поле,
не  знал, закончит  ли  ее  вечером.  И,  разведя  в  очаге огонь, не ведал,
доведется ли попробовать похлебку.  Да, в целом все  было  неплохо. Этот мир
был готов к тому, чтобы мы его убили. И мы были готовы. И надеялись, что нам
не  будет  мешать  новый министр  С. Д.,  который  пообещал  сейчас:  -- Нет
препятствий  для успешной нашей работы! С государственными вопросами  выйдем
на  товарища Сталина, с ведомственными смело выходите на меня, рассмотрю, не
мешкая... Вот так-то!  Войдем и выйдем... Да, так оно  и получилось: вошли в
свое   прошлое,  а   вышли   в  будущем.  Мы  вошли   в  него   с   огромным
оперативно-следственным делом лВрачи-убийцы", а сейчас Магнуст вышел на меня
с вопросами и претензиями. Мне ли  отвечать  на  них? Боюсь, многовато чести
для меня, скромного специалиста по технике  безопасности  -- государственной
безопасности, я имею в виду.  Идея  моя -- что  правда, то правда. Ну,  а уж
само дело  -- задачка  для меня непосильная.  Я думаю,  что только на первое
установочное совещание по разработке  лВрачи-убийцы" Игнатьев  С. Д.  собрал
больше  людей,  чем во всем твоем  МОССАДе  вонючем работает, дорогой ты мой
зятек,  Магнуст!...  Игнатьев  молча,  не перебивая,  слушал  доклад  Крута.
Наверное, С. Д.  очень  хотел  перебить, поучить  и выставить оценку  своему
быстромыслу-заместителю,  но   министр  явно   плохо  петрил   в   специфике
оперативных    комбинаций    и   опасался    вслух   ляпнуть    какую-нибудь
профессиональную  глупость.  А как  всякий  партийный  работник,  он  привык
вкладывать всю душу в любимое дело, которое ему поручили позавчера, и сейчас
он  демонстрировал  нам  свое  душевлагалище  тяжелыми  вздохами  по  поводу
вероломства и душегубства профессоров-отравителей.  Игнатьев размечал доклад
Крута вздохами,  как знаками препинания -- у  него  были даже вопросительные
вздохи. Когда Крут резюмировал предложения, С. Д. был похож на вспотевший от
горестного волнения асфальтовый каток. -- Нам народ, нам история не простят,
коли мы этим проф-  фостам шкуру до  костей не спустим, --  напутствовал  он
нас. Животное! Неприятный тип, конечно, но  все равно лучше пусть будет этот
серый  безмозглый скот,  чем кровоядный  разбойник Абакумов! Я  читал это на
лице Крута  и соглашался с ним. А выяснилось  чуть погодя,  что мы с ним оба
крупно  ошибались. Но  это  потом выяснилось.  Недооценили  мы  тогда С.  Д.
Неукротимый  боец  Крут,  уже  затевая   новый  круг   интриги,  шепнул  мне
товарищески,  доверительно:  -- А  он  неплохой  мужик,  Семен  Денисыч!  --
Помолчал,  пожевал  губами  и добавил  почти  поощрительно:  --  Жаль только
кургузый  какой-то...  А кургузый мужичок Игнатьев,  оглядевшись помаленьку,
обжив  не  спеша  министерское  кресло, ознакомившись  с игрой  и  игроками,
разобрался неторопливо  с  кладовой  тайн  в своем  сей-  фе, принадлежавшем
некогда  Абакумову.  Нашел  мое  досье  на  Крута, извлек его  из  пустоты и
безвременья  главного  тайнохранилища державы  и приделал ему  ноги.  И  как
ловко!..  Но это  потом было,  а тогда  мы  занимались  формированием  дела.
Работенки хватало  -- созданная  специально  для Миньки Рюмина  Следственная
часть по особо важным делам выделилась из Следственного управления на правах
главка  и  росла  как  на  дрожжах.  Скоро  на   Миньку  пыхтело  более  ста
следователей. Ну,  а  уж  оперативников-то  никто и не  считал! Если  бы эти
ребята не были  такими  остолопами,  они  могли  бы  экстерном в  два  счета
выучиться на врачей, потому что ежедневно по многу часов занимались  со всем
цветом советской медицинской мысли в  полном  составе. Мне кажется,  что  ни
одного настоящего головастого профессора мы не пропустили, всех  спустили  к
нам  в казематы! Вместо  почившего  Моисея  Когана подтянули  его братана --
Борис  Борисыча.  Вместо  забитого  ногами  Этингера взяли его  сына. Вместо
казненного  Шимелиовича  --  этого  по-честному,  по  приговору  --  дернули
Раппопорта.  Чтобы  профессор   Михаил  Егоров  не   скучал,  подсадили  ему
профессора Петра  Егорова. К Преображенскому -- Зеленского. К Виноградову --
Шерешевского. Фельдмана к  Фейгелю, Гринштейна  к  Гельштейну, Серейского  к
Збарскому, одного  Незлина к другому  Незлину... И конца и  края им  было не
видать, всем этим  светилам и шишкам.  И все  они в камерах светили довольно
тускло...  Да  и странно было  бы ждать  от  них,  чтобы они  там  сверкали,
лучились  и  светились,  когда их медленно,  но верно подвигали  к участию в
спектакле,  который  заканчивается  довольно  необычно  для  исполни-  телей
главных   ролей:   под  занавес,   под  бурные   несмолкающие  аплодисменты,
переходящие в овации, под восторженные  крики  и возгласы миллионов зрителей
--  всех  актеров  вешают.  Не  в  каком-нибудь  там  переносном  смысле,  а
буквально,  как говорилось  в старину,  лповесить  за шею". Да, за шею.  Для
этого   предусматривалось   сценарием  даже   принятие   Верховным   Советом
специального  закона -- лподвергнуть  смертной казни через повешение". И  не
где-нибудь  в  темном закоулке,  сыром  подвале, безвидном подземелье,  а на
Лобном  месте,  на Красной  площади,  в  самом  пупе  первопрестольной нашей
столицы.  Честное слово, не  шучу!  Святой истинный крест! Это  Лютостанский
придумал. Я  смотрел на истерический азарт моего гнойного полячишки и видел,
с  какой страстью,  с какой искренней горячностью  пробивает он среди  наших
недоумков этот  бредовый  план, и видел,  что он  близок  к  торжеству  двух
основных идей своей жизни Ч- унижению и мучительству евреев и окончательному
позорному  посрамлению  советской   государственности.  Лютостанский  сипел,
убеждал,  агитировал и  доказывал, и как-то  постепенно  так получилось, что
иного финала  этому кровавому представлению уже  и не предвиделось. Не знаю,
понимал  ли  кто-нибудь,  что  если эта публичная казнь свершится,  то  наше
Отечество будет навсегда исторгнуто  из сообщества цивилизованных народов  и
всему нашему будущему будет нанесен  невосполнимый урон, но  ни один человек
не возразил  Лютостанскому. И  я  сдержанно, но  тепло, чуть-чуть завистливо
нахваливал эту замечательную режиссерскую  находку в  предстоящем  небывалом
спектакле.  Правда,  моим  мнением уже  никто  особенно и  не интересовался.
Произошла любопытная штука -- я стал  незаметен  на сером фоне кулис, откуда
старался не  высовываться,  пока на авансцене  разворачивались  такие  яркие
события и  орудовал  первый  герой-любовник  Минька  Рюмин  с призванной  им
компанией  хищных  ничтожеств. Для  театра это вещь довольно обычная.  Когда
пьеса  принята  и  утверждена к  постановке, любимец всех  --  драматург  --
начинает мешать своим присутствием.  Он хочет  давать  советы, указания,  он
считает возможным вмешиваться в решения и задумки режиссера,  он  поправляет
актеров,  недоволен   реквизиторами,  сетует  на   гримеров  и   возмущается
осветителями. Лучшая участь для автора -- пропасть до премьеры. В  те поры я
ничего не знал про  театр,  но хорошо все понимал про нашу Контору, и потому
сделал все от меня зависящее, чтобы не только  исчезнуть из  виду, но и свое
авторство этого кошмарного действа изгладить из  памяти живущих.  Тем  более
что соискателей  бессмертной авторской славы в представлении лУбийцы в белых
халатах" было предостаточно. Надо отдать должное Лютостанскому -- он проявил
недюжинные  организационные  способности.  Он  был  так занят, что  пришлось
бросить  даже  любимое  занятие  --  вырезание  бумажных  цветов.  Пользуясь
вакуумом в нежной рюминской душе, похожей, наверное, на свинячий кишечник --
я  ведь  отошел  на  вторые  роли,  --  Лютостанский  Владислав  Ипполитович
поселился там как друг-солитер. Он просиживал у Миньки часами, делясь своими
выдумками  и  планами,  которые на  другой  день  Рюмин обнародовал  в  виде
приказов,  распоряжений  и  указаний.  Лютостанский  правильно надоумил  его
специализировать работу  аппарата: одни занимались только следствием, другие
-- планированием  версий внутри следственного дела, третьи -- перспективными
разработками, четвертые -- подготовкой общественного  мнения. Вот эта группа
была занята мифотворчеством. Они сочиняли злые  глупые  сказки, и агентурный
аппарат, сексоты  и стукачи, разносили  их мгновенно  по городу и стране.  А
учитывая  диковинную  дикость нашего народонаселения,  эти  кошмарные  басни
воспринимались   как    евангелические    откровения.    Так,    например...
Жидовка-врачиха в  детском  саду  запустила  ребятам вшей  с  брюшнотифозной
инфекцией.  А  молодой  врачонок-жиденок  добавлял  во  внутренние  инъекции
полграмма   ацетона   --   36   человек   парализовало...   Ну,   а   бывший
главврачище-жидовище  выдал   бригаде  малярш,   красивших  поликлинику,  на
опохмелочку  два  литра  древесного  спирта  --  одна  баба  умерла,  семеро
ослепли... Жидолог-уролог  под  видом  операции  кастрировал  фронтови-  ка,
молодого  парня,  героя-инвалида...  Евролог-нефролог  совершенно  здоровому
человеку вырезал  почку... А рентгенолог  -- жидила красноглазый -- по  часу
держал людей под экраном, у 47 человек белокровица открылась, в  медсанчасти
на заводе лДинамо" дело  было...  И в 13-й горбольнице анестезиолог -- тварь
сионистская, --  как  только  хирург  отворачивался, так  он  русским  людям
кислород из баллона перекрывал, на столе кончались, в сознание не приходя...
В сознание не приходя.  По-моему, мы все жили, в сознание не приходя. Страна
была полна этими слухами -- люди отказывались идти на прием к врачам-евреям,
кого-то  сильно поколотили, кого-то  прибили  совсем. Но все эти штучки были
лишь  легким дуновением  приближающейся  бури  народного  гнева,  невесомыми
зефирами,  обогнавшими  ураган  всечеловеческого  негодования.   Потому  что
впереди  предстоял процесс, а  после процесса  должна  была  быть  прилюдная
казнь, а после казни  -- Великий  ПОГРОМ, а уж для  оставшихся  -- ИЗГНАНИЕ.
Господи  Боже,  из-за этого несостоявшегося изгнания  мне и надлежит  сейчас
надеть  штаны и идти  на встречу  с  Магнустом. Ибо из-за  предполагавшегося
изгнания мне  и  пришлось  познакомиться  с  его дедом  --  рабби Элиэйзером
Нанносом...  Пора  надевать  штаны.  Штаники вы мои  серенькие,  брючата мои
фланелевые, порты  вы  мои, у Ив Сен-Лорана домотканые! Куда запропастились?
Не могли же  вы исчезнуть в небытие вместе  с моими  форменными темно-синими
бриджами  с голубым  кантом.  Пропали в пропасти времен  мои бриджи вместе с
щегольским  полковничьим  мундиром с набивными  ватными  плечами. Не жалел я
никогда денег на одежку -- не унижался  ношением казенных кителей. Мне форму
шил  выдающийся  портняга  --  рижский  еврей Яшка Гайер.  Ах,  хорошо  шил!
По-настоящему работал -- как сейчас уже  никто не работает. Ибо  старался не
за совесть,  а за  страх!  Страха иудейского ради ткань этот еврюга пластал,
ласкал,  лепил -- я себя впечатывал в защитного цвета френчик без складочки,
без морщиночки. Не  так давно встретил я  на улице Яшку Гайера. Старый стал,
жалуется, что работы нет: никто больше не шьет костюмов. Все мои клиенты или
умерли, или уехали  отсюда, или  носят заграничное.  Как вы,  например... Не
пример  я  тебе,  Яшка.  Ничего  ты  не  понимаешь,  глупый  портняжка.  Мой
карденовский  твидовый пиджак  --  внук  давно истлевшего, сшитого  на заказ
полковничьего   мундира.   Его    правопреемник.    Наследник   и   законный
представитель. Как галстук Тревира.  А  телячьей паленой кожи башмаки  фирмы
лЕТ"  -- воспитанные  элегантные потомки моих до черного сияния  наблищенных
хромовых сапог. И вместо копны чуть вьющихся темно-русых волос -- аккуратная
стрижка лСасон видаль", прикрывающая намечающуюся на затылке плешь,  которой
так  стесняется моя  славная женушка Марина...  Да  и  сам-то я, застенчивый
деликатный  интеллектуал, вялый  безобидный тихоня,  --  отдаленный  мутант,
неузнаваемый последыш моего далекого пращура  -- полковника П. Е.  Хваткина,
старшего   оперуполномоченного   по   особо   важным   делам  при   министре
государственной безопасности. И ты, в ухо, в  рог долбанный Магнуст, не буди
во мне  голос предка, не тревожь моего анабиозно-спящею зверя, не  заставляй
переобувать  мягкую  обувь лЕТ"  на подкованные сапоги-прохоря! -- Марина! Я
ухожу,  буду к вечеру... -- крикнул я куда-то в глубь  квартиры, где обитала
моя рыжевато-белокурая Баба Яга, плавно летающая по  кухне в ступе и гугниво
отмахивающаяся алым помелом своего грязного  языка. Пойду, пожалуй. Пойду на
встречу с моим  будущим  покойным  зятем  Магнуст Теодорычем.  Щелкнул  лифт
пластмассовой челюстью дверей, заглотнул меня, как мясную крошку, спустил по
гулкому   пищеводу   шахты  в  подъезд,  чтобы  выкинуть  в   мир.  Желудок,
переваривающий самого себя. И последний оплот на берегу этой прорвы -- Тихон
Иваныч, родная  душа. Консьерж, украшенный разноцветными планками вохровских
орденов, сержантских  медалей, со значком ветерана войны. У меня  есть такой
же.  Только не скажем  мы с Тихоном никому,  где  и с кем  воевали, какие мы
удержали  рубежи, где тот фронт, где у нас всегда без перемен. -- Вольно! --
скомандовал ему  лениво, и дед душевно рассупонился,  заулыбался, кивнул мне
неуставно  фамильярно.  -- Подали вам машину,  Павел Егорыч, -- сообщил мне,
намекнул, что видит, мол, какие за  мной  зарубежные  авто  заезжают. Ах ты,
упырек  мой  дорогой,  вечнослуживый!  Не  лижи свои  бледно-синие  губы  от
радости,  не  радуйся, простодушный  конвойный! Не твоего  стука  опасаюсь я
сейчас, не от твоей хитрой ухмылки сердце теснит! Черноватый курчавый ариец,
что дожидается за рулем  поданного мне  лмерседеса", --  не дичь которую  ты
вовремя  засек и высмотрел. Охотник он! На меня и на тебя, дубина ты старая,
стоеросовая. И чтобы переиграть его, надо мне все свое былое мастерство, все
секреты  моего  необычного  ремесла  припомнить,  оживить  в себе  дремлющие
инстинкты   --  умение   и   готовность  убить  первым.   Не  буду  с  тобой
разговаривать,  конвойный   ты   мой,  стороже-   вой,  караульный  ты  наш,
охраняющий. Нельзя силы тратить. Только палец воздел указующий и предупредил
строго: Ч-  Бди! Распахнул  дверцу  мерседесовскую,  тяжелую,  лакированную,
бесшумную,  бросил  свою измученную похмельем плоть  на упруго-тугие подушки
сиденья, посмотрел  в  ехидную  морду Магнуста  и  сказал ему деликитно:  --
Здравствуй, сынок  дорогой! Как у вас  говорится  -- гут шабэс! А у нас есть
песня такая:  лСегодня  мой родной Абраша -- выходной, сегодня я иду к  нему
домой...  "  Магнуст  покачал головой,  вздрогнули-звякнули  его  цепочки  и
бряцальца:  -- Нет, сегодня вы еще не идете ко мне  домой. Рано... Вы еще не
готовы... Машина сыто,  басовито  рявкнула мотором,  помчалась  по грязному,
расплеванному слякотью проезду, вспарывая с сиплым  сипением густые снеговые
лужи. -- Ну, не готов так не готов, -- смиренно развел я  руками. -- А  если
не  секрет,  поделись,  Магнустик,  сокровенным:   когда,  интересно  знать,
удостоюсь   я  вашего   сердечного,   широкого,   традиционного   иудейского
гостеприимства? Магнуст проскочил на красный свет, вывернул на Ленинградское
шоссе,  погнал  в сторону  центра. Он вздыхал, цокал  языком,  мотал башкой,
будто  сам  с собой советовался,  решение важное принимал,  пока  наконец не
надумал: --  Когда  я  получу от вас  аффидевит... --  Господи,  это еще что
такое?  -- переполошился я. Магнуст, не отрывая взгляда от дороги, скосил на
меня зрачок,  дрогнул змеистой губой: Ч- Я помню, что вы  учились  на медные
деньги.  Но думаю, что как профессор права вы прекрасно знаете: аффидевит  Ч
заверенный  документ,  официальное  свидетельство,  имеющее  силу  судебного
доказательства... А-а-а,  вон  оно что!  -- вздохнул  я  облегченно, прикрыл
глаза  в похмельной истоме  и, подремав  одно мгновение, спросил тихо: --  А
судить-то  кого  собираетесь?  --  Вас  лично,  обстоятельства  и время!  --
отчеканил Магнуст, будто из пистолета над  ухом шмальнул.  Ч- Снова-здорово!
-- устало  вздохнул я. -- Вот  навязался ты на мою  голову! Дался тебе я  со
своими  ничтожными  делишками... Машина  вписалась в  плавный  поворот перед
Красной  площадью,  миновала  Манеж,  оставила  олеворучь зубчатый  багровый
булыжник  Кремля,  легко  взлетела  на  Каменный   мост.  Магнуст  молчал  и
грязно-русофобски ухмылялся. Вот уж воистину --  дал мне дьявол  послушание!
-- Слышь, сынок,  а ты меня  приглашал прогуляться -- так  и будем в  машине
моцион принимать?  --  поинтересовался  я.  --  Нет,  не  будем, -- успокоил
Магнуст.
     -- ==  Мы погуляем на воздухе. Мы с  вами на дачу  едем... В санаторий,
так  сказать... лМерседес"  гнал  в сторону кольцевой дороги  по  Калужскому
шоссе.  --  Да-а,  это замечательно! Мне нужен воздух. Здоровья  нет совсем.
Старость,  сынок,  не  радость.  Ты  молодой,  здоровый,  ты  этого пока  не
понимаешь.  А когда  человек ~ вот как я -- на  пороге своего биологического
ухода, распада тканей, гниения  плоти, испарения духа -- это тогда тяжело...
Магнуст  сочувственно вздохнул: Ч- При таком  самочувствии  вам будет  легче
принять  неизбежное...  --  Ой,  Магнустик,  ты  о  чем  это?  --  притворно
всполошился  я.   --  Никак  ты  меня  убивать  собрался?  Смешно,  как  все
возвращается на круги своя -- тысячу лет назад точно так же я  вез в  машине
своего агента-ювелира. Но в  отличие от агента Дыма я не боялся, что Магнуст
меня  застрелит  или  утопит.  Дело  в  том, что мне надо было,  чтобы агент
Замошкин замолчал  навсегда,  а Магнуст  хотел, чтобы я разговорился во  всю
мочь памяти. Магнуст похмыкал, помычал и неожиданно  серьезно сказал: -- Вас
убивать бессмысленно.  Мне кажется  иногда,  что вы бессмертны, как  людское
зло... -- Ну и  спасибочки тебе, сынок,  на добром слове! А едем-то мы куда?
Санаторий-то  чей?  Не  поворачиваясь  ко  мне,  Магнуст  сухо  обронил:  --
Санаторий имени Берии... Елки-моталки! Вот он, гад, что удумал! Следственный
эксперимент --  реставрация  совершенного преступления с выездом обвиняемого
на место происшествия. Мелькнул  дорожный указатель направо: лДом творчества
архитекторов лСуханово" --  1  км". лМерседес" промчался мимо облезлого дома
дворцового типа, свернул налево и остановился с  визгом, вознеся по сторонам
волны  мокрого  грязного снега.  Трехэтажная  постройка  за  забором,  много
снующих  мышино-серых  людей в  милицейской форме  -- здесь сейчас  какая-то
школа милиции. Я слышал об этом, а сам  не видал. Не  видал и не бывал здесь
множество  лет.  Пожалуй, с тех  самых пор... лСухановка".  Санаторий  имени
Берии. Самая страшная следственная тюрьма  МГБ.  Да, немного, пожалуй, людей
вышло отсюда.  Наверное, не  осталось никого, кто  мог бы внятно рассказать,
что  здесь вытворяли много лет подряд... -- Итак, дорогой фатер, я вижу, мне
удалось   пробудить   в  вашем   горячем  сердце   чекиста   ностальгические
воспоминания об этой юдоли  скорби, -- сказал спокойно-уверенно Магнуст.  --
Давайте погуляем по этим элегическим аллеям  и  вспомним вме- сте, что здесь
происходило с вами незадолго до  смерти Сталина... -- Ошибочку даешь, сынок,
-- пожал я плечами и вылез из машины на воздух. -- Я к лСухановке" отношения
не имею  -- мои клиенты здесь не сидели... Я  и не  припомню, когда  я здесь
был... Магнуст крепко взял  меня под руку и,  гуляючи, повел неспешным шагом
вокруг лСухановки",  мимо бесконечного забора,  в сторону  Дома  творчества.
Остервенело  орали и дрались  в  голых  кронах  деревьев  грачи,  ветер  нес
солоноватый  запах воды  и древесной  прели.  -- Я  понимаю,  что  на пороге
биологического  ухода  у  человека  слабеет память,  исчезают незначительные
пустяки, вроде плана уничтожения целого народа.  Но я вам  помогу  -- я буду
вам напоминать детали и частности, и вы сможете вспомнить картину в целом...
Итак,  январь  1953 года.  Вы  гуляете  по  этой  аллее  с доктором Людмилой
Гавриловной Ко