лышал, что это самые мирные и безобидные животные на
земле".

     "Все  так. Все так", --  поддакнули  дипломаты и провозгласили  тост  в
честь  посла, только  что  изловившего  форель хорошего  веса и  неописуемой
красоты -- цветок водяной, и все тут!

     Про  лам я забыл. Пробовал тоже  чего-нибудь добыть, но в озере плавала
не моя  рыба,  да тут еще рыбнадзор нагрянул,  нарядно  одетый, на  вихревом
катере -- обмерял трех рыбин, пойманных дипломатами, сказал, чтоб на икру не
рыбачили, только  блесенками, крючками и не далее  того вон выступа -- иначе
будет  штраф, и,  как  мне назвали сумму  штрафа,  так  я сразу протрезвел и
подумал:  "Вот бы  таких  нарядных, быстроходных  и  беспощадных  хранителей
природы нам!.."

     Словом, о  ламах я вспомнил уже тогда, когда поехали мы домой, и  снова
попросил остановиться -- обещали  жеВидимо, я так надоел дипломатам, что они
категорически мне сказали:

     -- Нельзя!

     -- Да почему? -- взмолился я.

     -- Они больны.

     -- Да чем же?

     -- Сифилисом! -- безо всякой уже дипломатии объявили мне.

     -- Ка-ак! Вы что? Каким сифилисом?

     -- Человеческим.

     -- Ка-ак? Кто же это?..

     -- Человек!

     Больше  мне  ничего  не  объясняли,  не   хотели  портить  мое  светлое
праздничное настроение -- хорошие все же люди дипломаты. Не только хитры, со
всегдашними тайнами в сердце и неизменностью в  характере, но и чуткие среди
них попадаются.

     Дай им Бог большого  здоровья  и  терпенья,  чтобы устеречь свое и наше
достоинство. Но вот годы  прошли, а  все  не  могу  забыть тех несчастных  и
покорных животных,  что догнивают заживо  у родного  озера  и  однажды  тихо
упадут на тихую, цветущую траву подле врачующей воды. И  птицы  расклюют их,
зверьки изгрызут, кости соберут могильщики -- местные санитары, отвезут их в
лес и закопают.
     Жизнь Трезора

     Пестрый кобель  с  крупными  лапами  и сонной  мордой  врастяжку  лежал
поперек крыльца, обязательно поперек, чтобы кто ни шел -- за него запнулся и
он следом прорвался бы  в избу. В  жилище  Трезор сразу забирался под  стол,
вольготно там растягивался; если на него ставили ноги сидящие, наступали  на
широко разбросанные лапы, он подскакивал, бухался башкой о столешницу и дико
взлаивал: "Э-э, товарищи, не забывайтесь! Я здесь!"

     Ел Трезор  из старой эмалированной  кастрюли. Посуда  -- одна  на  всех
животных,  обитающих  в дому: трех кошек и  его,  Трезора.  Засунув  морду в
кастрюлю, пес выбирал что помягче, повкусней. Кошки терпеливо  сидели вокруг
и облизывались, не  смея потревожить  трапезу господина. Если какая из кошек
совала  морду  в  кастрюлю,  Трезор изрыгал  рокот такой гневный,  что кошки
бросались врассыпную.

     -- Ну, нечистый дух! Жадина! Тигра и тигра! -- кричала хозяйка.

     Трезор вопросительно глядел на нее, пытаясь понять: тигра -- это хорошо
или плохо?

     Просыпался  он  и нехотя  вылезал из-под  стола  после  полудня,  когда
хозяйка начинала  собираться  в магазин --  работала  она на телятнике и еще
торговала в магазине. Стоял на крыльце магазина  Трезор, бухал на всю округу
лаем, словно в колокол бил: "Спешите!  Спешите!  Открыто! Открыто! Открыто!"
-- и меж ног покупателей пробирался в магазин. Если же не было таковых, лбом
отворял дверь и останавливался перед прилавком в ожидании.

     -- Куда тебя денешь? -- говорила  хозяйка. -- Заработал -- получи! -- И
бросала Трезору кусочек сахара, колотый пряник либо мятую конфету.

     Скушав угощение, Трезор или  засыпал возле дверцы топившейся печки, или
снова  выбредал  на  улицу,  потягивался, широко, со  сладким  воем открывая
пасть, и отправлялся заедаться на брата Мухтара.

     Мухтар был мастью и статью вылитый  Трезор, но характером совершенно от
него отличался. Если Трезор -- отпетый тунеядец, хитрован и увалень, то брат
его, наоборот,  был трудолюбив,  особенно на  охоте, строг, сердит  и потому
сидел на цепи. И горька же ему, вольному, стремительному, подтянутому телом,
быстроногому, была  такая жизнь. А тут еще братец  явится  и  ну рычать,  ну
разбрасывать снег лапами, иной раз до земли докопается, весь столб обрызжет,
полено в щепки изгрызет,  показывая, как и что бы он сделал с Мухтаром, если
б захотел.

     Мухтар на все эти издевательства отвечал свирепым хрипом, рвясь с цепи,
душился  до  полусмерти,  глаза его  кровенели,  изо  рта  сочилась пена  и,
случалось,  рвал  ошейник или  цепь  -- и  тогда бело-пестрый клубок из двух
кобелей катился по  заулку,  разметывал  сугробы,  ронял  поленницы,  сшибал
ведра,  ящики  --  так  пластали  псы  друг  дружку,  что  разнять  их  было
невозможно.

     Раскатятся, разойдутся на стороны братья,  оближутся, отдышатся и снова
"Р-р-р, рр-ра, ррр...".

     Схватки чаще всего  случались зимой, от скуки, должно быть.  Надравшись
до изнеможения,  до полной потери сил, кобели надолго успокаивались и,  если
встречались,  воротили  друг от  друга морды,  издали предупредительно рыча:
"Ну, погоди, гад! Погоди!.."

     Летом  Трезор  совсем  ни с  кем не дрался. Он был  совершенно поглощен
заботами  о  сладком  пропитании, которое  научился  вымогать у  приезжих из
города  ребятишек, сердобольных тетенек. В то время  когда  брат  его Мухтар
плавал по реке следом за лодкой хозяина, шастал по берегу, кого-то отыскивая
или  раскапывая,  караулил, и строго караулил, нехитрое  имущество  рыбаков,
Трезор, начиная с крайней избы,  обходил деревушку. Он  садился против ворот
или перед открытым окном  и ждал,  когда ему дадут сахарку или  какое другое
лакомство. Если долго  не  давали, Трезор  напоминал  о себе лаем и в  конце
концов получал чего  хотел. Неторопливо хрустя сахаром, Трезор облизывался и
совал здоровенную свою  лапу благодетелю либо ложился возле ворот и какое-то
время "сторожил" добродетельных людей, двор их и хозяйство.

     Норма его работы зависела от угощения: мало дали сахару -- он лежал под
воротами недолго,  а  то и сразу убегал к другой  избе; и так по два раза на
день происходил обход и совершались  поборы,  при этом  Трезор совершенно не
замечал изб и дворов, где  его не баловали подачками  и когда-то прогнали, и
пусть после раскаялись, всячески пытались заманить -- он деликатно уклонялся
от приглашений.

     Ближе к осени Трезор скучнел: городской народ разъезжался из деревушки,
и каждую семью он провожал до автобусной  остановки. Опустив голову, повесив
хвост,  плелся пес  по  дороге, со вздохом ложился в  тенек: "Что поделаешь?
Отпуск есть отпуск.  Но помните, люди, у вас здесь остался верный и надежный
друг".

     Стоило,  однако,  автобусу удалиться  за  мосток,  переброшенный  через
речку,  исчезнуть  за  островком  ельника,  как Трезор  завинчивал кренделем
хвост,  ставил  уши  топориком  и  с  бодрым лаем  возвращался  в деревушку:
"Протурил  я, протурил  этих  дачников! Наповадились, понимаешь. Одно от них
беспокойство..."

     Осенью, перед октябрьскими праздниками, Трезор -- полная всей деревушке
любезность! Приближался забой скота: пир  собакам,  кошкам и птицам. Глянешь
-- возле какого-нибудь двора  на тополях и черемухах  осыпью вороны, сороки,
галки; на колышках  оград кошки окаменели, будто кринки, на острие  надетые.
На земле Трезор  лежит, уронив на лапы морду, все сосредоточенно и молчаливо
ждут -- стало быть, в этом дворе забили на мясо овцу, телку или быка.

     Обдерут  хозяева скотину, уберут  обветриваться мясо  на  поветь, уйдут
жарить картошку  со свежатиной -- вся живность придет в движение:  столбятся
над двором вороны, отбирая друг у  дружки поживу; суетятся и трещат сороки с
окровавленным кусочком кожицы или крепкой жилы в  клювах; шастают со свирепо
горящими  глазами  кошки,  шипя  и  фыркая  друг на  дружку.  Трезор тоже  с
угощением  в  обнимку  на  поляне  лежит  --  кость-то  уж  ему  обязательно
отломится, его никто не забудет. Иной  раз  и  поспит возле кости, отдохнув,
снова  брюшками  передних лап  ее  прихватит  да неторопливо, с чувством,  с
толком грызет, развлекается.

     Как-то  раз  уписывал  он кость,  скрежеща зубами, а с  тополей на него
смотрели  жадные   вороны,   время   от   времени  мешковато  переступая   и
переговариваясь: "Это что  же  такое?! Жрет  и жрет!  Ни стыда, ни  совести!
Оставил бы хоть маленько..."

     Вороны  срывались  с  деревьев, планировали  над  Трезором,  пугая  его
криком, пытаясь  задеть  когтями, -- кобель и  ухом не шевелил, грыз  кость,
белую, хрупкую, точно сахарок. И одна старая смелая ворона села прямо  перед
мордой Трозора,  ждала, когда он  забудется или  задремлет. Мелкими шажками,
будто  по своим  делам, ходила ворона возле жирующего  пса,  ворошила  землю
клювом, долбила что-то, совсем уж подкралась, изловчилась хватануть у собаки
косточку  --  да не тут-то  было! Трезор начеку, сделал такой прыжок -- чуть
было ворону без хвоста не оставил!

     Села  старая  ворона  на  ветку  тополя,  смотрела на  Трезора, думала,
думала,  и  додумалась до большой стратегии  --  каркнула,  приказав семейке
следовать за ней; и начали вороны вокруг пса ходить-колобродить, подлетать и
даже кричать на  него. Кобелю взять бы  кость  да убраться подобру-поздорову
под навес,  так нет,  он настолько обленился или таким  себя считал  умным и
сильным, что никого и ничего не хотел признавать, и поплатился за это.

     Старая ворона ходила-ходила вокруг песьего хвоста, да ка-ак схватит его
клювом,  да ка-ак  дернет! Пес не выдержал, вскочил и  с  лаем  бросился  на
ворону. Шерсть дыбом, глаза яростно сверкают.

     Ворона вроде бы  испугалась, отлетела,  замахала крыльями,  еще шага на
три  отлетела, качается  от страха, клюв открыла бессильно.  Трезору  того и
надо -- он дальше за вороной погнался, вот-вот ее сцапает за хвост.

     В  это время семейка воронья и ограбила пса, схватив кость, и, то роняя
ее, то снова подхватывая, вороны несли поживу Трезора за деревню, в огороды,
и закаркали там, закружились, деля добычу.

     Трезор слушал, слушал,  вернулся к  тому месту,  где грыз кость,  нюхал
мерзлую  траву на  поляне,  когтями царапал землю, огляделся,  шерсть на нем
опала, уши опустились на стороны, хвост распустился -- ничего не мог  понять
пес: была  кость -- и нету! Куда девалась? А на жерди сидела мама-ворона  и,
дергая хвостом, орала: "Дур-ракДур-р-ррак!"

     Трезор побежал  по  деревне,  распугивая  ворон  и  сорок, надеясь, что
где-нибудь да отломится ему кость, а может, и мяска кусочек.

     Прошлой  зимой, глухой,  метельной,  длинной, Трезор  и  Мухтар  бились
особенно  озверело.  Мухтар  почти выдрал Трезору  глаз, прорвал  ухо, губы.
Трезор прокусил  у брата  какой-то нерв  на  голове,  и Мухтар быстро  начал
глохнуть.  Сразу  погас  охотничий  пес,  распустился   телом,  стал  ходить
медленно, уши у  него обвяли,  хвост сделался  мятый, неопрятный,  с  редким
волосом. Старого, больного кобеля заменили новожителем -- большелобым гончим
щенком  Дунаем, который скоро вымахал с колодезный сруб  ростом и бухал лаем
так, что старухи по домам с перепугу крестились.

     А Мухтар исчез со двора: дострелил ли его, больного, никому не нужного,
хозяин, ушел ли он сам умирать в лес -- неизвестно.

     Непонятное  начало  твориться и с Трезором.  Он  тоже  разом  постарел,
закручинился, перестал  принимать  лакомства,  гавкать, провожать хозяйку  в
магазин. Потом взял и совсем ушел из села верст за пять от своего дома, стал
жить на скотоферме, спать на соломе, неизвестно чем питаться.

     Хозяйка  не раз бывала  в соседнем селе,  звала  Трезора  с  собой.  Он
хвостом  вилял  извинительно, даже  провожал ее за  околицу,  но на  всполье
присаживался, отставал.

     -- Трезор! Трезор! Пойдем, миленький. Пойдем домой! Пойдем!

     Кобель  в ответ  сипло, старчески, безнадежно и горько взлаивал, словно
бы говорил: "Не могу! Уйти не могу... Простите..."

     Может, за тем  селом,  за той фермой Мухтар зарыт?  Может,  повернулось
что-то в разуме Трезора? Поди теперь узнай!

     А  без  собаки как-то тоскливо  стало,  деревушка вроде  бы живую  душу
утратила, притихла, сделалась совсем сиротой.
     Ягодка

     Куда только не занесут охотника ноги!

     Меня затащили они в скалистый распадок, в бурелом, в шипицу и малинник.
Здесь, на  малинниках,  спугнул  глухаря и  пальнул по нему наудачу  и попал
нечаянно.  Да  плохо попал.  Взялся бегать  за подранком,  забыл глядеть под
ноги,  и  на  гриве,  сплошь  затянутой  брусничником,  резиновые  сапоги со
сношенной резьбой соскользнули, и я полетел из соснового краснолесья вниз. В
мешке  моем  гремели  котелок,  ложка,  кружка,  и  кости мои вроде бы  тоже
гремели, а зубы от ударов клацали.

     Немного уж, сажени  три, оставалось до скользкого среза, и я бы во всем
боевом виде ухнул вниз, в осеннюю воду.  Из воды камни торчали. Они кляксами
на чистой воде казались.

     Говорят,  что  трезвого  и  умного  Бог бережет,  а  пьяницу и  дурного
охотника -- черт. И  не  иначе  как черт  подсунул мне громадный пук колючей
шипицы, и я в этот куст въехал ногами.

     Застопорил, отдышался, глянул вниз, на воду,  и понял, что мне еще жить
отпущено.  От этого весело  мне сделалось, и стал я осторожно подтягиваться,
хватаясь  за  иглисто ощетинившийся шиповник.  Так, от кустика к кустику, от
камешка к камешку и полз  я вверх. До сосновой гривы рукой уже  было подать,
как вдруг увидел  я во мшистых камнях, среди горной репы и колючек землянику
в цвету.

     Батюшки вы  мои!  Октябрь месяц,  осень, глухая осень, лист  почти весь
упал, иней и утренник звонкий не один уж выдавался, а земляника цветет!

     Я наклонился к ней. На  тощеньком  стебельке в  багровых  листьях жил и
растерянно  глядел  на  осенний  мир  беленький  цветок.  Холодом  подпалило
округлые лепестки  его.  Ягодка,  только  еще  зародившаяся,  черной  точкой
светилась в  цветке, и умерла  уже ягодка, цветку оставалось жить  день,  от
силы два...

     И  тут в моей памяти неожиданно всплыла  станция  Комарихинская.  Толпа
рыбаков и пассажиров, ждущая поезд, как по  команде повернула  головы в одну
сторону.

     От пакгауза двигалась  безногая девушка.  Она опиралась взятыми в  руки
деревянными  колодками  и  бросала  вперед свое  коротенькое тело  в кожаной
седухе-корзине. И была она не в тряпье, не грязная  и не пьяная. Непривычная
она была, и оттого все смолкли и загляделись на нее.

     В  зеленом  ярком берете, из-под  которого выбивались льняные кудряшки,
голубоглазая,  с  блескучими  клипсами в  ушах,  в  капроновой  блузке  и  с
накрашенными,  как  у  киноактрисы Софи  Лорен, губами, широко накрашенными,
ярко, вызывающе.

     Рядом  с девушкой шла пожилая  женщина, должно быть, мать. Они о чем-то
разговаривали, и нарядная  яркогубая  девушка  делала  вид, что  не замечает
оторопелых лиц и очень она занята разговором.

     Так они миновали перрон, людей, и такой бы она и осталась, независимой,
гордой, но перрон кончился, и нужно было девушке с женщиной переходить пути.
Она  перебросила  легкое  тело  через один  рельс, через другой, и  внезапно
корзинкою задела за  третий. Корзинка легко отделилась от девушки, выпало из
нее короткое тело и сделалось видно подогнутую, узелком связанную юбку,  а в
корзине-гнездышке -- куделя, ватка, чистая тряпица.

     Девушка качнула свое тело в  воздухе, пытаясь угодить  им в  гнездо, но
уже устала  она или  растерялась,  и  угодила  мимо  корзинки,  на  мазутный
камешник  междупутья, и  упала на  бок. Берет  зеленый, только что,  видать,
снятый с тарелки, тоже  упал, и кудряшки рассыпались, завалили  щеку и глаза
девушки.

     И  кто-то  уже загоготал в  толпе  по-жеребячьи,  и кто-то  уже  облаял
загоготавшего.

     Женщина подняла девушку, усадила в корзинку, отряхнула берет, надела на
голову  девушки, да еще и поправила  его, чтобы сидел на кудрях ладом. И они
последовали дальше.

     Но перед тем как перебросить свое тело через рельс, девушка обернулась,
глянула на нас и...

     И с тех пор я ношу тот взгляд  в себе. Он пробил меня до самого сердца.
Он был презрителен,  надменен, этот взгляд, и будь у девушки глаза взрослые,
так бы  оно и осталось  -- презрение и надменность. Но голубые детские глаза
читаются.  За  вызовом и  надменностью  глубоко-глубоко  билась  растерянная
беспомощность: "Что я вам сделала плохого?.."

     И  знаю  ведь,  ничего  банальнее нет, чем  сравнение  этой  девушки  с
земляникой,  не к  месту и  не  ко  времени расцветшей  на речном  скалистом
обрыве. Но ничего  не поделаешь --  так они  и живут в памяти рядом: цветок,
что никогда не станет ягодой, и девушка, которой не видеть счастья.
     Бедный зверь

     Было это в Карпатах. Наши батареи прямо  с марша развернулись по опушке
леса  цвета окислившегося, серо-зеленого металла, лавой сползающего  с горы,
на вершине которой виднелась башня  замка, а может, развалины его  или утес.
Взводы  управления выбросились с телефонами и средствами наблюдения  к селу,
где хаты и садики разбежались по  склонам  холма  и вдоль речки, текущей  из
европейского,  но  дикого  и глухого леса, что был отбит от дорог и  селений
краюшками  полей, возделанных под  озимь. Из-за холма один за другим вылезли
немецкие танки, поводили, как бы  принюхиваясь,  стволами пушек  и двинулись
вдоль речки. Наши батареи,  расчетам которых не было времени валить деревья,
выпиливать  секторы  для  стрельбы,  повели  огонь  с  опушек  и  дымами  да
выплесками огня как бы  оконтурили полуостров леса. Машины, лошади хозвзвода
были  убраны под укрытие леса совсем  уж темного, совсем  уж "нашенского", в
глуби тем только и отличавшегося от сибирской тайги, что по оврагам и поймам
речек росли здесь  дикие груши, яблони, черешни, ежевика и  другие ягодные и
плодовые деревья  и кусты неизвестного нам  вида и  названия  и  еще,  густо
сплетенная, клубилась  лещина  с  пучками  орехов,  которыми тыловики тут же
стали  набивать карманы, а  свободные  от  дежурства  работницы  медсанбатов
принялись собирать по сосняку для раненых уже перезрелую, темную бруснику.

     Бой  получился  затяжной. Танки маневрировали вдоль ручья, прятались за
выступы холма, за хаты, сараи, на минуту-другую выскакивали, делали из пушки
выстрел по нашим батареям, полосовали пулеметом по залегшей в полях пехоте и
откатывались  назад,  за  холмом  или  таились в  садах  -- было  ясно:  они
выполняли вспомогательную задачу, стараясь задержать в предгорье продвижение
наших частей и давая возможность отойти своим.

     Огонь  наших батарей  плотнел, усиливался, уже  весь  клин  дикого леса
окутался черным  дымом,  в  середке его  загорелось, огромный,  на  грозовое
облако  похожий  клуб  дыма  вспухал  над  горами,  все шире расползаясь  по
блеклому,  грустному небу осени,  заполняя его  из  края  в  край темнотой и
тревогой.

     Впереди нас, в селении, тоже горело несколько  хат и сараев. Наконец-то
один за другим вспыхнули два танка, затем громко рвануло тягач или машину со
снарядами.  Артиллеристы  подбавили жару, повели  огонь  азартней.  Немецкие
танки,  жалясь  огнем,  взвизгивая  гусеницами,  рыча  горячими двигателями,
отходили,  вертясь  среди  густеющих  разрывов,  которые,  казалось, вот-вот
сомкнутся в смолистом  дыму,  расползшемся  по долине речки, и  разнесут эти
тупорылые, бездушные машины в черепки.

     Я  дежурил   у   телефона   на  наблюдательном  пункте  артиллерийского
дивизиона,  передавал  команды, уточняя  координаты, довороты, коэффициенты:
"Правее ноль-ноль!", "Левее ноль-ноль-пять!" Меня ругал командир  дивизиона,
если  я  управлялся  с работой  не так  проворно, как  ему хотелось  бы, а я
придирался  к телефонистам на батареях, крыл их почем зря, и все у нас  шло,
как всегда во время боя и стрельбы. Но вот и заминка -- без нее уж, будь она
проклята,  никак  не обойдешься.  Молодой,  недавно прибывший из