и  лишь  рвущаяся тень его  металась,
крутилась в потоке.

     Она  угадала:  разлука  --  может   быть,  вечная.  Хотела   замедлить,
остановить минуты прощания, навсегда отпечатать их в своем сердце.

     Молча они взялись  за руки и долго-долго поднимались в  горы. Поднялись
так высоко, что  казалось, протяни руку, и ногтем позвонишь в серебряное дно
луны.

     Генерал  тяжело, с хрипом дышал, но она не  слышала этого, не замечала,
она была рядом с ним и в каком-то бесчувственном отдалении. Только когда они
остановились и генерал обессиленно упал на обожженную траву, она опомнилась,
вытерла ладонью пот с  его лица, осыпала его  седую  голову  поцелуями,  без
конца повторяя: "Прости! Прости меня!"

     -- Не надо, -- тихо прошептал он. -- Нe надо на это тратить наше время.
У нас его мало. Послушаем нашу землю...

     Они оба были метисы, кровь инков  говорила сейчас  в них, земля слышала
молчаливый крик и мольбу о спасении, но ничем не могла им помочь.

     --  Я сделал все, что мог, -- спокойно и отрешенно  сказал он. -- Отдал
все, что имел.

     Он долго глядел  и слушал горы.  Она  не мешала ему.  Потом  он  взял в
ладони ее лицо  и пристально глядел ей в глаза. Лик  древней,  мирной родины
искал, угадывал в ее лице и запоминал его.

     Она не дышала,  не шевелилась, и только слезы катились и катились по ее
лицу да ветром, даже  не ветром, а почти неощутимым дыханием земли, ослабшим
в  высях,  шевелило  ее  волосы,  остужало  кожу  на  гибкой  шее.   Генерал
распластался на земле, прикрыл ее своим исхудалым, догорающим телом.

     -- Плачь, родина, плачь! -- чуть слышно произнес он.

     Ей хотелось закричать на всю эту спящую, равнодушную землю  так,  чтобы
болью  отозвалась  и  ее  боль  и каждом уголко, в каждом сердце,  цветке  и
травинке.

     Случилось то, что и предвидел Освободитель.  Война закончилась. Солдаты
ждали награды за свой подвиг и за свои долголетние  страдания. Наградой этой
могла быть только  земля и воля,  которую он им обещал.  Он  всегда выполнял
свои обещания  и поэтому стал неугоден властелинам и владельцам  земель. Они
устроили заговор, обвинили генерала в измене, что  это не они,  а он обманул
свой народ, пообещал им невозможное.

     Уже смертельно больной, он подал в отставку и перестал быть президентом
своей страны и главнокомандующим армии.

     Но Освободитель,  даже больной, даже не у  власти, был опасен. Солдаты,
его сподвижники и патриоты, не верили наветам,  любили, как и прежде, своего
генерала, верили ему. И тогда с генералом сделали самое страшное --  у  него
решили  отнять  родину.  Враги  знали,  что Освободитель не переживет  всего
этого, а он не хотел,  чтоб  началась гражданская война, новое кровопролитие
-- народ устал от войн.

     Луна уже скрылась. За дальнею грядою гор ярким тюльпаном стала набухать
утренняя  заря, и по  ущельям потянулись  белые  жилы тумана. Молча  и низко
пролетела над вершиной сова с ночной охоты и скрылась в камнях. Все унялось,
все затихло перед рассветом.  Земля политая кровью  и слезами,  отдыхала.  И
Освободитель  лежал,  обняв  эту  до  стона,  до слез любимую  землю,  такую
безбрежную, необъятную. Но не было места ему на ней.

     Цветок, лишь на рассвете проклюнувшийся из земли, алел у лица генерала;
крупная  капля росы дрожала  в яркоротом бутончике. Он неотрывно смотрел  на
этот цветок, на эту каплю, вобравшую в себя все бури земли,  всю кровь,  все
громы, войны, и, кажется, начинал понимать высший смысл своей жизни.

     Амапола -- цветок любви прекрасный,
     Амапола -- цветок любви моей...

     Генерал  открыл  глаза.  В полнеба уже горела заря, и  слышалась тихая,
сдавленная слезами песня.

     Почувствовав его слабое движение, девушка из Лимы смолкла.

     -- Пой еще, пой...

     Амапола, как море в час рассвета,
     Любовь моя безбрежна и нежна.

     Голос все ширился,  заполняя собою утро, горы, дали.  В  голосе  бились
слезы, а может, это капля росы дрожала на цветке и тонко позванивала от едва
уловимого ветерка.  Внизу,  у  потока,  зажав голову, плакал Санто,  старый,
много видевший слуга и солдат Санто.

     Смолкла  песня,  но голос девушки из  Лимы  еще  несся по  горам и  над
горами, и эхом отзывалась песня в голосах птиц, в каждой травинке, и навечно
уже, на все земные времена, эхо остановилось и окаменело в сердце генерала.

     -- На чужбине я всечасно буду помнить это утро и твой голос.

     -- Все песни нашей земли мы увезем с собой...

     -- Нет! -- генерал отвернулся. -- Нет!

     -- Но почему же? Почему я не могу быть с тобой?

     --  Я  буду меньше страдать, если  сердце мое останется  на  родине.  А
сердце  мое с тобой. К  сожалению, я  слишком поздно  это понял.  Я  не могу
больше заставлять тебя страдать. Ты не знаешь, что  такое чужбина. Я знаю. Я
скоро умру, и ты останешься одна, в изгнании.

     Она не давала ему говорить. Она закрывала его губы своими губами.

     -- Не целуй меня, пожалуйста, не целуй. Болезнь моя опасна...

     Но  она целовала  его,  целовала до того,  что  они  оба задыхались  от
горьких поцелуев, и он понял  -- она хочет заразиться его болезнью и умереть
вместе  с  ним,  а  еще говорят,  что женские  хитрости  так тонки,  что  их
невозможно постигнуть!

     -- Если есть Бог, Он сделает то, чего  не сделал я. Он вознаградит тебя
за любовь, которую ты подарила мне.

     -- Дорогой мой! Если бы Бог даровал мне еще одну жизнь, я прожила бы ее
точно так же и просила бы Его лишь об одном -- дать  мне ту же самую любовь!
Я --  твой солдат, я  привыкла выполнять  твои приказания  и  потому  сейчас
покину тебя, мой великий, мой  маленький генерал. Но  перед этим выполни мою
просьбу, единственную...

     -- Ты,  помнится, никогда меня ни  о  чем  не просила? Разве что съесть
варенье.  И я съел его.  Ты помнишь? -- Он с улыбкой покачал головой. -- Это
было редкостное варенье! Редкостное!

     -- Оставь мне право жить так, как я хочу.

     И он понял: она  никогда не вернется в  Лиму.  Он  обхватил се кудрявую
голову  исхудалыми  руками, прижал  к  выболевшей, уже  западающей  груди  и
расплакался первый раз за всю свою жизнь.

     Он плакал. И она не мешала ему. Она слышала, как со слезами вытекают из
его  сердца  остатки   жизни.   Она  чувствовала  --  это  последние   слезы
Освободителя, омывающие его родную землю. Она ушла.

     Генерал долго лежал неподвижно,  так долго, что слуга Санто приблизился
к нему послушать  -- дышит  ли еще его  господин. Он дышал. Но в глазах его,
провалившихся в глубокие глазницы, угасал свет.

     -- Скажи, Санто, у нас еще есть хоть сколько-нибудь денег?

     --  Да, господин, у нас есть  еще триста песо.  -- Санто назвал  точную
сумму своих сбережений. У генерала,  который был в молодости одним  из самых
богатых людей в Южной Америке, не осталось ни гроша.

     --  Санто, купи на  триста  песо роз  и  отнеси к крыльцу той  женщины,
которой я никогда не дарил цветов.

     -- Будет сделано, господин.

     А  девушка  из Лимы, сменив  коня,  мчалась по горам  и остановила  его
далеко от города, -- к дальнему, глухому порту проехали молчаливые всадники.

     Генерал в  сопровождении  нескольких  преданных офицеров и слуги  Санто
покидал родину. Одинокая фигура его безвольно покачивалась в седле. Повод он
не держал. Руки его покоились на луке седла. Лишь изредка он поднимал голову
и потухшим взором обводил горы  и  леса,  реки  и льяносы в  волнах  седой и
буйной травы. На пути его не было ликующих толп, и к ногам его коня не лился
дождь  цветов.  Лишь  показалось однажды,  что на  дороге незатухающим огнем
светится  дикая роза. Он хотел попросить, чтоб цветок подняли, но люди ехали
в отдалении, не мешая ему думать и горевать, а конь все шагал и шагал.

     Санто заметил розу, наклонился с  седла, поднял цветок и глянул в горы.
Он никого там не увидел и все-таки приветно помахал рукой.

     По мере  того как маленький  караван удалялся, девушка  из Лимы, срывая
ногти о  камни,  карабкалась выше  и  выше на  скалы,  пока не  затерялся  в
цветущем степном океане  одинокий  парус, и  она  сказала  себе, что  больше
никогда  не станет  жить  возле  океана.  Пусть на его  берег  ходят  другие
девушки, слушают вечную сказку и вечно ждут свою любовь.

     Спустившись в ущелье, она села на коня и медленно поехала, сама не зная
куда.  Вдали  показался  почти  восстановленный  от  разрушений  город.  Она
очнулась, погрозила кулаком городу и помчалась прочь от него.

     На крыльце ее покинутой хижины осыпались розы...

     Судьба сжалилась над генералом и выдала ему единственную  награду -- не
дождавшись   корабля,   который   должен   был   доставить   его  в  Европу,
сорокавосьмилетний генерал скончался от чахотки в отдаленном порту, на земле
своей родины.

     Когда  друзья омыли  тело  полководца,  оказалось,  что  его не во  что
переодеть. Слуга Санто принес пару своего белья.

     --  Пусть это солдатское белье греет на том  свете лучшего  из людей, Я
берег его  к своей смерти, -- молвил  он,  -- да  не оскорбится мой господин
даром своего слуги.

     В торжественном и горестном молчании друзья погребли Освободителя среди
простых могил тружеников и воинов. Слуга Санто остался жить неподалеку, чтоб
ухаживать за могилой своего господина. Санто, как истинный христианин, верил
в  провидение  --  и  народ  воздал  должное  Освободителю.  Все  восхищение
подвигом, все почести,  какие Освободитель  заслужил при  жизни, были отданы
ему мертвому раскаявшимися соотечественниками.

     А   в   стране,  названной  именем  генерала,   в   маленьком  городке,
затерявшемся  в горах,  жила ничем не заметная женщина. Она  собирала ягоды,
варила варенье и продавала его жителям, детей угощала просто так, бесплатно.

     На  имя  этой женщины  приходили письма из Лимы. Она отсылала их назад.
Однажды  ей привезли  посмертное  завещание  на  большую  сумму.  Она  и  от
завещания отказалась. Жила она тихо, одиноко и  так же тихо и одиноко ушла в
землю, не оставив никакого завещания.

     О  ней  в  конце концов вспомнили и ринулись  искать, чтобы выспросить,
записать, что она знала об Освободителе, получить его письма и бумаги. Но ни
ее, ни вещей, ни писем не нашли. Даже могила ее неизвестна.
     Божий промысел

     В Эгейском море, среди синей воды стоит остров  Патмос. На том каменном
острове,  на  самой   его  скалистой  вершине,  слеплен,   сложен,  сотворен
Патмосский монастырь, видный с моря со всех сторон.

     На празднование девятисотлетия этого монастыря и занесло меня, русского
человека,  аж  из  далекой Сибири. На  праздник  сей торжественный собрались
святые  отцы  со  всего  света, в  том  числе  всеевропейский  патриарх,  но
патриарха всея  Руси с ним не  было  --  какие-то нелады вышли между святыми
отцами. А раз отказался от посещения  Патмоса  патриарх,  отказалась быть  в
Греции и вся советская представительная делегация.

     Я, того не ведая, двинул из Сибири через столицу нашу насквозь до самой
Эллады и оказался в Греции, затем и на далеком Патмосе в единственном числе,
"без языка"  и безо всякого представления о том, что же я здесь буду делать,
за что отвечать и чему соответствовать?

     Но  в  Афинах  на  суше  встретила  меня и  в море проводила  деловитая
женщина-гречанка.   Усадила  она   меня  на  теплоход-паром,  сунула   пачку
разноцветных  бумаг, долго и  громко говорила о том,  что я должен делать, к
кому обратиться. Из всего бурного  потока слов я постарался застолбить  одно
-- Костас, которое, как потом оказалось, было в Греции все равно, что Иван в
России. Только тот Костас был не просто греческий Иван, был он зам. министра
культуры  страны Эллады,  госпожи Меркури,  как явствовало  из  приглашения,
присланного и на мое имя.

     Костас оказался человеком, как принято ныне говорить, коммуникабельным,
ненавязчивым,  но  заботливым, всегда он оказывался в нужную минуту там, где
была в нем надобность. По его наущению, думал я, но потом  выяснилось --  по
воле Божьей, подле  меня оказался святой отец Ириней, одетый в темные одежды
совсем  не праздничного  свойства, просторы которых не  скрывали его худобы,
раскосые  глаза  и жидкая бородка  придавали  ему  вид  псаломщика. Был  он,
однако, преподавателем Сербской духовной академии, знал  несколько языков, в
том  числе и русский. Сказал, что  станет мне помогать, и тут же включился в
работу.

     Шло освящение новой гимназии, построенной на уступе горы, неподалеку от
монастыря и не без его помощи.

     Вo  дворе  новой  гимназии, где уже начались занятия,  я, американец  с
дежурным именем  -- Нил  и юная прекрасная  гречанка сажали  древо  жизни  в
серую, крупную, на кормовую соль похожую, супесь, едва склеенную затверделой
глиной. Яма  уже была готова. Мы втроем, сомкнув руки  на  тонком стебельке,
занесли  саженец в середину двора, опустили в яму  и стали ждать воды, чтобы
полить и закопать привядший росточек.

     -- Да  они скорее вина дадут на  поливку,  чем воды,  -- проворчал отец
Ириней.  Народ, заполнивший двор,  загалдел, уборщица гимназии, хлопнув себя
по просторной юбке, мешковато потрусила в помещение, откуда и  вынесла бачок
с питьевой водой.  Гимназисты, висевшие над нами  по лестницам, антресолям и
балкончикам, закричали, захлопали  в  ладоши, увидев, что мы поочередно льем
воду в ямку и беремся за лопаты.

     Потом были речи, и американец переговорил всех, поскольку  был юрист. С
английского никто не переводил, все  оратора понимали. Кто, как я, ничего не
понимал, делал вид, что понимает.

     Сильно  волнуясь, я  сказал коротко  о том, чтобы трудная  земля эта  и
юноши из гимназии никогда  не узнали, что  такое война, и пусть залогом тому
будет нами  посаженное древо мира. Девочка-гречанка тоже  попробовала что-то
сказать, но  от волнения расплакалась и закрыла лицо руками. Ей аплодировали
и  кричали больше, чем всем ораторам. После нас  еще говорил Костас, министр
образования, мэр города и  директор новой гимназии. Затем был обед  во дворе
"в стоячку",  и отец Ириней, приободряя  меня,  помогал  мне в  выборе блюд,
питья и всяких  фруктовых яств, сладостей и десертов, а также есть и пить не
садясь. Стол  был так изобилен,  яства были так  разнообразны  и вкусны, что
одному мне, пожалуй, с обедом было не совладать.

     Осоловелые от  еды  и легкого вина, искали мы тени под палящим солнцем.
Кругом так все нагрелось, от  почвы, от стен, от всего строения несло, будто
от  русской  печки,  сухим  загнеточным жаром. Костас, выпивший  со мной и с
американцем отдельные тосты,  от благодарности,  не иначе, за наши пламенные
речи, пощадил нас  и сказал,  что семинар по экологии,  чтоб нас не  спалило
совсем, назначено проводить с утра и вечером в зале гимназии, сейчас же всем
следует ехать по отелям отдыхать после столь важного и торжественного дела.

     На острове Патмос мы пробыли пять дней, и все это время отец Ириней был
"при  мне"  --  чудо,  какой  воспитанный  и  чуткий  это человек  оказался.
Стремился  он показать мне все самое  значительное в монастыре, рассказать о
наиболее ценном, что есть в нем и на острове.

     Надо  сказать,  что  монастырь,  которому  стукнуло  девятьсот  лет  от
рождения,  бдением и старанием его обитателей, а  также  отсутствием великих
революций  и   атеистически  настроенного,  мигом   дичающего  пролетариата,
находится  в хорошей сохранности, хотя печать древности и отразилась на  его
суровом лике.

     Самое примечательное  было  то, что  во  время  торжеств и  празднества
монахи работали, не дожидаясь  команды и постановлений о перестройке. Монахи
Патмосского монастыря гранили камень, копали землю, очищали потолки и фрески
от нагара, пыли и сажи, ремонтировали утварь, строили, стряпали, жали хлеба,
гнали вино, вовремя  звонили в колокола, справляли все требы и только в день
приезда патриарха  всея  Европы  позволили  себе несколько  часов отдыха, не
прекращая, однако, внутренние службы, принимая гостей, ублажая их, вели себя
деликатно, но не подобострастно.

     Стоит обопнуться  на  приезде патриарха  Европы  на  Патмос.  Из нашего
нерушимого  Союза  были лишь  грузинский  и  армянский высшие духовные лица.
Грузинский партиарх,  или как его  называют -- католикос  Илия  2-й оказался
веселым мужиком с живо  и  молодо сверкающими глазами, когда ему представили
меня, не без ехидства  заметив,  что это тот самый  тип, что написал рассказ
"Ловля  пескарей в  Грузии", он лукаво подмигнув, воскликнул:  "Зачем пишешь
чего не надо?!"

     Накануне прибытия патриарха  Патмосскую разветвленную скалистую бухту в
горловине  перекрыли три  военных  корабля -- крейсер  и еще  какие-то судна
поменьше, наверное, канонерки. Уже с утра в вышине, на Патмосском монастыре,
били редко, устало и  равномерно большие колокола,  и  гул  их разносился по
небу, эхом опадая под обрывистые скалистые берега.

     День был жаркий, над водою и в скалах мерцало, даль закрыло смолянистым
маревом, по  морю катилась легкая волна, плетя легкое кружево на  ярко-синей
воде.

     Речной  человек, я не ощущаю, не воспринимаю морских красот. Побывав на
Черном, Адриатическом морях и даже на  Тихом океане,  ничего  не  воспринял,
разве что много воды и что она во  время  бури страшна. Но Эгейское море  --
особая статья: ярко-синее, расшитое по  всей ширине  белыми  прошвами, вдали
оно сливается в белое  покрывало,  утопающее  в мерцании воздуха,  качаемого
солнечным   зноем.   Из   воды  там   и   сям  торчат   скалистые   останцы,
растрескавшиеся, с гротами, впадинами, унырками, часто сквозными.  Нa многих
островах  и скалах торчит  деревцо,  живое, приземистое, длиннолапое,  где и
рощица сосен.

     На  Патмосе, Богом сеянные, растут лишь сосны, твердокорые, сучковатые,
с  длинными, хрусткими иглами. Подле  этих  сосен, в тени рощиц,  по  крутым
склонам -- огородики -- перевернутые  комки серой  супеси, склеенные все той
же бурой глиной. Что на них растет  -- не  знаю. Стоял  сентябрь,  и огороды
давно  уже пустовали, сады  также  были убраны, но  в  магазинах и в ларьках
всего было  навалом. В городке и  в порту кое-где велись деревца, посаженные
жителями -- никлые пальмочки, серые акации, инжир, орех и все та  же живучая
сосна да  мелкие полузасохшие кустарники, уцепившиеся оголенными сплетениями
корней  за  камни, которые  там и сям крутобоко и обвально вдавались в узкие
улочки,  в  каменистые  щели  переулков,  чаще  всего  кончающиеся  каменным
тупиком. И  в этом раскаленном пекле, в  теньке,  в  щелке  ли бликом желтел
сухопарый  цветок  или  обнаруживалась   на  обочине  россыпь  разбрызганных
синеньких головочек,  похожих на окаменелые брызги  моря. Низкорослая,  сухо
хрустящая  полынь  росла  и  дурманно  пахла вечерами. Однажды нас  угостили
крестьянским вином, настоянным на  этой  полыни, и я понял: как нелегка,  но
пряна  жизнь обитателей  здешних тысячелетних  островов.  Кстати, все здесь,
даже солнце, приручено  и приспособлено для  труда и  жизни.  Электричество,
например, добывают с помощью солнечных батарей, расположенных на всех крышах
городка. В полдень солнце пекло  так, что  все  вокруг плавало, колебалось в
расплавленном воздухе, и  не  иначе, как по причине жары и слепящего  солнца
греческие военные моряки,  ставшие  заслоном  в  горловине бухты,  прозевали
пассажирский паром,  и  в тот же миг, когда на горизонте  показался огромный
белый корабль с патриархом  и высокими духовными лицами,  к пирсу  подкатило
суденышко,  но было  тут же отогнано в  глубь бухты, к благоговейно замершим
кораблям, яхтам, катерам и лодкам. Парадно были выстроены сдвоенные оркестры
военных моряков  в нарядной  форме, терпеливый народ не простого  рода,  мэр
города,  начальство  со  всех концов Европы стояло под солнцем вокруг трона,
сооруженного посреди пирса.