скрежетали.
И поковка моя уже жила у меня и мозогу, она двигалась, поворачивалась с боку
на  бок, подставляя свои пышащие ненавистью раскаленные края под удары моего
правила-молоточка, она вытягивалась, заострялась  и  твердела  в  черно-алой
окалине  предстоящего  кровопролития.  Несмотря  на мою тогдашнюю темноту  и
серость  --  с  точки зрения  Риммы,  -- я  уже очень ясно  представлял себе
устройство нашей государственной машины, конструкцию ее двигателя, источники
питания, характер работы  и цель  ее  существования. Ох, как мало людей в те
времена  могло  похвастаться таким  знанием!  А  я  знал.  Огромный  мрачный
корабль,  ржавый тихоход,  усталая  и  дикая команда  которого  давным-давно
перебила благодушных  пассажиров и легкомысленных судоводителей и  поставила
над собой компанию жизнерадостных пиратов, уверявших, будто у них есть карта
Острова сокровищ. Но экипаж был  огромный, а жратвы и топлива не хватало.  И
пираты  легко  уговорили всех,  что  самый  правильный способ  добраться  на
волшебный остров, в Земной Рай на краю Океана Жизни, -- топить котлы членами
экипажа. Двигатель на таком горючем  работает надежно, а остальным достается
все  больше жратвы  и  питья. Конечно, не  весь  экипаж пойдет на топливо --
только ненужные, вредные, враги и маловеры, все те,  кто  мешает  скорейшему
прибытию  в  Благодатный  Край,  где каждому  дадут  по потребности,  совсем
невзирая на  его  способности. И  заработал  движок державы  как  миленький,
бесперебойно и  уверенно, гениальная  машина, питаемая энергией ненависти  и
страха. А мы, Контора,  --  кочегары. Котельные машинисты у адова мотора. Мы
должны  бесперебойно  подкидывать в  ревущую  топку  горючее. Я  спустился в
машинное отделение уже после войны, и моя вахта не застала тех периодических
больших  авралов, когда  вместе с будничным угольком мелких  людишек в топку
партиями швыряли  то разномыслов  по  революции, то  бунтующих крестьян,  то
генералов, то государственных функционеров,  то академиков -- это вздымались
каждый  раз  новые волны  всенародной  ненависти,  всеэкипажного негодования
против  тех,  кто мешал двигаться к Счастью, бывшему  уже совсем близко,  за
горизонтом, за воображаемой линией между жизнью и смертью. Я быстро смекнул,
что наша братия -- кочегары -- так увлечена  подкидыванием людского уголька,
что не замечает довольно  важной, хотя  и печальной, подробности: всякий раз
вступающая  в новый  аврал вахта кочегаров  -- будто по расссянности, или по
недомыслию,  или по  тайному предписанию  --  стрательно запихивала в  топку
вместе  с порцией нового горючего почти всю  кочегарную  команду из прежней,
уставшей,  но  славно  потрудившейся  вахты.  Получалась  какая-то  странная
система:  всякий, кто спустился в  кочегарку, будь  он только топливом  или,
наоборот,  генерал- кочегаром,  назад  уже  выйти  не  мог.  Меня  это  даже
удивляло. Ну, хорошо  -- у топлива, допустим, никто не спрашивает, хочет оно
в топку  или оно, быть может,  возражает. Топливо  --  оно  и  есть топливо.
Судьба  его определена. А наш-то брат,  кочегар? Он-то  о чем думал? Ведь ни
один кочегар не хотел  быть топливом. А становились почти все. Так  почему?!
Почему  -- раз за разом,  год  за годом  --  спускалась в  преисподнюю новая
вахта,  сверкая  золотом  погонов,  скрипя  хромом  новеньких  сапог?  Сапог
хотелось среди  босой команды? Мяса вдоволь при голодном  экипаже?  Власти и
силы  над совсем бесправными, задураченными людьми?  Наверное. А  главное --
все  верили,  надеялись,  знали  почти  наверняка:  предыдущая  вахта   была
последней,  которую  использовали на  топливо  вместе  с  основным  горючим.
Начиная  с  них,  вот с  сегодняшней  вахты, отработавшие  кочегары,  хорошо
напитавшие  топливом  котлы,  будут   теперь  подниматься  наверх,  чинно  и
заслуженно  руководить, учить  и отдыхать. Но  никто не поднимался, никто не
выходил из  кочегарки. Так  уж,  наверное,  она была  задумана. А я,  лежа в
сапогах на кровати, в детской старого сокольнического  особнячка, прикидывал
размеры и направление вздымающегося над державой очередного вала ненависти и
убийства. И я придумал,  как оседлать эту  волну, как взмыть на ее пенящемся
кровью гребне на  самый  верх,  как  погнать  ее по  намеченному мною руслу,
заставить  ее слушаться, кормить меня, поить,  веселить и ублажать, наливать
меня через  край силой и утешать  самой большой властью, какая может  быть у
людей: дать равному  себе  доживать -- или  убить его.  И самое главное -- я
озаботился выходом из игры. Я  не хотел  быть  беспечным кочегаром, которого
новая  вахта  вместе  с  остальным топливом забросит в печь. Я и тогда  знал
наверняка, что бессменных вахт, последних, окончательных  не бывает.  Всегда
приходит  смена,  и  прошлую вахту  надо  уничтожить.  Потому я  должен  был
подумать, как исхитриться перед самым  концом  волны, перед началом  отлива,
перескочить  в  новую  вахту.  --  Я  знал точно,  что  цель  похода  нашего
сумрачного  корабля в Благословенное  Завтра -- само путешествие, Счастливые
Острова,  которые пообещали команде наши штурманы, может  быть, и существуют
за  туманным  небосклоном,  но расположены  они  на другом  глобусе. Так что
задача  проста, хотя  и  трудновыполнима: сделать  собственное  плавание  на
корабле постоянным и более или менее сносным. Он никогда и никуда не придет.
Все  родившиеся  на нем умрут  по дороге. Истинно в народе говорят: умудряет
Бог  слепца, а  черт  --  кузнеца. Замечательность моей  выдумки  была в  ее
простоте. Дьявольская  примитивность рычага,  которым  я надумал перевернуть
наш мир. Формула моей идеи состояла из трех частей. Первая: материал. Евреи.
Это,  конечно,  не  я выдумал.  Тысячелетиями  люди надежно  пользовались. Я
просто  заметил, куда  направляется очередная  волна  гнева нашего  Великого
Пахана. Они сами были виноваты, вызвав его вполне справедливую ярость. Пахан
наш всегда евреев недолюбливал, но во время  первой их войны с  арабами стал
полностью на  сторону жидов: Соображал,  что  всю эту черножопую сволочь  он
расколет  Израилем,  как  ломом.  И  что  он  за  все  это  получил? Грязную
неблагодарность  советских еврейчиков: когда  прикатила сюда главная жидесса
Голда Меирсон, они все будто с ума спятили, забыли, кто они есть, --  тучами
слетелись  к синагоге и носили  эту  свою бесценную Голду на  руках. Всплыло
сразу, как масло на воде, что коли человек уродился евреем, то, будь он хоть
сто раз просоветский,  в душе он все равно отступник и сионист. Вот тогда-то
Вождь рассердился всерьез. Как в песне поется: "И сурово брови он насупил...
" И стали мы исподволь брать евреев, готовить  большую  душиловку. Начинали,
как полагается, с вершков. Пришили по-тихому главного их режиссера и лицедея
Михоэлса, загребли пархатую  грамотейку -- академицу! -- Лину Штерн, окунули
самого  модного  джазмена  Эдди  Рознера,  поволокли   в  подвалы   физиков,
генетиков, лингвистов. В  Киеве подготовили большой заговор еврейских писак.
Да мне всего  и  не  припомнить.  Но в этом  был  хаос. Материалу надо  было
придать  форму. Конструкцию. В ней заключалась вторая  часть  моей  выдумки.
Врачи. Гигантский заговор  врачей. Врачи  одной национальности против  всего
народа. Да и эта конструкция была  моим изобретением только  наполовину.  Мы
ведь  и  раньше  сажали  врачей.  Но  профессия  не  играла  решающей  роли:
обвиняемый мог быть физиком, лингвистом или сталеваром -- важно было только,
чтобы  по  остальным  своим  данным  он  подходил  к  делу.  А  моя  задумка
предполагала  сделать  преступной  их  профессию в  неразрывной связи  с  их
преступной  нацией!  О, это была очень  коммерческая идея!  У нее был весьма
товарный вид -- ходкая мысль с большим спросом! Наложенная на  бардак нашего
единственного  в мире  бесплатного  здравоохранения,  она  должна  была дать
огромные   всенародные  всходы.  Ну  в  самом   деле,  кого  может  в  нашей
многонациональной      державе      взволновать       заговор      еврейских
бумагомарак-стрикулистов,  сочиняющих свою  чепуху  на несуществующем  языке
идиш, или иврит, или  черт его знает как? Или низкие происки жидов-генетиков
Менделя  и Вайсмана, доказывающих, что у гороха  есть  наследственность или,
кажется,  наоборот,  нет  ее?  Или сговор последователей буржуазных  выдумок
лжеученого  Норберта   Вейнера,   или  Вайнера,   или  Винера,  придумавшего
антигуманную машину,  которая  может выиграть  в шашки у нашего собственного
башковитого  еврея  Бронштейна?  Мы только  пожимаем плечами,  когда  жидосы
ехидно спрашивают: а кто в России самый сильный? А самый умный? А лучше всех
говорит по-русски? И посмеиваемся, когда они ликуют: самый сильный --  Гиршл
Новак! Самый  умный  -- Мойша Ботвинник!  Лучше  всех говорит по-русски  Юзя
Левитан!  Нашим  людям это все бим-бом, до фонаря, до  лампочки. А  вот если
населению объяснить  доходчиво,  что  их  дети болеют,  а родители  помирают
только  потому, что  бесчисленные врачи-евреи их не лечат или  лечат нарочно
неправильно,  заражают микробами и травят ядами, -- о,  как  понятна  станет
людям  причина их несчастий! Но  ведь  многие  могут не  поверить. Ну что ж,
любое большое дело  вначале  не ценится маловерами. И чтобы поверили все,  я
придумал   третью   часть   своего   плана,   замковый    камень,   коронку.
Евреи-преступники. Евреи-врачи -- особо опасные, ибо устроили заговор против
всего  народа.  Венец  вины:  евреи-врачи-академики  задумали  убить  Иосифа
Виссарионовича Сталина. А это, понятное дело,  в случае  их злодейской удачи
-- гибель всей страны. А вскоре,  если говорить откровенно,  -- конец  всего
человечества. Кружились,  выстраивались в голове  мысли,  четкие,  понятные,
округлые, как костяшки на счетах, и  взбесившийся декабрьский ветер за окном
неутомимо подстилал своим свистом  тишину в доме, и лишь из-за тонкой стенки
ползло  ко  мне  мычание,  жаркие  стоны  кретина,  и  не  понять было -- от
удовольствия или страдания он ноет, и все  ярче за  окном занималось тяжелое
зарево,  подсвечивавшее  кровянистыми сполохами  маленькую детскую  комнату.
Потом пришла Римма, села как-то сбоку,  понурившись, сложив руки на коленях,
и из-за красноватого сумрака, плясавшего пятнами на ее лице, она не казалась
мне  в  этот  момент нежной  еврейской цацей, а похожа была на простоволосую
усталую русскую  бабу. -- Ложись, -- сказал я и подвинулся на кровати, а она
смотрела на меня искоса, и в  глазу ее, налитом темнотой, прыгали алые блики
от  уличного  зарева.  Непонятно было  --  косится  она  на  мои сапоги, или
прислушивается к яростному  пыхтению дегенерата за стеной, или хочет сказать
что-то важное. Я взял ее за руку и  потянул к себе, а она оттолкнула меня  и
быстро  сказала: -- Я беременна!.. Это  был  выкрик отчаяния,  вопль гибели,
признания  в  окончательном  несмываемом  позоре.  А  для меня  --  радость,
нежданная сладостная награда за только что найденную великую идею. Теперь-то
уж,  с  младенчиком, -- куда она  от меня денется? И  с  радостью, искренней
нежностью, с  огромным желанием привлек ее к себе, крепко,  сильно, и шепнул
ласково: -- Спасибо тебе! Прекрасно! Я так рад... А она отпихивалась от меня
ладошками,  будто оглохшая,  вся напряженная, развернутая к стене, словно ее
волновали  мучительное сопение  и  жуткие рыдальческие  вскрики  кретина  за
стеной гораздо  больше, чем  мои слова. И бормотала судорожно: --  Ничего не
прекрасно...  Ничего не будет...  Я сделаю аборт...  Я обнимал ее, сильно  и
нежно,  любимую мою, девушку с начинкой, невестушку с пузцом, ты. Майка, уже
жила там  --  махонькая, с хренову  душу, крошечная, но  ты  уже жила,  и  я
смеялся от счастья, и целовал твою муттер, и приговаривал: -- Какой аборт? У
нас аборты, слава Богу, запрещены... У нас аборт -- грех, грех великий перед
Богом,  а главное -- перед това- рищем Сталиным! -- Все равно!.. Сделаю!.. У
нас есть знакомые... Я  не хочу  ребенка... --  И в яростной ее скороговорке
была ненависть к тебе,  Майка,  еще не родившейся, ни  в чем не повинной, --
ненависть, перенесенная с меня на тебя. А я похохатывал, и притягивал к себе
все крепче, и  раздевал уже, объясняя  неторопливо: --  Нельзя аборт делать.
Это  уголовное  преступление.  Предусмотренное статьей  140  "б"  Уголовного
кодекса.  Статья так  и называется -- "букашка"... Это каждая совгражданочка
знает, срок наказания -- до трех лет лагерей. -- Мне  безразлично...  Пускай
тюрьма... только не это... -- А ты об отце подумала?  -- ласково увещевал я.
--  Сильно он возрадуется, узнав, что ты пошла  на каторгу! А мать что здесь
будет делать?  Не-ет, ты об этом думать забудь. Радостно, ярко, как огненный
сполох в  ночи, закричал в соседней комнате кретин  и  чем-то  там загремел,
заскрипел, застучал. А  я трясущимися  руками стягивал с Риммы белье и жадно
гладил ее  молочно-белые  плечи,  дыбком торчащие  холмики  грудей. целовал,
теряя  сознание от наслаждения,  шелковую  склацочку под  животом  и  черный
треугольник ее  лона --  сладостный  парусок, темный кливер, туго надуваемый
жарким  ветром моей похоти.  И снова завыл, засопел,  заскрипел  кретин, и я
чувствовал,  как это  животное  испускает  мощный ток половой  свирепости, и
почему-то   это  мне  было   не  противно,  будто  он  заряжал   меня  своей
бессмысленной  темной  силой, и я уже натянул на себя  Римму, и  раскаленное
блаженство  стало  поднимать меня  волной,  и тут рздался пронзительный крик
Дуськи  Шмаковой. -- Господи!.. Господи, чо  деется-то?!. Сережка  мать свою
трахает --  и  снова отчетливо, ясно, потрясенно:  -- Шмаков,  да  ты  глянь
Придурок  Аниску  гребет!!! Торжествующий рев кретина, вопли  Дуськи,  вялое
бормотание   ее    мужи   "Уходи,    уходи,   нас    не    касается...    ",
смертельно-перепуганное  молчание  Фиры,  вырывающаяся  из-под  меня  Римма,
захлебывающаяся криком: Ты... ты... ты!.. Это ты.. вы.. вы.. всех людей  Так
же.  Мамочка  родненькая..  погибли  мы...  погибли  мы все...  Не  дал я ей
вырваться -- никогда не была она мне вожделенней и слаще, чем в ту кошмарную
минуту, под страстный горловой рев безумного урода, в сочащемся сквозь сизое
окно багровом свете далекого пожарища, в ощущении моей небывалой силы. Римма
горько плакала, стонала и судорожно шетала.
     --  Скоро...  скоро...  погибнем мы  все...  А  я  ласкал ее и  говорил
уверенно: -- Будущее принадлежит позжеродившимся. Слова змия-искусителя.  Но
она металась  по мокрой подушке,  рвалась и твердила: Здесь  нет будущего...
Здесь жизнь пошла  вспять... И мне было ее немного  жалко,  как серебристого
ночного могылька, который родился в сумерках,  и всего срока ему отпущено до
зари, и оттого он уверен, что  жизнь -- это тьма, это ночь, и предчувствует,
что  для  него  эта ночь  --  вечность.  Страшно  ревел,  ликовал, счастливо
взвизгивал и сопел  кретин. Всю ночь. Проклятый безумец! Все проходит.  И та
ночь  прошла.  И  бездна лет утекла. До  сего дня,  когда проснулась во  мне
ядовитая фасолька по имени Тумор. И  предстоит встреча с Магнустом. А  я уже
побрился. Трещит,  разрывается  телефон. Марина шипит из  коридора: --  Тебя
Майка спрашивает... Все, надо собираться,  надо ехать.  Язык пересох,  опух,
зашершавился.  Выпить  необходимо.  Скорее.  Боль в груди  тонко звякнула  и
екнула, ухнула, заголосила во мне, проснулась, выпросталась  из  обморочного
забытья  той далекой страшной ночи. Тумор.  Фасолька лопается, прорастает во
мне  стальными  створочками.  Магнуст против фасольки.  Оба -- против  меня.
Натянул  я на себя свежую сорочку и как-то равнодушно подумал, что вдвоем-то
они  могут, пожалуй,  меня одолеть. Марина  назло  мне включила  на всю мощь
радио.  Родина-  мать призывала молодежь быть ее строителями, украшателями и
защитниками. Исполать  вам,  добры молодцы! От Аниски Булдыгиной --  большой
привет. Родина, маманя дорогая!



ГЛАВА 12. "ПРОПАСТЬ"


     Я думал, что Майка  будет проситься на встречу. А она сказала: -- Магни
велел назначить время и место для разговора. Ему все  равно...  Магни. Ай да
Магни!  Магнуст.  Маленький  зверек,  который рвет  глотку  гремучим  змеям,
наповал их душит. Посмотрим, посмотрим на тебя в работе, маленький Магни. --
Молчишь? -- сердито спросила Майка. -- Выдумываешь что-нибудь? -- А чего мне
выдумывать?  Давай часа через два. Ну, допустим,  в пятнадцать. -- Хорошо, я
передам Магни.  А  где?  --  Где?..  Где?.. Дайка  сообразить,  -- вроде  бы
озаботился  я, хотя думать  мне было не о чем. Мне,  как  и Магнусту,  время
встречи было  безразлично.  А место -- вот как раз место могло быть толь- ко
одно.  Показывали  у  нас такой  детектив  гангстерский  --  "Место  встречи
изменить нельзя". Так вот, будто нарочно для нас с Магнустом придумали: наше
место встречи менять нельзя. В смысле  -- мне нельзя.  Мы  с Магнустом можем
встретиться  только в одном  месте. -- Слышь, дочка, скажи этому своему, как
его там, Магнусту, что ли... -- Его зовут Магнус Теодор! -- Ишь ты! Во дает!
Ну, я-то человек простой, для меня это слишком сложно. Пускай будет Магнуст.
Ты  ему передай,  что  я приглашаю  его на  обед, там обо всем и покалякаем.
Пусть приезжает в "Советскую", там хоть поесть можно прилично. Значит, жду я
его  в пятнадцать, в ресторане. Пусть  скажет  метрдотелю, что он мой гость,
его  проводят...  Вот  так.  Вот   там  и   получится   у   нас  родственная
непринужденная  беседа,  семейный, можно  сказать,  обед,  дружеская  тайная
вечеря. Под заботливым  присмотром Ковшука. Под  его оком,  хоть и сонным, а
все  ж таки недреманным. Все! Все! Пора выгнаиваться  из дома, прочь отсюда,
надо  на  улицу скорее, на  воздух,  может  быть, там  я  продышусь немного,
обмякнет давящая  боль  в  груди, может, сникнет немного и подвянет стальная
серозная  фасолина в средостении. Ах, как нужен мне сейчас стакан  настоящей
выпивки!  Не газированной сладкой шипучки из зеленого пеногона, а настоящего
горючего -- водки, коньяка, виски, рома! Нету. Дома пустыня. Завал импортных
товаров, а выпивки -- ни капли. Интересно, куда дели ром, в котором везли на
родину  Нельсона?  Огромная  бочка  ямайского  рома,   в  которую  погрузили
убиенного  при Трафальгаре  адмирала.  Столько выпивки не пожалели, чтобы не
протух одноглазый дедушка на  долгом пути к  их туманному Альбиону. Господи,
неужто  вылили  потом  весь  ром?  Наверняка  вылили,  сволочи,  знаю  я  их
буржуйскую брезгливость.  Мы  бы  не вылили,  мы  бы выпили.  Мы от  дорогих
покойников не  брезгуем.  Словно  к  материнской титьке, припал бы сейчас  к
нельсоновской  настоечке: пока до  гланд  не насосался бы,  не  отвалился бы
замертво,   полный  благодарной  памяти  спасителю  отечества.  Еще  немного
дотерпеть -- до бара "Советской". Спуск в  лифте, короткий быстрый проезд на
"мерседесе",  мраморный вестибюль -- порт приписки адмирала Ковшука, розовый
полумрак бара --  и живая струйка  рома, текущая по иссохшей трубке пищевода
прямо  в  желудочек  моего  исстрадавшегося сердца! -- Марина! -- крикнул  я
сквозь притворенную на кухню дверь. -- Если будут звонить со  службы, скажи,
что я в Союзе писателей на совещании. А если  позвонят из Союза, сообщи  им,
что  я  выступаю  на  телевидении...  Она  вынырнула из кухни мгновенно, как
кукушка из часов.  Пламенело злобой  лицо, бурый румянец осатанелости тяжело
лег  на  скулы. Ей-ей, волосы дымились  рыжеватым пламенем, и слова вылетали
сквозь щелку между передними  зубами, как плевки кипящей желтой смолы: --  А
если с телевидения спросят? Передать, что ты пошел к своим проституткам?! --
Придурочная  моя! Цветочек  мой  малоумный, что ты несешь?  Я  же при тебе с
Майкой  договаривался...  Она завизжала яростно, и ненависть стерла смысл ее
крика,  как  радиоглушилка растирает  в  бессловесный  сердитый  гул  "Голос
Америки". А я смотрел в ее пылающее лицо и  чувствовал к ней острое желание.
Это было какое-то неожиданное темное, глухое некрофильское чувст