блевотины, и долго еще я, как  потухший Везувий, бурлил
лавой непрогоревшей выпивки  и  непереваренной закуски над бирюзовыми водами
озера  Титикака. Потом  рыготина  иссякла, унеся из  меня килограмма  четыре
дефицитных  недоиспользованных продуктов  и  дорогостоящей выпивки, а  также
большую  часть желудка, тонкого кишечника и  --  серозную  фасолину. В груди
стало  спокойно  и  просторно.  И на душе полегче.  Не веря себе,  я стоял в
сортире, прислушиваясь к своему ливеру, боясь поверить, что Верхний Командир
снова  дал увольнительную. Ощущение простора в груди,  нестесненности вздоха
было так  прекрасно, что я не хотел шевелиться,  мысль покинуть сортир  была
мне  отвратительна,  я решил  здесь  поселиться навсегда.  А что? Чем плохо?
Замечательный сортир, зеркало жизни миленьких  советских парвенюшек: цветной
кафель, идиллически  голубая ваза пипикаки, на полочке -- том Достоевского и
аптечная бандеролька  лСенейды". Пароль всех  наших хомо  новус -- в сортире
лБесы"  и  патентованный  индийский  дристос.  Безобразие  какое!  В  стране
продуктов не хватает, а они без слабительного просраться не могут! Хлопнул в
гневе  дверью,  покинул  с  возмущением  сортир,  поскольку  догадался,  что
примирить меня с  этим уродливым не-  совершенным миром может сейчас  только
крепкая выпивка. А в коридоре меня дожидалась Кувалда с взволнованным лицом,
на котором виднелись следы  былой красоты. Я ее трахал лет двадцать назад, и
тогда на ее лице  были заметны следы недавней былой красоты.  Она, наверное,
прямо родилась  со  следами былой красоты. Теперь у нес вместо былой красоты
климакс: шум ее приливов гудел у меня в ушах, океанская волна гормонов несла
похотливое  тело Кувалды  мне  навстречу.  -- Подруга!  -- заорал  я.  --  В
задницу! Ни слова! Летом поговорим!  Срочно надо  выпить!..  --  и  умчался,
обескуражив  верную подругу моего лучшего друга, бывшую свою любимую девушку
со следами  былой красоты. Не сердись,  Кувалда, я себя так плохо чувствую и
времени  у  меня осталось  так  мало,  что  его  просто не  может хватить на
разговоры со всеми бывшими любимыми девушками, незабываемыми спутницами. Она
слабо вякнула  вслед:  -- Там  американские  корреспонденты  пришли,  я тебя
хотела  представить...  На столе  было полно прекрасной  трофейной  выпивки.
Актиния мастер вынимать из  этих отвратительных  зарубежных скаред  подарки.
Виски, джин, кампари,  тоник, баночное пиво -- тут было над чем потрудиться,
и  я, не  теряя  ни  секунды,  сразу  же, как кашалот, заглотал  два больших
стакана джина со швепсом. И  вместе  с  дыханием открылся слух; до этого они
суетились передо мной,  махали лапками и ножками сучили, будто в немом кино.
А  сейчас пришел звук.  Отец  Александр рассказывал озабоченно, что знакомый
ему   иерей   изучил  карате   и   перед   Масленицей   изувечил  нескольких
комсомольцев-атеистов,  которые  пришли  в храм хулиганить в  пьяном виде. А
теперь   попа-каратиста   извергают   из   сана   как   священника-убийцу...
Постукивающий  диссидент  поведывал  девулькам-шлюхам  нечто  антисоветское,
неслыханно революционное. У него наверняка есть  от КГБ справка, разрешающая
ему с 17 до 23 часов говорить  что угодно. Всенародно любимый шпион, глубоко
законспирированный  нелегал  рассказывал  артисту  в парике-папахе,  как ему
удалось сорвать провокацию  империализма, опубликовав на  Западе  искаженные
мемуары  Светланы  Аллилуевой.  А  артист не  слушал, ерзал  от  нетерпения,
томился сокровенным вопросом  бытия, расспрашивал осторожно -- как бы  через
шпиона подсосаться к таможне, перевезти надо кое-чего из вещичек. Хлыщеватый
директор гастронома прислушался краем уха к ним, махнул рукой: -- Подумаешь,
проблема!  Говна-пирога! Позвони завтра, я  тебе  дам концы... Актиния  поил
американцев   самогонкой,  убеждал-расхваливал,  доказывал,   что  лдомашний
сахарный виски" и есть любимейшая выпивка нашего народа. Те слизывали сивуху
с  края  стакана,  чокались,  цокали  языками.  Я  забалдел маленько,  очень
приятно,  не  заметил, как Актиния подкатился ко мне  с наемниками продажной
желтой прессы: Ч-... вы известный политический писатель,  профессор права...
Гадина  Актиния, и  тут покоя нет.  Пропадите вы  все пропадом.  У  старшего
американца в лице была величавая степенность  грамотного  осла. Он все время
тщательно протирал стекла  очков,  а я ждал,  когда  он пронзительно заревет
ли-а-а! и-а-а! " с техасским  акцентом. А у второго  вообще никакого лица не
было:  так, набросок,  торопливый подмалевок личности.  --  Вы  бы  не могли
сказать,  что думают  н  России  об  Америке?  --  спросил  старший ишак.  Я
нахмурился,   задумался   глубоко,   вопрос-то   непростой,   ответственный,
хлобыстнул еще  стаканяру  закордонной выпивки, медленно изрек:  -- Проблема
имеет  предысторию...  Дело  в том,  что  однажды  Америка  России  подарила
пароход...  Оба тесно посунулись ко мне, младший -- с недостоверной головой,
будто  восстановленной   антропологами  по  ископаемым  остаткам  черепа  --
выхватил из кармана блокнотик,  вечное перо:  -- Сорри... Очен  интересно...
Разрешите, я буду писать? -- Обязательно...  Потом перечитаете, и все станет
ясно... Итак -- пароход. Но у  этого  парохода были  огромные колеса, да-да,
совершенно огромные колеса... И при всем том -- что возмутительно! -- ужасно
тихий ход...  Значит, суммируем: огромные колеса  и ужасно тихий  ход. -- Вы
говорите о поставках по ленд-лизу? --  уточнил  очкастый  ишак -- В какой-то
мере,  хотя эта  история началась  задолго до войны,  в  которой мы  вынесли
основные   тяготы   борьбы  с  фашизмом.  Сейчас  уже   многие   американцы,
оболваненные пропагандой, забыли  об этом пароходе,  а у  нас помнят, у  нас
никто не забыт, ничто  не забыто. Церемонии дарения был даже посвящен фильм,
кажется, он назывался лВолга-Волга"... Актиния, открыв рот, оцепенело слушал
мои   откровения,   его   острый   профиль  обделавшегося   Мефистофеля   от
растерянности  сразу  округлился  и поглупел.  Он ничего не  понимал,  да  и
неудивительно:   он  же  не  видел  Истопника  из  третьей  эксплуатационной
котельной Ада, он не породнялся с Магнустом, и это  не он выблевал  сейчас в
сортире серозную фасолину со  стальными створками по имени Тумор. А молодой,
тот, что без лица,  мне радостно подъелдыкнул: --  Да-да, знаю, Волга -- это
как  у нас Миссисипи... -- Правильно, Волга, как Миссисипи, а Волга-Волга --
это  как  Миссисипи  и  Миссури.  -- Господин профессор  Хваткин  шутит,  --
неуверенно хихик-нул Актиния, но я грозно зыркнул на  него: -- Какие шутки?!
Все могло бы пойти по-другому, если  бы не безответственный поступок  одного
руководящего американца... Ч- Какой именно поступок? Как имя  американца? --
подступили дружно  наймиты  бульварной прессы. -- Имя его я пока, по  вполне
понятным  соображениям,  назвать не  могу. Но поступок он совершил  ужасный.
Этот американец,  этот американец засунул в жопу палец... -- Иа-а! Иа-а!  --
заревел  газетный мул. --  Что? Я  не понял! Что сделал этот  американец? --
надрывался его друг.  Актиния от ужаса закрыл глаза и рукой  подманивал одну
из  своих боевых шлюшек, чтобы она отвлекла меня от этих акул  с Флит-стрит.
-- Что -- лчто"?  Ведь вынул  он оттуда  говна четыре пуда!  Актиния позорно
бежал, а вместо него подплыла  ко мне  пухлая телочка, игривая и нежная, как
ямочка на попке. Повела медленно  янтарным козьим глазом, сказала лениво: --
Чего  ты  с этими дурнями разговариваешь, они же  шуток не понимают.  Пойдем
лучше... А озадаченные  корреспонденты  не отпускали, за рукав придерживали,
нервно  спрашивали:  --  То,  что вы  сказали, есть иносказание,  намек?  --
Конечно, ребята, намек.  Аллюзия!  Аллюзия диссидентов  в иллюзиях  детанта.
Ладно, парни, хватит  умничать, давайте  царапнем  по стаканчику,  от мудрых
разговоров в  глотке  сушь!  Они охотно накапали себе  по наперстку,  вполне
достаточно, чтобы соринку  из глаза вымыть.  И  я  в  стаканчик  толстенький
плеснул и  телушке  своей мясной не забыл,  фужер набуровил.  Очень  стоящий
человечек, шкуренция эта. -- Зовут-то тебя как, птичка? -- Птичка! -- весело
засмеялась розовая  шкварка. Села  рядом в  кресло, ногу  на ногу  положила:
толстенькие,  гладкие, мечта  поэта  Мастурбаки.  Ах,  какая  девочка-симпа!
Просто  хрустящая  свежая  булочка, этакий  французский  круассан.  Меж  тем
парнокопытный  продажный  писака не унимался: -- Вы упомянули в разговоре  о
диссидентах...  Я  хотел   спро-   сить:  что  вы  думаете   о  перспективах
диссидентского  движения  в  вашей  стране?  --   А  у  нас   нет   никакого
диссидентского  движения.  Мы   --  целиком  диссидентская  держава,  страна
сплошного  инакомыслия. Ни  один человек  не  говорит  того,  что  думает...
Девчушка-блядушка на всякий случай отодвинулась от меня чуть  дальше,  но  я
крепко взял ее за упругую мясную ляжку. Люблю такие тонкие мягкие ляжки.  --
Спокойно,  Птичка,  не  дергайся,  в  городе  красные,  --  и  повернулся  к
заокеанскому  буцефалу: --  В  той  или  иной  мере  у нас  все  диссиденты.
Следствие  огромных  личных  и  общественных  свобод. Кто  сидел  дважды  --
диссидент, кто сидел один раз -- моносидент, кому в  лагерях  срок довесили,
тот  пересидент, а кого пора сажать -- тот еще  недосидент. Вон, например, в
углу сидит знаменитый диссидент тот, что виски с  кислой капустой  трескает.
Это очень независимый человек, он,  как киплинговский кот, --  ходит сам под
себя. Птичка-шкварка захохотала  и снова подвинулась  ко мне, а я засунул ей
руку под юбку, стал гладить лилейную кожицу и подумал, что в мою молодость у
баб  не бывало такого тела. Оно у них было рыхлее, крахмалистое. На картошке
росли,  макароны  серые  ели. Сейчас лопают фрукты,  зелень, мясо...  А  мой
буриданов   мерин   с  невиданным  упорством  узнавал  у  меня  о   границах
вмешательства партии  и Кэй Джи Би в художественное творчество. -- Партия не
вмешивается в  работу  творца. Она его только призывает, вдохновляет и ведет
за собой.  Что касается  Кэй Джи Би,  то за  всю  жизнь я с  ними никогда не
сталкивался и знаю лишь, что в  народе это ведомство любовно называют Комити
оф  Гуд  Бойз,  что  по-русски  звучит приблизительно  так:  Комитет Горячих
Доброхотов, или Главных Добролеев, и целым рядом других схожих эвфемизмов...
Ч  Мне  было очень  интересно побеседовать с  вами,  Ч- вежливо пошевелил он
долгими   ушами   и   задумчиво   спросил:  --   Интересно,   эта   квартира
мониторируется? -- Кому вы все нужны! -- махнул я рукой и  отвернулся было к
девчушке, но  тут шипящим  коршуном  навалился  на  меня Актиния --  Смотри,
Пашка, дошутишься! Договоришься, загремишь  в жопу! -- Запомни:  лежащему на
земле падать некуда. Лучше пусть меня девочка Птичка отведет в твою комнату,
мне надо полчаса  полежать, я плохо себя чувствую... Актиния заерзал, быстро
забормотал, глотая буквы: --  Знаешь, это не очень  удобно... при Тамарке...
она ведь обязательно настучит Марине... скандал будет... они ж подруги... --
Не бздюмо,  Цезарь. Лев Толстой сто  лет назад  написал в лВоскресении": все
счастливые  семьи  несчастливы  по-своему... Давай-давай,  пошли к  тебе. Ты
только  бутыляку  не  забудь  и  стаканы...  А  Птичка  к  нам  чуть  погодя
подгребет...  Подгребешь,  Птичка?  --  Ага!  --  заежлилась  она  беличьими
зубками.  Не-ет,  от  такой  девульки  не  стошнит! Уже всосавшаяся  выпивка
подняла  меня  над  землей,  я  медленно  и  легко  поплыл,  и это волшебное
гидродинамическое  состояние  опьянения отделило меня от  всей толщи стоячих
зеленоватых вод. Полумрак и покой Актиньиного  кабинета. Уединенная раковина
для  рака-общественника.  Бормочет,  камни  за  щеками  катает телевизионная
дикторша,  громоздкая  и  старая, как  египетская пирамида,  зрителей  своих
увещевает  и  маленько  припугивает.  Дескать,  уменьшите  звук  телевизора,
поскольку  время  позднее:  полдесятого  вечера,  завтра  вашим  ненаглядным
землякам спозаранку на ударные стройки, дрыхнуть им, пожалуйста, не мешайте,
да  и  самим  не хрена выдрыгиваться, ложитесь лучше в  койку по-хорошему...
Телескрин. Гад буду  на все века, телескрин. Вроде бы рассказывает о чем-то,
сучара,  а  между  тем  подглядывает   за  нами.   Хотя  чего  там  за  мной
подглядывать? Вот он я весь ~  простой советский паренек, бери  меня за рупь
за двадцать. Спать только  сильно  хочется. Мне и Птичка, пожалуй, не нужна.
Хорошо бы на этом диване вытянуться  и заснуть, надолго,  на  несколько лет.
Проснуться  -- и  никого нет. Марина  умерла  от  старости. Актиния  уехал в
Израиль  --  стучать  на  своей исторической  родине.  И  останется  у меня,
наверное, зыбкое воспоминание,  призрак несуществовавшей реальности:  в моем
долгом сне приснился мне  другой сон о том,  как  приехал  ко мне  требовать
ответа  за  чужие  грехи отвратительный  и жутковатый  пархитос  по прозвищу
Магнуст.   И   серозная   фасоль   в   груди,  невскормленная  моими  живыми
полнокровными  соками, иссохлась. скукожилась, пропала. Подо мною лежало  на
диване  что-то  твердое,  давило  больно  на  поясницу,  задремать   мешало.
Извернулся  и  вытащил из-под себя роговой  булыжник -- черепаху. Живую. Она
высовывала на- ружу и снова прятала складчато-кожаную  головку: посмотрит на
меня круглыми еврейскими хитрожопыми глазками и прячется  в панцирь. Кто-то,
наверное, Актиния, написал краской на верхней пластине панциря -- лЗОО ЛЕТ".
Черт ее знает, может, ей действительно триста лет. Никто не видел, когда она
родилась,  а  живут  эти твари,  как евреи,  бессчетными веками. Потому  что
пребывают внутри своего скелета. Я сам читал, что панцирь -- это разросшийся
наружу  скелет. Если бы я жил  внутри  своего скелета, мне был бы не страшен
Магнуст. И  серозная  фасолька  не  выросла бы в груди. Выходит, что и  меня
переживет  эта костяная вонючка. Глупо. Зачем ей такой долгий век?  Почему я
должен  умереть раньше? Вообще неправильно,  что я умру раньше остальных. О,
если бы  я мог  в последний  миг призвать конец  мира! Вот  смеху было бы! Я
изнемогал от  желания  заснуть, забыться, выкинуть из головы всю эту чепуху.
Но сон не шел. Я уже совсем погрузился в его серую вату, веки стали тяжелыми
и шершавыми, как черепаха  в руках,  и  вдруг будто  подтолкнули легонько  и
резко в бок -- не спи! Встал через силу с дивана и удивился, чего не идет ко
мне Птичка, но звать ее не было сил, и я распахнул окно. С девятого этажа до
черного мокрого тротуара -- == дале-е-еко! Сколько передумаешь всякого, пока
долетишь! Сколько припомнить можно. Хоть за триста лет. Неощутимый удар -- и
сладкий покой  небытия, очень долгий сон, гарантированное забвение. Черепаха
беспокойно  завозила короткими  птичьими лапами, высунула  головешку наружу,
будто кукиш  показала, увидела меня снова -- а я  ей не нравился, -- закрыла
пленкой круглый глаз. Судьбу надо мерить от конца, а не от начала. Все ранее
прожитое  не имеет цены  и  значения,  всегда важно лишь, сколько  тебе  еще
осталось. Какой смысл в  уже  прожитых  веках и наружном  скелете, если я --
быстротечный и хрупкий -- переживу тебя? Угнездил  ловко  черепаху в ладони,
как дискобол  размахнулся и  на  кривой дуге  пролета дал рептилии  короткую
жизнь птицы.  Прорезала грязные клочья  тумана,  вычертила черную  полосу  в
желтом зареве уличного  фонаря,  пропала из виду на миг в аспидном  отблеске
мостовой.  А  потом  -- резкий фанерный  треск.  И чмок, похожий на поцелуй.
Притворил окно и  улегся на диван. Веки плотно смежил и сказал себе: я сплю.
Тепер