будки, метил задрать корову -- и тут хочешь не хочешь, бери ружье и обороняй
худобу.  В  детстве  Кольча-младший,  конечно  же,  как  и  все  деревенские
ребятишки,  хаживал в  лес  по грибы, по  ягоды, но удочку в  руки не  брал,
брезговал ею и, будучи долгое  время бакенщиком, рыбачил сетями, самоловами,
колол рыбу острогой в ночное время.

     Старенький  он  уже   стал,  когда   в  нашей  местности   под  напором
наступающего  прогресса начала скудеть природа, исчезли  самые нежные цветы,
выродились травы, не стало ягод и даже грибы начали исчезать,

     Деревенские  бабы иль  ребятишки пойдут и  принесут  сыроежек, лисичек,
серух, которые тут от веку считались  поганками, и дядя их не ел, случалось,
и на помойку  выбрасывал. Однажды он "заспорился" с домашними и  сказал, что
они лодыри  и  верхогляды,  вот  пойдет в лес, знает куда, и  полную корзину
рыжиков принесет, нос им, говенным грибникам, утрет. Бойкоязычные  городские
внучата подначивали деда и доподначивали: он не выдержал, надернул резиновые
сапожишки, пиджачишко,  кепку  старую  да и побежал на  Манскую  гриву,  где
быстренько  и наломал корзину рыжиков,  снова обзывая грибников слепошарыми,
потому  что грибов тут, как и в старые,  добрые времена,  как и  в ту  пору,
когда вокруг этой гривы  располагались еще деревенские  пашни, полным-полно.
Позаросло,  правда, все  вокруг, заглохли  тропы и  дороги,  в лесу  маячили
какие-то сооружения, и вроде как взгляд на себе грибник чувствовал, не иначе
как звериный.

     Он уже собрался вернуться домой  верхней дорогой,  что  переваливала  в
Фокинскую речку, но тут из  лесу бесшумно выступили два солдата с новенькими
автоматами и  молча  указали оружием пришельцу  следовать  в глубь соснового
леса. Дядя безропотно последовал и оказался в поселке, построенном  на манер
пионерского лагеря,  но с той казенной ранжировкой и убранством, в котором и
такой сугубо мирный человек, как Кольча-младший,  угадал военное устройство.
Его завели в помещение, велели поставить корзину с  грибами в угол, и  скоро
явился офицер с  красной повязкой на рукаве гимнастерки, спросил  документы,
но  поскольку  у  нас  отродясь  с  документами  в  лес  не ходили, то  дядя
чистосердечно все о себе рассказал и даже показал  место,  где  раньше  были
крестьянские,  затем  колхозные  пашни,  когда  он  бригадирствовал.  Офицер
сказал: "Ладно,  выясним. Побудьте здесь..."  -- и  ушел,  оставив  дядю под
надзором вооруженного солдата.

     Дядя  догадался,  что  попал  под  подозрение  как  шпион,  и  пробовал
разубедить солдата,  мол,  он ничего не  видел,  но  слышал, что где-то  тут
ракета стоит, однако  ракету он  ни сном, ни духом  не зрел,  пустить  ее на
Америку  тоже  не может, поскольку  далее  бакенской лампы и поперечной пилы
никакой техникой за жизнь свою не овладел.

     Солдат был неумолим, домой  не  отпускал. Дядя вздохнул и растянулся на
деревянной скамейке, давая  покой натруженным ногам. В это время пришел один
из тех  солдат, что задержал его в лесу, и поинтересовался  одной  овсянской
девахой.   Дядя  мой,  Кольча-младший,  обрадованно  сообщил,  что  это  его
племянница,  и подумал,  что  теперь-то уж  его отпустят домой,  в  деревню,
потому как он почти родней приходится здешнему солдату...

     Но  вместо освобождения  солдат принес  кружку с  водой  и  баклажку  в
защитном матерчатом  футляре.  "Чтоб не  скучно было", -- сказал и удалился.
Дядя, не теряя времени, развел спирт, выпил, потом  еще выпил, ему сделалось
хорошо, и он запел. Так, с песнями, на военной машине, и привезли его домой,
не  утеряв  ни одного гриба по пути и  оставив ему почти  половину  баклажки
спирта.

     Дядя два дня опохмелялся,  потом  исчез, и  домашние  только по корзине
догадались,  что  он   снова  убрел  по  грибы.  Дядю  снова  замели,  снова
допрашивали, выяснили и напоили до песен, а петь он был большой мастер еще с
молодых  лет. И в третий раз пошел по рыжики  в  лес на Манскую гриву, снова
попался,  но тут опытный  офицер погрозил  ему  пальцем  и сказал: "Ты, дед,
однако, большой стратег, но если еще раз  попадешься близ  военного объекта,
мы тебя отошлем далеко-далеко..."

     Более дядя до самой смерти по грибы не ходил, да и военный объект скоро
исчез с Манской гривы. Всамделишный шпион, большой шпион, не знал, где грибы
растут, но где стоят военные объекты, хорошо ведал  и запродал  на месте всю
нашу оборонную мощь,  разорил и без того трудно живущую  страну так,  что до
сих пор  народу  нашему приходится  держать  ремень  затянутым до  последней
дырки.
     На закате дня

     На закате дня,  в тихое  солнечное предвечерье,  сидел я  на деревянном
помосте  пристани, парохода дожидался, обняв  чехол  с удочками, будто самую
желанную женщину.  На одной со  мною скамье вольно расположились три девицы,
бравшие впереди меня  билеты.  Одеты и накрашены они были с  той  щедростью,
которая  с первого взгляда  выдает заскорузлую провинцию, тужащуюся  утереть
нос  столице, и не одной,  а всем  сразу: уж если  штаны,  так не  штаны,  а
"шкеры", на  полметра ширше, чем  у  "ихих"; ежели краски на лицо,  так  без
нормы. По норме-то и родители нажились...

     Девицы не щебетали, не жеманились, не хихикали.  Они  вели  себя  с той
вальяжной   томностью,  которую  где-то  увидели,  подхватили,  усвоили,   а
усваивая, удвоили и утроили. Они неторопливо и даже как бы нехотя потребляли
мороженое, заголяя наманикюренными вишневыми ноготками хрустящую оболочку, и
лениво перебрасывались фразами на предмет, кто во что и как одет. Особенным,
каким-то  закоренело-  неприязненным  их вниманием  пользовались девушки,  и
потому, как часто раздавалось: "Фи-фи-и! Пугало! Вырядилась!.." -- выходило,
что все хуже их одеты и вообще неполноценны.

     По  деревянному  перрону медленно двигалась с  метлой  усталая  пожилая
женщина в синем запыленном халате, в рабочих ботинках и белом, по-старинному
глухо повязанном платке.  Она  вытряхивала в ящик, приставленный  к тележке,
мусор из железных урн, сметала  с перрона бумажки и окурки в  совок, и когда
подошла к  скамьям, пассажиры неохотно, кто и  с  ворчанием,  задирали ноги,
потому  что всем ожидающим скамей  не  хватало,  и  если покинешь место, его
могут занять.

     Молча выметая мусор из-под ног, женщина прошла нашу скамью, заканчивала
уже работу, когда на пристани объявился всем улыбающийся опрятный мальчик  в
старенькой  ермолке и начал ей помогать.  Он подбирал бумажки, бросал  их  в
ящик, и женщина что-то ему тихо говорила: хвалила, видать. Мальчик,  судя по
всему, когда-то душевно переболевший, чистосердечно радовался похвале матери
ли, родственницы ли, а может, и совсем незнакомой женщины, старался изо всех
сил,  ладонями  сгреб  мусор,  понес  его, словно  пойманную пташку. Женщина
распрямилась, вытряхнула из рук мальчика сор и, что-то ему тихо выговаривая,
терла  ладони  полой  халата,  и  он  преданно  смотрел  ей  в   рот,  ловил
затуманенный усталостью взгляд и все улыбался.

     Одна девица домучила мороженое, скомкала обертку,  небрежно швырнула ее
под ноги и, широко зевая, лениво потянулась, забросив руки за спинку скамьи.
Две другие  девицы также шлепнули намокшую бумагу о доски и тоже скуксились,
как бы решая утомленно, куда себя девать или чего еще выкушать?

     Подошел мальчик, подобрал бумажки и укоризненно сказал:

     -- Тетенька подметает, а вы сорите. Как нехорошо!

     -- Ой, дурак! Дурак! -- тыча в него пальцами, оживились девицы.

     Лицо  мальчика  дрогнуло.  Еще плавала улыбка, делающая  лицо  мальчика
отстраненно-печальным  и в то же время доверчиво-ласковым, как у всех детей,
когда они исполняют добрую работу,  радуются  сами себе и тому, что полезны,
необходимы  кому-то. Но она, эта  улыбка больного,  ущербного  человека, уже
сделалась лишней, отделилась от лица, а само лицо, разом осунувшееся, обрело
выражение  той   унылой  покорности,   какая  бывает  у  стариков,  навсегда
приговоренных доживать век в немощах, в тоске, в безнадежности.

     Женщина, закончившая  работу, с трудом разняла руки мальчика, в которых
он  затискал мокрые обертки от мороженого, бросила их в  тележку и пошла, ни
слова  не  сказав девицам, лишь  слегка покачала  головой -- перевидела она,
должно  быть, всякого  народу,  натерпелась  всякой  жизни.  Мальчик  догнал
тележку, взялся  подталкивать ее сзади  и  снова  улыбался всем встречным  и
поперечным,  забыв  летучую обиду,  потому что снова у него  было дело и  он
кому-то был нужен.

     -- Надо же! Дурак и шляется! И его не забирают...

     -- Девушки! Вы не в педучилище ли сдавать экзамены при- езжали?

     -- Ой!  А как вы  узнали?! --  соседки  мои с  настороженным  вниманием
уставились на меня: не набиваюсь ли на знакомство?

     Я дал себя разглядеть -- стар для знакомств -- и повел разговор дальше:

     --  Понимаете,   какое  дело:   есть   профессиональные  отличия,   уже
укоренившиеся,  отштампованные.  --  И  безбожно  засластил  пилюлю:  --  По
вдохновению  на лицах  и  наитончайшему  такту в вас уже угадываются будущие
педагоги.

     --  А-а!  --  согласились  девицы  и  обмякли.  Благодушие,  наигранная
леность, самодовольство занимали свое место на их лицах. Лишь какое-то время
спустя до одной, под мужика стриженной и под шамана крашенной, девицы дошло:

     --  Гражданин! -- зыкнула она ломающимся басом. -- Если выпили,  так не
вяжитесь  к  людям! Пошли  отсюда, девочки!  --  И, уходя,  обрушила на меня
тяжелый взгляд сытых глаз: -- Бр-родят тут всякие! 3-заразы!..

     Я  сидел, обняв  чехол  с  удочками.  На  брусчатый  въезд  от  причала
поднималась женщина с тележкой. Мальчик одной рукой помогал толкать тележку,
другой на ходу подбирал мусор.
     Деревенское приключение

     Сонная,  летом зарастающая  водяной  чумой  и всякой другой  водорослью
похмельного цвета, речка  Валавуриха в короткую весеннюю водополицу дурела и
делалась похожа на колхозного овощевода Парасковьина, который зиму и лето до
одурения копался в земле. Но раз в месяц, а то и в два он напивался, пластал
на  себе рубаху  и  с  осиновым  колом  гонялся  за своей  бабой. Баба  эта,
Парасковья, заслонившая в мужике все, вплоть до фамилии, была злая и хитрая.
Она поколачивала мужа в день Восьмого марта и по другим новым праздникам. Но
в  дни запоя  мужа  она сопротивления  не оказывала,  а  пряталась:  зимой в
подпол, летом западала на огороде в жалицу и пересиживала смутное время.

     Овощевод  Парасковьин для порядка  и куражу бил колом по  окну, выносил
полрамы и ложился спать, совершенно удовлетвореный этими действиями.

     У овощевода Парасковьина была дочь, похожая лицом и нравом на отца. Она
и в труде  пошла по его линии, тоже копалась в колхозной теплице и парниках,
выхаживала рассаду капусты, помидоры и огурцы  снимала и  целиком отдавалась
этому занятию, не участвуя ни в каких гулянках и посиделках девичьих.

     И все же в одну из  весен, когда огурцы в колхозной теплице дали первый
цветок, отец обнаружил, что по лику дочери, покрытому, как у монашки, темным
платком,  тоже будто  цвет пошел  и походка  у нее  сделалась тяжеловатой  и
кошачье-осторожной.

     Отец поскорбел лицом и стал думать, каким образом это могло получиться.
Все время девка на  глазах, занятая важным сельскохозяйственным делом, и вот
на тебе -- "растет у нее брюхо другое", как поется в одной частушке местного
сочинения.  "Не от назьма же она раздобрела! От назьма гриб заводится, овощь
от назьма  прет большая, -- размышлял  овощевод  Парасковьин, -- а  детей от
назьма не бывает...  И  ветром  их  тоже не надувает. Тут  непременно должен
мужик участвовать!"

     Придя к  такому  невеселому  умозаключению,  овощевод Парасковьин начал
перебирать  в  памяти  всех  мужиков- односельчан,  способных еще  сотворить
живого человека, и очень  скоро  наткнулся  на него, потому что боеспособный
мужик в обезлюдевшем селе Ковырино весь был на виду и в коротком счету -- он
был один, этот мужик -- шофер Кирька Степанидин.

     Степанидиным  Кирьку именовали потому,  что его мать звали  Степанидой.
Как и  Парасковьина-овощевода, всех мужиков в  этой  деревне  кликали только
бабьими именами, и потому тут баба от веку была главной фигурой в труде и  в
жизни. Мудро решив,  что с Кирькой --  парнем разухабистым и  дураковатым --
ему ни  о  чем  не дотолковаться,  Парасковьин-  овощевод  подался  к  самой
Степаниде и, поговорив  с нею о  погоде и космонавтах, мол,  на  Луну лететь
собираются, а в  сельпо  белой  нету  уж другую неделю, намекнул, что вот-де
осенью Кирька и его дочь Шурка ездили в райцентр за покупками, так дорога-то
длинная, а дело  молодое  и  ума  большого не  надо...  Парасковьин-овощевод
скованно хохотнул в завершение своих слов, чем и озадачил Степаниду.

     Она  поглядела  на  Парасковьина-овощевода  пристально  и  сочувственно
заохала: долга, мол, дорога, ох, долга... Покуль до базара доберешься -- все
яйца переколотишь, ягоды так и  не бери на  продажу -- кашу привезешь,  мол,
вот поселил Бог людей которых поближе к городу, так они всегда с копейкой, с
базара живут -- припеваючи...

     Степанида сделала вид,  что она совсем не  понимает мужика, и свела все
дело к тому, будто  овощевод  Парасковьин хочет занять у нее на пол-литра, а
она  всячески  должна увиливать,  ссылаться  на  трудности  жизни  и  полное
безденежье.

     Совсем  эапасмурнел  овощевод  Парасковьин:  раз  уж  Степанида  начала
прикидываться  и  Ваньку валять,  ему не подобрать  ключа  к  ее  сложной  и
закоулистой  душе. Не  зря  же кум  Замятин  подался  в заречную  деревню на
жительство к другой бабе, махнув рукой на сына Кирьку, на Степаниду и на всю
лавку  с  товаром, как  именовал  он хозяйство,  нажитое долгими  трудами  и
заботами.

     Вздохнул Парасковьин-овощевод глубоко, взял шапку, отправился в сельпо,
напился, чтобы взбодрить угнетенную душу  и на  время забыться. Но  забыться
ему не удалось, потому что Шурка была у него единственным дитем, он ее любил
и жалел.

     Пошел   Парасковьин-овощевод   бродить    по    земле   и    отыскивать
Кирьку-обидчика. И нашел возле правления колхоза -- уже в другом селе нашел.
Поздоровался  чин чином,  вытащил бутылку  напитка  "Дар осени" -- другого в
сельпо  не оказалось  --  и  пригласил распить напиток совместно, тут же, на
крыле колхозного газика.

     Кирька неожиданно ударился в амбицию, заявил, что он за рулем не  пьет,
тем более под окнами правления,  и что  любое вино, хоть  "Дар  осени", хоть
какое, -- все  равно  алкоголь, и потерять из-за него шоферские  права можно
запросто, потому что дыхнуть могут заставить в  райцентре,  куда  он важного
начальника повезет.

     Был Кирька в кожаной куртке, в больших, чуть не до локтей, перчатках --
краги  называются. Чуб  у него из-под  каракулевой шапки торчал,  в районной
парикмахерской завитый, а во рту у него зуб желтый красиво блестел.

     Поставил  мысленно  рядом  с Кирькой  дочь  свою  Парасковьин-овощевод,
безответную,  тихую с  детства, чего-то  мастерящую, копающуюся  в  парниках
вроде  мышки- землеройки, поставил  и  загоревал  еще больше, а загоревавши,
поинтересовался:

     -- Начит, не пьешь за рулем?

     -- Не пью! -- отрезал Кирька, и глаза свои спрятал нахаль- ные, забегал
ими, замельтешил.

     -- Начит, алкоголь? -- воинственно наступал Парасковьин- овощевод.

     -- Алкоголь! -- подтвердил Кирька.

     -- Начит, брезгуешь моим угощением?

     --  Что  вы,  гражданин  Парасковьин,  привязались? --  возвысил  голос
Кирька,  заметив, что из правления выходит председатель колхоза, провожая  к
машине уполномоченного райзаготконторы. -- Сказано вам  --  на работе  я, за
рулем, а это не лучок в парниках щипать...

     Если бы  Кирька не ухмылялся вызывающе при этом, не  заблестел бы нагло
зубом, не назвал  бы его, как милиционер, гражданином -- все,  может быть, и
обошлось  бы  мирно. Однако зуб  блескучий,  слова "вы, гражданин", особенно
"вы",   совсем  выбили  Парасковьина-овощевода  из  равновесия.  Это  он-то,
Парасковьин,  гражданин?!   Он,  которому   этот  шибко  грамотный   кавалер
крестником  приходится, и совсем еще  недавно крестный сопли ему подтирал  и
как-то с базара привез ему сладкого петуха на палочке, он -- гражданин?!

     Бац  поллитровкой  Кирьку  по голове  -- с того шапка долой,  и бутылка
вдребезги!

     На   Кирькином  же  кургузом  "газике"   повезли  связанного  овощевода
Парасковьина в район, чтобы определить его там куда следует.

     Парасковьину-овощеводу все уже было нипочем, и он кричал, что ему очень
даже нравится ехать вместе  с начальством, что он хоть попутешествует, будто
чин какой, на мягком сиденье, а то всю жизнь на конях да на попуткых машинах
до города мотался, и надоела ему такая жизнь.

     Уполномоченный  сохранял выдержку  и в разговор  с пьяным  человеком не
вступал. Кирька вертел баранку,  штурмуя дорожные хляби, и что-то  угрожающе
выстанывал сквозь стиснутые зубы. Травмы никакой ему Парасковьин-овощевод не
нанес -- спасла Кирьку кучерявая шапка. Однако в голове гудело,  наплывал на
левый  Кирькин глаз синяк, а  главное -- облило его "Даром осени", и по всей
машине плыл  запах  сена, свеклой пареной пахло  и  еще  вроде  бы  назьмом,
сгоревшим  на грядах,  наносило.  Сомневался в напитке Кирька  -- как  бы не
скоробилась от него кожаная куртка, не вылез бы волос на шапке.

     Кирька крутил баранку  резко, нетерпеливо, газовал  шибко, чтобы скорее
примчаться  в райцентр,  высадить уполномочен-  ного,  а потом завернуть  за
угол, напинать Парасковьина- овощевода, не глядя  на то, что он крестный, и,
насладившись местью, сдать его в милицию, паразита такого.

     Парасковьин-овощевод не совсем осознавал, какая гроза  над ним нависла.
Упав  рылом на переднее сиденье, он вдохновенно  доказывал  уполномоченному,
какой  он есть  трудовой  человек,  почему  и  имеет  полное  право  выпить.
Уполномоченный  долго  крепился,  но   не  вытерпел,   обернулся   и  сказал
Парасковьину- овощеводу:

     -- Хулиган ты, а не трудовой человек!

     --  Я-а,  фулига-ан?!  --  обиделся  Парасковьин-овощевод.  --  Сам  ты
фулиган! Я на фронте ранетый, медаль у меня "За оборону Севастополя" лежит в
ящике.  -- Парасковьин-овощевод  попытался вспомнить  о себе  еще что-нибудь
положительное и вспомнил: -- Мне грамота за огурцы дадена!..

     -- Погоди,  погоди, -- прервал  Парасковьина-овощевода Кирька. -- Дадут
тебе еще одну грамоту. До-олгую, аж рублей на тридцать с прицепом...

     -- Молчи, варнак, молчи!  --  рванулся  Парасковьин- овощевод,  готовый
растерзать Кирьку,  но  руки  у  него были  связаны  и  весь он был спеленат
вожжами, как ребенок. От резких  усилий он свалился с сиденья на пол машины.
Возился,  пытаясь влезть обратно. --  Кот колхозный! Ты  что с Шуркой с моей
сделал? Ты хто такой? Почему девок пикорчишь безвозмездно?

     -- Не пришьешь нахаловку, не пришьешь! -- злорадно ответствовал Кирька.
-- Я свои печати-штампеля не ставлю тама. Не докажешь!..

     --  А вот докажу!  Вот докажу! Я  в райсовет пойду, к партейным людям и
разобъясню им все как есть буквально-досконально!

     Фыркнул  презрительно Кирька: дурак, мол,  ты, дядя, -- и прибавил газу
так,  что  забрякала голова  Парасковьина- овощевода об пол. Он еще покричал
маленько, погрозил, а потом курить попросил.  Уполномоченный достал папиросу
"Беломорканал", прижег ее и сунул Парасковьину-овощеводу в рот. Тот умилился
поступком уполномоченного, сказал,  чтобы на него не  обижались, и  покурив,
уснул на полу между сиденьями.

     Пятнадцать  суток  Парасковьину-овощеводу дали без  лишних разговоров и
суеты. Он четыре дня скреб тротуары возле райисполкома и долбил помойку, что
ледяным  айсбергом  плыла  по вытаявшему пустырю  сзади столовой и  начинала
вонять. В труде  он проявил  приле