, есть
желание  запомнить  и рассказать  доверительно,  в узком  кругу,  увиденное,
поразившее воображение,  интересные  факты  из жизни,  истории  или  явлений
природы,  дорожные  впечатления,  мимолетные  разговоры,  просто  поделиться
интересной  мыслью, мелькнувшей  или  застрявшей  в  голове,  быть может,  и
интересной-то лишь одному автору, надеясь при этом, что если тебя не поймут,
то хотя бы внимательно выслушают.

     Впрочем,  собеседник нужен  всякому здравомыслящему человеку, иначе его
задавит одиночество, и если его нет, собеседника, тогда человек склоняется к
беседе с  самим собой, доходит  до  бездонных  глубин  бытия, до отгадывания
непостижимых вещей, необъяснимого,  как  мироздание, бренного и  простого  с
виду человеческого существования, короче говоря, его одолевает вечная дума о
смысле  жизни.  Эта сложнейшая  работа  человеческой  души  и разума и  есть
самопознание, но в  силу дремучего непонимания чужой беды,  боли, да  и сути
жизни, вечной неудовлетворенностью ею и самим собою  доверительные раздумья,
интимные откровения человека встречаются в наше время с недоверием, а то и с
высокомерной   насмешкой,  презрением  к  "малохольненькому  и  блаженному".
Особенно  преуспела в  этом  наша  провинциальная  --  не по географическому
принципу,  --  сама  себя  заморочившая  и  оскопившая  критика,  смело,  но
безответственно называя  сии раздумья "самокопанием".  И  надобно глядеть на
"самокопателя" как на явление антиобщественное,  чуждое героической и бурной
действительности. При  этом  забывается,  что  настоящая  поэзия  вообще,  а
могучая,  трагическая  мировая  поэзия была  бы  немыслима,  невозможна  без
"самокопания", как, вероятно,  немыслимо  понимание и самой жизненной  сути,
ибо каждый человек  есть отдельный  мир, плохой ли,  хороший ли, преступный,
больной ли, но мир,  и  процесс самопознания есть процесс  постижения смысла
жизни  "через  себя".  При  этом  процесс  понимания  мира   титаном  мысли,
разрываемым внутренними противоречиями, скажем, Львом Толстым, постижение им
архисложных   философских   глубин,   и  духовное   напряжение  неграмотного
крестьянина, задающего себе вопрос: "Что есть я и земля?" -- не менее сложен
и не менее мучителен.

     Жизнь,  лишенная мысли, стремления  "мыслить  и  страдать"  и, страдая,
открывать,  пусть в зрелом возрасте,  вроде бы рядом  лежащие, будничные, но
наполненные высочайшим  смыслом Истины: "ВсЕ и все, кого любим мы, есть наша
мука"... -- жизнь пустая, жвачная.

     В литературе, в искусстве, в музыке, в живописи, особенно в кино, у нас
понимают все и всЕ, толкуют обо всем с таким напором и самоуверенностью, что
порой уж начинаешь думать, что не дорос, не улавливаешь "нового", отстал, не
постиг "вершин",  но  появляется режиссер  и  ставит картины и спектакли  на
уровне   нэпмановских   "шедевров",   выбрасывается   на   экран  восточная,
засахаренная  до  приторности  мелодрама,  вывешиваются "полотна"  живописи,
варьирующие все ту же тему "утра", в  рамку которого вставляется та или иная
"великая" личность, врывается в жизнь лохматая бесовщина, когда не отличаешь
ни  по   голосу,  ни  по  виду,  кто  баба,   кто  мужик,  издают   все,  по
совместительству вольному сами себя  определившие в композиторы, песенники и
поэты какой-то таежный ор заблудившегося в непроходимых  дебрях  человека, а
им  притопывает,  прихлопывает,  визжит,  топчет друг дружку дикое стадо.  И
валом  валящая,   читающая,  смотрящая,  слушающая  толпа  обнажает  уровень
восприятия искусства, "накопления" по линии культуры.

     Однако человек  во все времена остается человеком, и потребность  его в
задушевной беседе никогда и никуда не исчезала и, надеюсь,  не  исчезнет.  И
пусть  писатель  --  сам себе  "поп и  прихожанин",  но  жажда  исповеди,  в
особенности  у пожилых  писателей,  острее  чувствующих  одиночество,  в наш
суетный век томит  их, заставляет  искать  новые  пуги  к собеседнику, и  не
случайно в последнее время очень разные писатели начали общаться с читателем
посредством  коротких  записей-миниатюр  --  таким   образом  можно   скорее
"настичь"   бегущего,  занятого  работой,  затурканного  бытом  современного
читателя.

     Меня часто спрашивают на встречах и в письмах: что такое затеси? Откуда
такое  название?   Чтобы  избежать  объяснений,  первому  изданию  "Затесей"
("Советский писатель", 1972  г.) я  дал подзаголовок "Короткие рассказы". Но
это  неточно.  Рассказов, как таковых,  в  той  книге  было мало,  остальные
миниатюры  не  "тянули"  на  рассказ,  они  были  вне  жанра,  не  скованные
устоявшимися формами литературы.

     "Затеси" -- писались и пишутся всю жизнь, печатались в разных изданиях,
в  местных  и центральных газетах,  чаще  всего в  тонких журналах: "Смена",
"Огонек", "Сельская молодежь",  "Студенческий меридиан" и других. Появлялись
и  в "толстых" --  в "Нашем современнике", "Новом мире", "Знамени", "Молодой
гвардии", "Урале".

     Первое издание книги  было сделано в  Москве в "Советском  писателе"  в
1972 году благодаря стараниям и мужеству редактора  В. П. Солнцевой, которая
где хитростью и опытом, где и мощной грудью защищала и отстаивала эти далеко
не мятежного характера малютки-произведения, но и  ей,  человеку недюжинного
характера, не удалось полностью отстоять  книгу и обойтись  без кастраций  и
подчистки текстов.

     Когда работает  и царит здоровая общественная жизнь и мораль, нет места
индивидуальности,  тужащейся  что-то измыслить  и  сказать  свое, да  еще  и
сокровенное.

     Второй раз книга вышла в более полном составе, с новыми "затесями", уже
разделенными на шесть тематически объединенных тетрадей, в 1982 году на моей
родине  --  в  Красноярске.  И  опять  потребовалось  мужество  и  стойкость
издателей,  гибкость  и сноровка  местной цензуры. Книга вышла с неощутимыми
потерями  и  совсем  почти  "невинными"  по   тому  времени   подчистками  и
поправками.  Тем не  менее главный редактор  издательства потерял из-за  нее
место  работы,  цензору же в партийной конторе долго и  популярно объясняли,
что он просмотрел и подписал в печать.

     И, тем не менее, все же популярно объясняющие смысл литературы  и жизни
партийные  товарищи  большую часть  стотысячного тиража спрятали  в  им лишь
известные  укромные места, и книги выдавали  лишь почетным гостям в качестве
сувенира, приобретая, разумеется, книги для себя и для библиотек своих детей
и родичей.

     Мне бы гордиться этим, ликовать, да  что-то не  хотелось, все это очень
уж надоело, уж очень ото всего этого я устал.

     Книга  рассчитана на "разового" читателя,  предназначена  вроде бы  для
интимного  чтения  и  общения,  но я  получил  сотни писем от  разных людей,
воспринимающих  ее как  что-то "личное", к  собеседованию  и размышлению  не
только наедине предрасположенное.

     В  моей библиотеке хранится экземпляр  "Затесей",  посланных по просьбе
зимовщиков на Северный полюс, -- книга вернулась ко мне сплошь в благодарных
подписях, в изречениях, как выписанных из книг, так и собственного сочинения
пилотов, зимовщиков, их спутников и друзей.

     Так вот книга, писанная вроде бы "для  себя", сделалась нужной людям, и
я  продолжаю  писать  "затеси",  когда  есть  хоть  день,  хоть  минута  для
собеседования  с собой  и  людьми.  Ныне  "затеси"  охотно печатаются  всеми
периодическими изданиями, местными и центральными,  издаются и за рубежом, и
ничего уж такого, шибко крамольного в  них никто не усматривает, потому  что
это моя и "наша" жизнь, наблюдения  и размышления, и если уж  крамольна сама
жизнь, то  к ней надо и претензии  обращать, а не к  автору, не к издателям.
Течет жизнь, и книга  эта течет и продолжается  вместе с нею.  Вот  "затеси"
дожили  и  до собрания  сочинений, в 7-й том они включены  наиболее полно. В
этом томе их уже около двухсот, среди них впервые печатающиеся и "по следам"
поездок за рубеж. Я и за рубежом ничего не записывал, в блокноты не заносил,
но то,  что застряло в памяти, поразило воображение, просилось обозначиться,
тревожило  память  и  предрасполагало  к  рассуждениям,  иногда  мимоходным,
написалось сразу же или спустя годы.

     Но прежде  всего,  настойчивей  всего  ломится из сердца и  памяти,  из
нашего отечественного "леса", наш материал  -- вопиет  он голосом одинокого,
заблудшего  российского человека,  которому  кто  только не  указывал пути к
"светлому  будущему",  но он, российский  человек, оказывался  еще  глубже в
тайге, ныне вот  и  в  буреломе. Голоса его как  не слышали в  период  более
напряженной борьбы за его же спасение, так не слышат и поныне. "Слушают", но
не  слышат  как левые,  так и  правые,  но все  дружно борются  за  русского
человека и за его спасение, как и за спасение России, не понимая  и не желая
понять,  что  нам,  утратившим  веру в Бога,  нам,  со смещенным  сознанием,
пониманием добра и зла, надо прежде всего бороться за самих себя и спасаться
трудом, и молитвой, и в этом разбежавшемся зверинце самим  обресть свободу и
достойную жизнь.

     Едва ли  нынче возможно спасти русского человека посредством  слова, но
утешить этим словом  можно, поговорив с  ним  по душам,  хотя бы  на  минуту
приостановившись в этом  житейском бедламе,  вспомнив о себе,  а значит, и о
нем.

     Судя по  письмам  и откликам на "затеси",  человек русский  сделался за
последние десятилетия еще более одинок и всеми покинут, и если мои "затеси",
эти мимоходные зарубки и  меты на стволах "древа жизни", хоть немножко, хоть
чуть-чуть  обозначат ему  просвет  впереди, укажут тропинку  к  собеседнику,
утешат его в горькой этой и все более и более духовно и материально нищающей
жизни, а кого, быть  может, и образумят, заставят вспомнить о Боге и ближнем
своем,  значит, не зря началась и продолжается  во мне эта беседа и  работа,
как выяснилось, необходимая чаще  всего  совсем одиноким, неутешенным, всеми
забытым, всеми покинутым людям.




     Виктор   Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  7.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.