азету.

     Здесь  мало  работали,  но  много  пили  и   часто  ходили  на  пышные,
торжественные приемы.

     А  года-то  были  суровые,  послевоенные,  пей,  да  дело  разумей,  не
забывайся, не расслабляйся. В Азии находишься, здесь мягко стелют, да жестко
спать.

     Он быстро, легко  вошел в коллектив,  но  творческая  работа  скоро его
утомила: "С этой работой всю пьянку запустил", острил он и угодливые младшие
братья, имеющие много детей и бытовых забот, не задерживая старшего брата на
высокогонорарных должностях,  скоренько продвинули его в секретариат газеты.
Здесь он  вконец разленился, "изварлыжился",  как говорил его отец, и только
из-за лени, дежуря по  номеру, однажды зачеркнул "вынос", два лишних  абзаца
на полях газетной полосы, не составив  труда даже заглянуть, что там, в этом
выносе писано.

     А означено в этом выносе оказалось  аж пятнадцать фамилий космополитов,
которые  после появления их  имен  в  печати  должны были быть  разоблачены,
обезврежены и устранены.

     Святая  азиатская  простота,  во  всем   видящая  то  волю  аллаха,  то
хитроумные руководящие  происки, восприняла  отсутствие пятнадцати фамилий в
длинном  списке как  указание насчет  их "оттудова".  Кто  ж  сам-то посмеет
этакое сокращать?  И  не  доискивались истины. А тут  и  перемены  в  быстро
текущей жизни произошли, и  те, кто мог  бы доискиваться, сами  "погорели" и
куда-то делись.

     Пятнадцать  спасенных  были особи  не простые,  но крупно- руководящие,
благодарить  умеющие. Они  нашли молодого газетчика и  сказали: "Проси  чего
хочешь!"  И  устроили ему от  щедрот,  не своих, конечно, жизнь такую,  что,
"изнутра" заглянув в  нее, вкусив блага высокого "полета",  молодой газетчик
из рабочей семьи легко привык к будням  великой  советской  элиты и дошел до
того,  что  однажды,  находясь  в роскошных  садах  Семирамиды,  потребовал:
"Японочку хочу!"

     И тут же была где-то добыта и доставлена ему настоящая, живая японочка.

     Ах,  почему  не вечно это  самое  счастье! Поехал один из им  спасенных
начальников на родной Урал помогать искусству и забрал его  с собой, сказав:
"Здесь тебе больше нельзя. Наследил..."

     Вот тогда-то он и вспомнил про  свой литературный дар  и  был отправлен
работать во вновь  открытый  на Урале толстый  журнал, аж  замом  редактора.
Снова  пил,  снова гулял, но скоро снова сделалось не на что кутить, и тогда
он  за два месяца  испек знаменитый злободневный роман "Отблеск пламени".  И
пошел, пошел чесать в гору, нет, нет, не  в уральскую, где покоится его отец
и вся почти сталеплавильная достославная династия.
     В литературную гору пошел.
     Подъем  в  ту гору был  тогда  неутомительный, но  "развращенца"  и это
утомило, он потыкался, поискал, где бы можно было ничего не делать, но много
пить  и  сладко есть,  однако  такие  места всегда у нас были  нарасхват,  и
пришлось  ему  ездить по  стране  на разные  семинары, форумы, совещания. На
периферии,  особенно  в  республиках,  "выездные  бригады  писателей"  пышно
встречали,  угощали  и заласкивали и  даже заискивали  перед нужными  народу
талантами.

     Где-то в этом  творческом  кочевье  он сыскал себе  жену,  конечно  же,
красавицу,  конечно  же,  с  литературным  именем. Белла  было ее  название.
Молодой и удачливый романист быстренько изладил ей сыночка. Поскольку мама и
папа пили вперегонки, сыночек был болезненно вял, мало умен, но зато херувим
херувимом  -- весь в кудрях, с печальными глазами в пол-лица. Соседи любили,
кормили и доглядывали мальчика.

     Со  временем  папу  перестали  приглашать  на   выездные   литературные
мероприятия. Местные молодые таланты не хотели больше его поить и  кормить у
себя.  Горсточка  окололитературных подонков, когда-то "подававших надежды",
сшибающая  на  выпивку  внутренними  рецензиями, случайными выступлениями  и
заметками "по поводу" кино иль театра, сделалась его окружением.

     И "развращенец", и жена его  стремительно  опускались, она водила домой
денежных кавалеров, сгоняла  мужа "со  двора".  Он  слонялся со  шлюхами  по
гостиничным   номерам,   "прикрываясь"  мальчиком,  родным  сыном,  которому
приходилось скучать одному возле сердобольных  коридорных тетенек иль сидеть
в  компании  пьяных   дядей  за  ресторанными  иль  за  буфетными  нечистыми
столами...

     Природа и порода все же были  крепки,  он сделал  усилие, очнулся, стал
ездить от столичной молодежной газеты спецкором, писал пространные очерки  о
героях труда,  о тучных колхозных полях,  о вдохновенных  лицах металлургов,
озаренных ярким пламенем социалистической стали. Но вот раз съездил впустую,
другой, по командировке не отчитался, и  родной его комсомол вежливо и молча
от него отстранился.

     Они  пропили с  женой все,  что можно  было  дома пропить, сдали  внаем
квартиру. Ему хватило еще сил и ума отвезти мальчика  к братьям-металлургам.
Когда-то форсистый,  учивший  молодые дарования  "литературному мастерству",
умело  держаться  в изысканном обществе,  носить костюм, завязывать галстук,
красиво  жить и с форсом пить, ходил он теперь в куцем пестреньком свитере с
надвязанными  рукавами,  в  стоптанных  башмаках,  но  все  еще  при  шляпе,
набивался к  бывшим  семинаристам  в гости "заварить чаек",  тащил откуда-то
редкие книги, добывал билеты в театр, уплыл вдруг на  теплоходе сопровождать
туристическую группу, привез из поездки рассказ, который скрепя сердце взяли
во многотерпеливый провинциальный журнал.

     Осенью, после туристической путины, обнаружилась у него дурная болезнь.
Его тайно лечил верный старый друг и  сказал  на  прощание, мол, пить-то ему
уже нельзя,  нисколечко, и "вообще  жизнь  как-то  пора  упорядочить,  паря,
года-годочки".

     Он получил гонорар за рассказ, съездил на родительские могилы, навестил
своего мальчика, вернувшись, определил жену Беллу в алкоголическую больницу,
остатки  денег  разложил по  конвертам,  в  который -- пятерку, в который --
десятку,  разнес их по многим домам, опустил в почтовые ящики, потом вымолил
командировку  в  местной  газете  и  в   единственной  районной   деревянной
гостинице, в единственном отдельном  номере, предоставленном ему по привычке
как корреспонденту и писателю, вынул из спортивного костюма шнурок, привязал
его за прогнутую, но все еще крепкую матицу под потолком...

     О   нем   горевали  собутыльники  и  добрые  старые  друзья.   Написали
жалостливый некролог  в журнале и в газете с расплывчатой  причиной  смерти:
"ушел  из  жизни".  Скинувшись  на  похороны и  поминки, местные  литераторы
отвезли гроб с его прахом на родину, поместили рядом с матерью и отцом.

     Братья-мартеновцы поставили на могилу его тяжелый,  неуклюжий могильный
знак местного литья.
     Так закалялась сталь

     В довоенной Игарке, в двенадцатой школе одно время литературу и русский
язык преподавал молодой учитель с памятной фамилией -- Артикуло.

     Был он еще молод, хорошо по тому времени одевался, имел чисто промытый,
пышный  чуб, который  все  время  ниспадал учителю па  крупноносое лицо. Нос
слишком широко и вольно вытекал прямо изо лба, несколько искажал симпатичное
лицо учителя. Отращивая чуб,  Артикуло загораживал сей изъян. Волосья он все
время отдувал  с глаз и  при  этом раскачивался на  стуле.  Однажды учащиеся
подпилили ножки стула, Артикуло упал на пол, но не расшибся, рассердился  на
нас маленько и раскачиваться перестал.

     Артикуло  погиб  на  войне, командовал стрелковой ротой,  и Царство ему
Небесное, а в  ту пору, о которой  речь, часто исчезал он из школы на  день,
когда  и на неделю, занимался военной подготовкой.  И тогда являлась в класс
учительница мужицкого роста, с мужицким голосом,  в мужицкой белой рубахе  с
отложным  воротничком, из-под  которой на деревянно выпяченную  грудь свисал
соленой горбушей блескучий галстук с большим узлом.

     Артикуло вел уроки весело, с подковыром, с шуточками, а эта  баба зычно
роняла:  "Встань!",  "Отвечай!", "Садись!",  "Не  корчи рожу!",  "Не  нюнь",
"Поразговаривай  у  меня!",  "Кто  там  шевелится?", "Кого  клопы  едят?..",
"Распустил вас этот Артикуло! Но я подтяну! Я вам покажу, как надо учиться в
советской трудовой школе!.."

     Класс отвечал ей сплоченной тихой ненавистью. Классный журнал набивался
плохими отметками, будто старая шуба блохами, и, когда возвращался Артикуло,
мы его встречали чуть ли не аплодисментами.

     Однажды Артикуло  заболел.  Надолго  заболел.  Почти  изжитой  в Игарке
цингой.  "Комиссарша", как мы звали подменную учительницу, читала  нам вслух
только  что вышедшую и уже начинавшую  свой достославный громкий  путь книгу
"Как закалялась сталь".

     После прочтения  началось обсуждение книги,  которое  шло  ни  шатко ни
валко, однако книга всех  проняла, всем  понравилась,  и ученики,  потрафляя
"комиссарше", говорили о героическом, беспощадном герое книги, пересказывали
особо  понравившиеся сцены, а  нравилось  всем  и  больше всего,  как  Павка
Корчагин   напал  на  полоротого  белогвардейского   конвоира   и  освободил
большевика  Жухрая.  "Комиссарша" одобрительно нам  кивала головой, классный
журнал начал менять свой лик, полниться положительными отметками, дисциплина
в  классе подтягивалась. Как  вдруг все  это  дело  чуть  не испортила тихая
девчонка Аришка Прокудина из восьмого переселенческого барака.

     Что сказать об этой Аришке? Помню не ее  самуе, а одежду, в которой она
ходила:  стеженый  серый бушлат,  негнущийся коричневый лоскут вместо  шали,
подрубленная  иглой  на  руках  серая  юбка,   латаная  байковая   кофтенка,
застиранная  до  того,  что цветочков  на  ней почти  не видно было,  крупно
подшитые  грубой дратвой валенки. Как  она училась,  я тоже не помню, скорей
всего на "песики", -- таких у нас было большинство и запомнить их невозможно
было.

     И вот эта Аришка Прокудина вместо того, чтобы восхититься героем книги,
похвалить его за подвиги и старания, чего-то замыкала, захрюкала, затыкала.

     -- Так тебе что, не понравилась книга? -- удивилась "комиссарша".

     -- Да нет, нет, -- залепетала Аришка, -- понравилась. Но вот... Вот он,
Павка, попу в кесто махорки насыпал...  ребята смеются... А чего смеяться? В
третьем  годе голод  был  --  народу  скоко  вымерло...  моя  сестра...  мой
братик...  в  зыбке... и  мама...  и бабушка... А  он... махорку  в кесто...
Нехорошо так над хлебом галиться... Бог накажет...

     В пятом  классе еще не бывало такой тишины, и никогда  еще "комиссарша"
не  бывала так потрясена и ошарашена.  Она чего-то искала, цапала  на столе,
взглядывала  на  дверь.  Вдруг  заиграла  пальцами на  губе,  будто  дранкой
задребезжала  --  дыррр,  ды-ыррр, ды-ыррр... И это  "дыр"  да  всхлипывания
девчонки, испугавшейся  своего  поступка,  только и слышались в классе.  Все
учащиеся тоже начали  озираться  на  дверь --  счас  как  откроется она, как
войдет товарищ в кожаном пиджаке, да в хромовых сапожках, да в галифе-э...

     -- Тэ-экс! --  наконец  молвила "комиссарша",  --  доучились!  Прекрати
хныкать! Какая  твоя фамилия? Отвечай!  Ты  из спецпереселенцев? Хотя и  так
ясно. И фамилия-то пакостная, к роже и фамилия лепится.

     Прокудина кивала согласно головой.

     -- Словами отвечай! Голос потеряла? Ты из какого барака? Отвечай! Ну, с
тобой  еще побеседуем где  надо. И с  родителями тоже.  Чему  они тебя учат,
узнаем.  А  сейчас продолжим урок.  Я  хочу,  чтоб вы мне,  крапивное  семя,
открыли   идейный   пафос   романа   "Как    закалялась   сталь".    И   без
контрреволюционных уклонов! Позатесались,  понимаешь, в  советскую  школу...
Кулачищщи!..

     Когда-то в Игарке, сплошь почти заселенной  спецпересе- ленцами, каждый
сосланный  кулак, умеющий ходить ногами, должен был ежемесячно отмечаться  в
комендатуре,  и  с  трудящегося  элемента  на содержание  НКВД и  этой самой
комендатуры высчитывали деньги. Ежемесячно.  С годами бдительность послабела
и в  комендатуру ходил отмечать наличие  своего  населения староста  барака.
Староста  же  отвечал  за  санитарное  и пожарное состояние  вверенного  ему
жилища, за наличие поголовья, за выходы и невыходы на работу, за присутствие
и отсутствие ссыльных. Так как никаких выборов или там советов не полагалось
спецпереселенцам -- они были лишены всяких прав, кроме как  на труд, всякого
голоса,  кроме  как на  бабу,  в старосты  шли  подневольно,  по  назначению
комендатуры.  Как правило,  люди сатанели  от должности,  за  которую  никто
ничего не платил, но спрашивали все. Часто старост  уводили и  никогда почти
обратно не приводили...

     Староста  восьмого каркасного барака,  утекшего одним концом в Медвежий
лог и переломившегося на  костлявой хребтине пополам, ходил  в комендатуру с
пухлой  истрепанной  амбарной   книгой.  Книга,  однако,  на   сей   раз  не
понадобилась. Скоро и выяснилось, зачем ходил староста барака на вызов.

     Вернувшись из комендатуры, староста решительно распахнул обитую тряпьем
дверь   в    комнату    Прокудиных,   выйдя   обратно,   так   этой   дверью
саданул-тарабахнул,  что звякнули стекла во всех перекошенных рамах восьмого
барака.

     И тут же барак  огласили вопли  -- женившийся вновь пилорамщик Прокудин
самолично порол свою  дочь смертно, остервенело. Мачеха, сначала в лад порке
вторившая:  "Вот!  Не  распускай язык!  Не  говори  чЕ  не  следует!..",  --
закричала,  пробуя  вырвать  веревку у  хозяина,  но он  и  ее той  веревкой
опоясал.

     Мужики  очурали  Прокудина,  отобрали веревку,  отняли  почти  насмерть
забитую девчушку, принесли водки, налили стакан, другой.  Прокудин пил  и не
хмелел, только скрипел зубами и плевался в таз под умывальником, да  поводил
шеей, будто надавило шею что-то, будто воздух каменел в горле.

     Через  неделю  совсем  погасшая,  навсегда   утихшая  Аришка  Прокудина
говорила па уроке литературы:

     --  Мужественный  герой...   пафыс...  несгибаемый  характер,  железная
воля... книга учит  любить  человека и почитать Советскую власть... а так же
ету. Забыла как? Идею... идею, сталыть, коммунистическую и ста... ишшо...

     -- Громче говори!  Чего  шепчешь? Чего жуешь?  Контру разводила во весь
голос!

     Прошло много-много лет.  Артикуло  убили на войне. "Комиссарша" куда-то
делась.  Аришка Прокудина  заменила  мачеху  на лесобирже,  вышла  замуж  за
инвалида войны, родила троих ребят. А я уцелел на войне и в пятидесятые годы
начал в писатели выходить, и податливо так, ударно у меня это получалось. Из
рабочих потому что. Тогда можно было привечать рабочих в родной литературе и
в  передовом  искусстве.   Многие  таланты  из  народа  до  старости  так  и
подписывались под стихами и в конце книг: рабочий такой-то, и со сцены, и на
всяких разных выступлениях гордо  объявляли, что они из  рабочих и пишут про
рабочий класс.

     В литературе я скоро дошел до  такого уровня, что мне уже доверено было
учить других писать. И  однажды,  на областном, на  творческом "молотовском"
семинаре  -- тогда Пермь  еще именовалась  Молотовом, -- мне  поручили вести
прозаический семинар. Я его и повел, преисполненный великой ответственности,
тайно гордясь тем, что еще недавно в районную  газетку едва взяли на работу,
я не знал, где  в заметке ставить запятые и точки, двоеточия -- тем более. И
вот уж руковожу творческими силами, помогаю совершенствоваться дарованиям...

     Ох-хо-хо-о-о -- воистину  блажен, кто "смолоду  был  молод". Мне ж  еще
только-только  тридцать стукнулоВьюнош!  -- по современным меркам литературы
-- седой и пегой...

     На областной  молотовский семинар были присланы  два почетных  гостя из
Москвы, два корифея и столпа советской литературы --  Анна Караваева и  Марк
Колосов.

     И  поскольку  почетных  гостей было  двое, то  и  прозаический  семинар
разбился на две секции. Поэты действовали отдельно и самостоятельно.

     Я  уходил  со своими талантами в крыло, под  которым взяла шефство Анна
Караваева. У нее я читал повесть "Барак", и она мне очень понравилась. Робел
я  поначалу, но  гостья  настолько  была  проста,  доступна,  по-компанейски
говорлива, что скоро расположила весь семинар к себе.

     Обсуждали мы интересную рукопись, которая была  всамделишной рукописью,
то есть  не  отпечатана  на  машинке. Автор  от  волнения  потерял  голос  и
самообладание. Пришлось ту рукопись читать вслух мне, и дошел я там до очень
пикантного места: жалуется герой, что  как увидит  во сне, что нашел деньги,
так и не сбывается сон, но как увидит, что в штаны наклал, -- тут оно, есть!
По нынешним временам-то это бы с наслаждением наизусть заучивали, со сцены и
в кино во всех  деталях показывали,  как  верх художественного совершенства,
как авторское новаторство, как эстетическую  воспитанность  его,  как  самые
важные достижения  слова, благодаря современной  демократии произошедшие.  А
тогда я сбился с текста, заявил, что, пожалуй, пропущу смачное место, потому
как женщина тут, и вообще.

     И тогда гостья наша,  Анна Караваева, заявила,  что никаких  тут женщин
нету, а есть писатели, для которых правда жизни превыше всего, как бы  груба
и жестока она  ни была  (не правда ли -- очень современное  заявление,  хотя
сделано оно в одна тысяча девятьсот пятидесятых годах!). Попутно замечу, что
и тогда по таковым заявлениям мы были уже далеко-далеко впереди времени,  но
не далее нынешнего.

     В конце обсуждения рукописи решено было  ее доработать,  подшлифовать и
предлагать  к  изданию.  И  гостья  почетная  наша  изъявила  желание  лично
поработать  с  автором, на что было сделано  мягкое  возражение,  что-де  не
стоит,  наверное, загружать  занятого писателя  и, извините, человека  уже в
годах.  Мы  ее,  рукопись-то, подладим,  подчистим, в  Божий  вид  приведем,
подошлем в Москву вместе с автором. А так все же надсадно...

     --  А вы думаете, с  рукописью Островского  легче было? -- подбоченясь,
вопросила гостья и обвела гордым взглядом молотовский творческий семинар.

     Ну  мы  тут,   видя,  что  Анне  Караваевой  очень  хочется  поделиться
воспоминаниями, зашевелились,  с расспросами  пристали, просили  поведать  о
значительном  событии  в   жизни  страны  и  литературы,  иначе  чего  бы  и
подбочениваться,  и  победоносным  взглядом нас,  провинциальную  творческую
мелкоту, одаривать?!

     Оказалось, что именно  эта  московская пара --  Анна  Караваева  и Марк
Колосов  ездили  в  Сочи  к  Николаю  Островскому по заданию  ЦК комсомола в
творческую командировку,  помогали больному и  слепому  автору  дорабатывать
рукопись  будущей  знаменитой  книги.  Писанная по  слепым  линейкам  и  под
диктовку, она была,  "мягко говоря (доподлинное  выражение Анны Караваевой),
очень далека от совершенства"...

     Анне Караваевой  и  Марку Колосову пришлось будущую знаменитую книгу не
просто  править,  но  и  дописывать,  местами   писать.  В  архивах  Николая
Островского,  да  и в  сочинском  музее должны храниться  не только  листы с
линеечками  для   "слепого   письма",   но  и   тексты,  сотворенные   двумя
командированными писателями. А вот хранятся ли? Я не уверен.

     Но всякий профессионально читающий  человек без  труда  заметит, что  в
книге "Как  закалялась  сталь"  яркие,  порой даже  самобытные  куски  прозы
соседствуют с  тусклым, жеваным текстом  --  в  первом случае  --  это  рука
даровитой, но шибко заезженной соцреализмом писательницы Анны Караваевой, во
втором -- тишайшего и посредственного писателя Марка Колосова. О нем, хорошо
его знавший, покойный мой друг Александр Николаевич Макаров как-то с досадою
говорил,  что  в  "активе"  Марка  всего  один  сборник  рассказов,  молодой
энергией, трудовым энтузиазмом и своим, пусть  и  наивным  взглядом на жизнь
наполненный.  Однако дали ему недавно отрецензировать  этот сборник  --  для
юбилейного издания -- там уж ни энтузиазма, ни  наивности  нету.