трясти!  Елки-моталки,   ничего  себе
государственный водитель! Тоже мне, кормчий сыскался! Наглец, медная рожа. И
ответил задумчиво: -- Это уж точно ты сказал, Минька... Он весело засмеялся,
наклонился через стол и, вперив в  меня  свинячие круглые глазки без ресниц,
заявил:  --  Значит, запомни,  Павел:  мы  с  тобой  старые  товарищи,  и  в
неофициальной  обстановке,  где-нибудь  дома  или  на  отдыхе,  можешь  меня
называть свойски, простецки --  Михаилом  Кузьмичом. А  здесь я --  один  из
руководителей  главнейшего   учреждения  советской   власти,   и  для  общей
дисциплины обращайся ко мне, как положено, -- лтоварищ полковник".  Ясно? --
Так точно,  товарищ полковник! -- Я вспомнил  предупреждение Крутованова. И,
хотя  мне  было  бы  исключительно  противно называть  раскормленного  кнура
лМихаилом Кузьмичом",  решил  безоговорочно  подчиниться.  Нельзя  суетиться
впотьмах, нельзя предпринимать никаких шагов, не зная наверняка запаса сил у
противника. -- Я только хотел поинтересоваться, какие будут указания по делу
врачей. -- Не  лезь поперед батьки, --  и он строго нахмурил белесые бровки.
--  Твой  номер  восемь,  когда  надо,  спросим...  --  Так  точно,  товарищ
полковник,  -- откликнулся я, и  видно  было, что от этого моего обращения и
возможности командовать  мною Минька получает чувственное  наслаждение,  как
хряк в теплой глинистой луже. Он достал из ящика тоненькую папочку, вынул из
нее лист, исписанный столбиком фамилий,  и  протянул мне:  -- Вот  этих всех
надо  эабрать  и  крепко  отработать...  Вовси,   второй  Коган,  ларинголог
Фельдман, невропатолог Этингер, Гринштейн, личный врач Иосифа Виссарионовича
Майоров, профессора Зеленский, Хессин, Виноградов, Гершман, Егоров -- и всех
далее,  по спискам. -- Товарищ полковник, может, не брать всех  сразу, у нас
материала пока нету, колоть  их не  на чем.  Не  сможем  дело  выстроить как
следует. -- Как это не сможем? Сможем! -- усмехнулся Минька. -- И матерьялов
у  нас предостаточно.  Ты резолюцию  товарища Сталина нидел? Он снова открыл
папочку и  протянул мне  лист сопроводиловки к  делу, которую писал вчера  в
кабинете  Крутованова. лБить. Бить. Бит. И.  Сталин". --  Вот это и есть наш
главный матерьял -- указание великого нождя! --  веско  сказал  Рюмин. --  И
заруби  себе  на  носу: от всех твоих хитромудрий одна  глупость выходит. Не
старайся ты всегда быть умнее всех!  Не глупее тебя  люди над тобой сидят...
Ай да  Минька! Ай да неглупый человек надо мной! Какой молодец! Как он сразу
вписался в нелепый восторженный прыжок своей судьбы! Ай  да Минька-посадник!
Всех  посадит -- если поспеет... Самое смешное,  что  была у меня за пазухой
парочка  слов и аргументов, чтобы  перевести этого кабанюку из командирского
экстаза в скучное сидение на  жопе. Но ответил я  пока: -- Слушаюсь, товарищ
полковник, зарубить себе на носу и не страться быть умнее всех! И не потому,
что следовал  совету  Крутованова,  а  потому,  что  прежде,  чем  придушить
маленько Рюмина,  надо было  мне разобраться в  своих делах с самим  Сергеем
Павловичем. Ибо сейчас я  был  в позе человека, пытающегося взять под  мышку
два арбуза. Тонкость ситуации состояла в том, что жлобство  и грубые  окрики
Миньки  меня  не могли  ни унизить,  ни  испугать -- я  его слишком  глубоко
презирал, чтобы  бояться или  обижаться.  Да и сделать  ничего  пока что эта
скотина  мне  не  могла.  А  вот корректно-вежливый,  прекрасно  воспитанный
Крутованов мог  меня прикончить в любую минуту: мое досье на него оставалось
в бесхозном  сейфе Абакумова. И вопрос о том,  кто станет хозяином хранилища
великих тайн, был  совсем  еще  не  решен.  Сейчас  мне  не время заниматься
Минькой, сладко упивающимся грехом наглой горделивости, а надо  любой  ценой
разомкнуть   смертельно  опасную  цепь,  приковавшую  меня  через   досье  к
Крутованову...  Я поднялся к себе в  кабинет,  запер  дверь,  взял из  сейфа
агентурное дело секретного осведомителя Дыма и на листе бумаги стал рисовать
для наглядности схему. Мне надо рассмотреть всю цепь разом, чтобы порвать ее
в самом  слабом звене. Итак,  сходитесь... Начнем с досье в сейфе Абакумова.
Оно недостижимо. Что в нем есть? Что там для меня опасно? В общем-то все. Но
там  нет ни  одной  строки,  написанной  моей рукой. Только рапорты  Дыма  и
официальные справки.  Кто наводил  справки --  в  нашем  бардаке  установить
трудно, тем более что я частенько подставлял кого- нибудь из сотрудников. Но
агентурная карточка Дыма находится в Центральной агентурной картотеке, и там
сразу  установят,  что  Дым --  мой  агент. Правда,  больше там ничего  нет,
поскольку Дым был  не платным агентом,  а  осведомителем лна  компромате", и
никаких выплат,  подлежащих регистрации, в  карточке  не  значится.  Значит,
никаких сведений о сроках, датах наших контактов в карточке  нет.  Вообще-то
прекрасно, что столько видов стукачей породил мир, раздираемый обострившейся
по мере приближения  к социализму классовой  борьбой! Стукачи платные Ч-  за
денежное вознаграждение,  разовое,  периодическое или  постоянное.  Стукачи,
завербованные на  компрометирующих  материалах, стучащие  за наше  молчание.
Стукачи лна патриотизме", тайно  осведомляющие нас о  неправильном мышлении,
разговорах  или поступках  сограждан. Стукачи лна обещании"  -- за  помощь в
служебном  продвижении. Стукачи-дети,  стукачи-родители, соседи, сослуживцы,
дворники, просто  малознакомые люди, стучащие лпо слухам". Я свидетельствую:
в  каждой  большой  семье, в каждой  коммунальной квартире, в каждом доме, в
каждом учреждении были счукачи. Все стучали на всех. Это не преувеличение, а
обязательное   правило   игры,  которая   называлась  лпослевоенная  жизнь".
Осуществить его было несложно, ведь каждый счастливый советский гражданин за
свое  счастье в чем-нибудь проштрафился перед властью. У  всех был хоть один
арестованный родственник, у половины -- побывавший в плену или на  лвременно
оккупированных   фашистами  территориях",  а   это   практически   считалось
преступлением.  Ну и не говоря  уж о том, что  вечно голодное  население все
время  покушалось   украсть   себе  на  еду   какой-нибудь  социалистической
собственности и в условиях всеобщей  бдительности регулярно попадалось. Нет,
недостатка  в осведомителях  мы не испытывали. Их  было  столько, что многие
донесения  мы  не  успевали  обрабатывать.  Поэтому  не вызовет  вопроса  то
обстоятельство,  что  в  течение трех  лет  я не  прибегал  к  помощи  Дыма.
Предположим,  он болел.  Пожилой человек..  Так-так... Об этой истории знает
Мешик, но Абакумов  не  успел  устроить нам очную  ставку, а по  телефону он
наверняка  с  ним  ничего  не  обсуждал,  весь  расчет министра строился  на
неожиданности... Агентурное дело... Из  него можно вынуть все донесения Дыма
за последние три года.  И сжечь. Болел Дым -- и ничего  не доносил. Но  если
досье попадет в руки Крутованова, то через час Дым будет у него в кабинете и
пятью  несильными  ударами из  него выколотят даже  те  подробности,  что  я
запамятовал. После чего Дым будет бесследно развеян.  Но вместе с ним пропал
я.  Ах, горечь старой мудрости: доносчик Ч- что перевозчик: нужен сейчас,  а
там --  не  знай  нас... Неотвратимый  соблазн доносительства,  без которого
немыслима любая  полицейская игра. Корыстный азарт  изветчика и доказчика...
Куда  ведешь?  К  позору и  смерти. Безумная  надежда  доводчика  откупиться
доносами  от угрозы  или приобрести выгоду ведет стукача извилистыми тропами
по костям жертв и  приводит к  позору  и смерти. Когда досье  всплывет --  а
всплывет оно обязательно, -- Дым  умрет. В муках и страхе. И  я умру.  А это
неправильно.  И постепенно откристаллизовалась  мысль, особенно наглядная на
вычерченной схеме, что самое слабое звено и  есть сам Дым. Если он исчезнет,
цепь будет разорвана. При  тщательном поиске ее можно связать на живую нитку
и без Дыма: допрашивать Колокольцеву, можно и  Мешика, надо будет с усердием
колоть  меня.  Но это  все сложно. Для такого поиска нужен  новый интересант
против  Крутованова,  равный  своими  возможностями  павшему  Абакумову.   А
возникнет такой интересант не скоро. Стало очевидно, что самое слабое  звено
в  цепи --  оно же и  самое  связующее. Я  разорвал схему на ровные  клочки,
сложил в  пепельницу и поджег спичкой. Дождался,  пока клочки превратились в
ломкие, хрусткие пленки пепла, тщательно растер их ровный прах и сбросил эту
невесомую  грязь  в  мусорную  корзину. Широко  распахнул  форточку  и, пока
проветривался  легкий запах гари, вынул  из аген- турного дела все донесения
моего бесценного осведомителя за последние три года и спрятал их в карман, а
папку задвинул  в самую глубину сейфа и взмолился истошно, чтобы никогда, до
самой  пенсии, мне ее не видеть. О, как нелепо самонадеянны мы и слепы в миг
откровения  сиюминутных  истин,  кажущихся нам провидением  будущего! Прошло
меньше двух с половиной лет, и развеянный, навсегда исчезнувший Дым повернул
мою  судьбу  и пути  всего человечества  в  другую  сторону. В ночь накануне
смерти Лаврентия  Павловича  Берии...  Я  вышел  из  Конторы,  спустился  по
Пушечной, из вестибюля ресторана лСавой" позвонил по  автомату. У нас ведь в
Конторе  никогда  не угадаешь, чей  телефон  сегодня прослушивают.  А с этой
минуты должно быть недоказуемо, что мы виделись  с Дымом последние три года.
--  Иван  Сергеич!  Привет! Узнаешь?.. --  А как же!  Конечно!  Как тебя  не
признать: у тебя  голос наособицу --  едкий, быстрый  у тебя голосок...  Как
поживаешь,  друг  ситный? --  Без  тебя,  Иван Сергеич,  скучаю.  Повидаться
сегодня  надо,  пошептаться  кое  о  чем приспичило... Ч~ Вот  беда-то! Меня
радикулит  ломает. А завтра-послезавтрева нельзя? -- Иван Сергеич, голубчик,
ты ж знаешь, я  тебя  глупостями  не  беспокою.  И  про  радикулит  свой  не
волнуйся,  я к твоему дому теплую машину подам. Ты мою  лПобеду"  знаешь? --
Как  не  знать!..  --  Я  к твоему дому сзади подъеду,  с  черного хода,  со
Скатертного переулка. Ты в семь часиков ровно выскакивай, я тебя подберу. Да
и разговору  у нас с тобой минут на двадцать. Заметано? -- Аусгецайхнет,  --
засмеялся  Иван  Сергеич  Замошкин, старый  ювелир,  агентурная кличка  Дым.
Прогулялся  я  не  спеша вверх  по  Пушечной  и вернулся в Контору.  Зашел в
приемную  к  Миньке Рюмину,  где  Трефняк сообщил мне  уважительно:  лМихаил
Кузмич поехали домой отдыхать, часа через  два  вернутся". Я пообещал  снова
прийти  и отправился к Кате Шугайкиной, помял  ей  немного каменные  сиськи,
отклонил предложение трахнуться тут же, прямо в кабинете, объяснив, что меня
сейчас  ждет Рюмин,  пообещал  это восполнить в другой  раз и пошел от нее в
буфет, где немного побалагурил  с оперативниками, выпил  чаю  с  теплыми еще
пирожками,   рассказал   ребятам   свежий  анекдот   о  том,   как   спорили
офицеры-союзники, чей вестовой ловчее и хитрее, и  с сожалением простился  с
ними, сказав,  что должен зайти к Шугайкиной, помочь ей с одним хитрым жидом
разобраться,  а  из буфета  прямоходом  направился в  кабинет к  Подгоицу  и
Кирьянову побалакал с ними, настоятельно порекомендовал посетить буфет,  где
дают еще теплые пирожки  и бутерброды с лососиной, а уходя, приказал: завтра
кровь из носу  -- положить мне  на  стол справку по  делу о  вредительстве в
литейном цехе автозавода имени Сталина... Я  создавал  себе алиби. На всякий
случай. Только очень береженого  бережет Бог. И  алиби  я себе конструировал
заведомо береженое: на  случай вопроса  множество людей,  ссылаясь  друг  на
друга и  обязательно расходясь  во времени,  готовно подтвердят  интимность,
непринужденность  и  постоянность нашего общения в  течение вечера. И только
после этого явился  в приемную Кобулова, где по растворенной в кабинет двери
понял,  что  хозяин  в  отсутствии.  Его   адъютант  Гегечкори  после  моего
вчерашнего  визита  смотрел на  меня  много приветливее: --  Какие проблемы,
дорогой? -- Все в порядке. Мне надо было бы с Богданом Захарычем поговорить.
-- Будет после девяти.  Ч" У меня  к  вам  просьба --  я  у  себя в кабинете
безвыходно, позвоните, пожалуйста, когда придет  товарищ Кобулов. -- Хорошо,
сделаю.  А  хочешь,  приходи  прямо  к  двадцати одному часу --  пока  здесь
соберется толпа, я тебя вперед пропущу... -- Спасибо большое... Значит, я на
месте... Теперь можно ехать. Все,  что  мог, я сделал.  В  случае чего пусть
Крутованов сделает лучше. Вдовец  Замошкин  жил  одиноко. Где-то  на Полянке
обитала его замужняя  дочь  с  двумя  детьми.  Какое-то время  его  могут не
хватиться. А когда хватятся, надо чтобы и дыма от него  не осталось. Никаких
следов. Надо сделать так,  чтобы, захлопнув дверцу  моей  машины, он как  бы
захлопнул за собой крышку гроба. Фигурально выражаясь, конечно, поскольку не
предвиделось никакого гроба Ивану Сергеичу,  прытко юркнувшему, несмотря  на
радикулит,  в  задний  салон  автомобиля.  Влез,  перегнулся  через спинку и
троекратно облобызал меня сзади в  уши. Он  меня любил. Да и я к нему хорошо
относился,  с  тем  неизбежным  уважением,  которое  испытывает  придирчивый
заказчик  к  умелому  спорому   мастеровому.   А  Иван  Сергеевич  Замошкин,
безусловно,  был  мастером стука. -- Как, голубь мой, поживаешь? Девок, чай,
дерешь  нещадно? А?  -- Случается,  --  хмыкнул и,  гоня  машину  в  сторону
Садового кольца. -- А я, старый кобель, закончил свой боевой счет. Поросенок
больше не маячит, хоть отрежь его. А жаль-то как! Самая большая это радость,
друг ты мой сизый, дать бабе по... -- Не клепай на себя зря, Иван Сергеич, у
тебя еще полно радостей  в жизни. Золотишко, например, камешки хорошие... --
Верно  говоришь, все верно,  Пашуня,  большое  это  удовольствие  -- красный
камешек на  ладони покатать.  Но это уже все  по  инерции,  потому как, если
поросенок начинает слабеть, сохнуть, значит, пиши пропало, пошла твоя житуха
на спуск, природа твоя гниет, к смерти движется... Я  смотрел  на него через
обзорное зеркальце и думал, что этот смешной человечек, похожий на пеликана,
наверняка бы возрадовался своей скучной жизни  при отсохшем  поросенке, кабы
знал, что уезжает из своего  дома навсегда. Но он ни о чем не догадывался и,
только посмотрев в  окно,  всполохнулся: --  Батюшки, куда ж это  мы с тобой
заехали?  Никак, Сокол минуем? -- Ага, Сокол... -- Мы  промчали развилку  на
Волоколамское и повернули на  Ленинградское шоссе. -- Человек с нужной вещью
боится  ехать  в город. Ты  вещицу  посмотришь,  определишь, что  это такое,
сколько стоит и кому  могла принадлежать, -- и везу тебя домой... За городом
светила  лишь   мутная   белизна  полей,  дымные  далекие  огоньки  каких-то
несуществующих жилищ, черно подступал к обочинам лес. Еще километров восемь.
Там место, указанное мне  вчера  в  газете лВечерняя Москва".  Место вечного
упокоения моего агента  Дыма,  старого ювелира Замошкина,  умного  пеликана,
знавшего забавную тайну о том, что у нас с ним нет  и не  было души. Не наша
это вина  и не достоинство,  просто определенное свойство наших  организмов.
Ах, с каким удовольствием  поговорил бы с Дымом Сергей  Павлович Крутованов!
Как  много  интересного узнал бы  он обо мне, о возлюбленной  своей  барышне
Колокольцевой, о себе  самом. Но я не могу ему доставить этого удовольствия.
А у моего дедугана все равно  нет выбора: состоявшийся разговор  со мной или
предполагаемая беседа с  Крутом для него закончились  бы однозначно.  Может,
чуть изменились бы обстоятельства и место захоронения. Хотя для человека, не
ощущающего  в  себе  души,  место и  способ  захоронения не  имеют значения.
Исполнитель приговоров Касымбаев,  знакомый мой, рассказывал как-то,  что  у
киргизов вообще нет кладбищ -- есть в  горах лместо для  бросания костей"...
Красная  стрелка  спидометра  уперлась  в  л120".  Глухо гудели  баллоны  на
промерзшем асфальте. Редкие встречные машины слепо шарили  по дороге желтыми
лучами фар. Замошкин завозился на сиденье и спросил  с тревогой: --  Ехать в
город с вещицей побоялся, а меня  не побоится? -- Не побоится, он  тебя и не
увидит. -- А как же тогда?.. --  Не  морочь  мне  голову, я  сейчас о другом
думаю. Он замолк, но я физически  ощущал охватившее его  волнение, его тихую
суетливую копошню сзади, испуганное сопение. -- Скоро? -- не выдержал он. --
Теперь скоро, почти приехали... -- Я свернул с шоссе  на  булыжный проселок;
на  обледенелых каменьях  юзом носило  зад машины,  пока мы объезжали спящую
деревню Ховрино и по  крутогору медленно  спускались на берег Москвы-реки. Ч
Где? -- выдохнул Замошкин. -- Здесь. Давай выйдем из машины, не нужно, чтобы
нас тут  видели...  Послушно, как под гипнозом, вывалился  наружу  Замошкин,
захлопнул за собой  дверь, и  кромешная темнота объяла нас. -- Паш, здесь же
мгла  и  жилья  никакого, --  как  напуганный  ребенок,  просил он  меня  об
успокоении. Я взял его под руку и заботливо повел к кромке речного льда -- у
меня уже обвыклись глаза с  темнотой, да и снег хорошо отсвечивал.  --  Нам,
Сергеич.  в наших делах свет и многолюдство совсем не  нужны, -- объяснял  я
ему, но он  слабо вырывал свою руку и бормотал:  -- Что ты  удумал... тут  и
людей  никаких  быть не  может...  поехали назад... А я вел  его  по  льду к
середине  реки,  напряженно  всматриваясь  в  завидневшуюся  впереди  полосу
черноты.  Самому бы не  угодить. Вчера в лВечерке" был радостный репортаж  о
том,  что  пер-  вый  сормовский  речной  ледокол, проломив ледяной панцирь,
пришел  среди зимы в Северный речной  порт.  На  кой  черт  это  нужно -- ==
очередной  бессмысленный рекорд, --  но  в течение суток  пролом  сохранится
наверняка. Замошкин вдруг остановился,  повернулся ко мне, схватил за руки и
жарко,  яростно  прошептал:  -- Паш, ты меня  убивать привез? Я ненатурально
засмеялся: -- Сергеич, ты совсем сдурел, что ли? Зачем  мне тебя убивать? --
Не знаю зачем,  но  сердцем чую --  убить ты  меня  хочешь. Смертью  от тебя
наносит... -- Да перестань глупости говорить, Сергеич! -- Мы уже  были рядом
с  черным торосистым  фарватером,  и  глыбки  вывернутого  льда  перехвачены
спайками. -- Глянь лучше сюда, посмотри под ноги!.. Оглядись!.. Он отлепился
от  меня, повернулся  и  наклонил подслеповато голову к  насту. Из-под шарфа
выглянула горбатая жирная  шея. Я размахнулся и  ребром ладони, как топором,
секанул резко, с вытяжкой под свод черепа. Хрустнул чуть слышно позвоночник,
мокро  булькнул  горлом  ювелир  и грузно  упал  в снег.  Я присел рядом  на
корточки,  быстро обшарил  все  карманы,  бумажник  положил к  себе,  связку
ключей,  лупу, маникюрные ножницы, какой-то волчок, всю эту  чепуху связал в
носовой  платок. Потом  поднял его -- тяжеленек старик оказался! Ч- и бросил
на темнеющий вздыбленный лед пролома. Но труп не  погружался, не продавливал
уже схватившийся  ледяной припой, и тогда я  с  силой  ударил его в спину, и
сразу же разнесся  скрипучий протяжный треск, льдины раздались  и проглотили
Замошкина.  Над черной водой  вздулось несколько пузырей и  закурился легкий
парок. Я бросил в промоину связанный из носового платка кулек, отряхнул руки
и пошел к берегу.  Здесь течение после шлюза быстрое, его  подо льдом далеко
утащит. Раньше апреля  не всплывет то, что после рыб  останется. А до апреля
дожить  еще надо. Сел в машину и погнал на  всю  железку  в Москву. Я сделал
все, что мог. Теперь, когда я маленько заблиндировался от Крутованова, можно
будет и с Минькой разобраться.  После  девяти прибудет  на службу Кобулов, и
мне,  исправно  дожидавшемуся  его   весь  вечер  в  своем  кабинете,   надо
обязательно повидаться с ним и  переговорить кое о каких пустяках... Сбросил
скорость у  светофора, огляделся --  оказывается, укатил я за тридцать лет с
Ленинградского шоссе на  Каширское,  -- лПобеда" моя  серенькая  оборотилась
голубым  лмерседесом",  почти  новым,  с  фирменной  шипованной  резиной.  С
ледяного припая Москвы-реки перебрался я в вестибюль Онкологического