е  первой  тихой
красотой увядания.

     Не перестает сердце  радоваться, глаз -- внимать и волгнуть от умильных
слез -- есть еще,  есть  красота да покой на земле!  И пусть там  где-то, за
этой  рекой,  за  горами,  за  долами  суета,  голодная,  злобная  толкотня,
говорильня о перестройке -- у нас здесь даже радио нетНас не достанешь!..

     Хозяин колет  дрова,  кашевар  варит рябчиков  и  жарит рыбу,  художник
рисует и  на  всю округу  орет что-то  радостное,  бессмысленное. Я  сижу на
берегу и, забыв о  проблемах  соцреализма, глазею  на  реку, щелкаю кедровые
орешки, слушаю рябчика, беззаботно свистящего неподалеку, который надул меня
утром, ушел, улетел, и думаю, что, однако, скоро все же я его надую, подманю
-- и быть ему в ощипе...

     Вдруг, и здесь, именно здесь-то и вдруг! Загудели моторы на реке, из-за
речного  мыса вырвались две  лодки, чуть не сбив мольберт  художника, сильно
ударились в берег  и раздался  хриплый  глас  народа, изъеденного  комарами,
закопченного у костров, заляпанного рыбьей чешуею и возгрями:

     -- Мужики-ы-ы! Закурить?

     Мы  с  художником  переглянулись  и  пожали плечами.  Гости, недоуменно
посмотрев на нас и поняв, что городские  эти придурки -- некурящие, ринулись
на яр, к стану, но хозяин наш и кашевар  были тоже  некурящие. Трое  гостей,
хозяин  и кашевар  порылись в избушке, все там перевернули -- на полках,  на
нарах и в шкафчике, даже пол хотели поднять -- не завалился ли  в щели какой
окурок.  Нигде  ничего  не  было.  Над  столом  висел  портрет   киноактрисы
Удовиченко, и один гость, на нее указывая, убито сказал:

     -- Вот она небось курит, а вы, бляди, все здоровье свое бережете!

     Долго ругали нас гости распоследними-то словами, потом советскую власть
ругали,  потом  Горбачева  с его  перестройкой материли, потом  поели с нами
горячей пищи, перед этим выпив водочки нашего подношения. Немного  осоловев,
гости вздохнули, подергали моху из пазов избушки и, как мы в детстве учились
курить на этаком "табаке", подымили, покашляли, еще раз поматерили Горбачева
и перестройку, потом широко улеглись спать на полу.  А  я, как представитель
советской  интеллигенции, --  на  нары.  И начались разговоры таежников,  те
бесценные, редкие уже рассказы, из которых можно составить несколько томов и
все будет интересно и занимательно.

     Горела  жаркая  печка, по стенам  мелькали и  колыхались  отсветы огня,
выхватывая  иногда отблеском портрет  киноактрисы в позе и  с  улыбкой  Моны
Лизы, рассказчики  один по  одному отключились, огласив приветливую  таежную
избушку пробным храпом. Проснувшись  утром, я обнаружил  аккуратно свернутую
палатку  и одежонки,  засунутые под  нары, шипящий соском  чайник  со свежей
заваркой.

     На   столе   среди   раздвинутой  посуды  ножом   придавлена   записка,
нацарапанная моей  ручкой на обратной  стороне консервной наклейки, "Ребята!
Спасибо за  ночлег  и простите  нас  за выраженья --  уж очень  шибко курить
хотелось".
     Кузяка

     Ущелье речки Белокурихи,  заросшее мохнатым дурнолесьем, если  смотреть
на   него   от  крайних  домов  поселка,  производит  впечатление   угрюмое,
неприветливое.

     Первое это пейзажное  впечатление  смягчают  чопорные  зеленые сосняки,
насаженные по крутым склонам  речки. Рукотворные боры соседствуют с россыпью
осинников,  кленов,  редко  и  стройно  стоящих  дубов,  яблонями  в  садах,
вошедшими в рожальный  возраст.  Старожилы-белокурихинцы сказывают,  что  по
причине дубов и яблонь  старшего лесничего чуть было не привлекли к судебной
ответственности за перерасход средств -- и ничего хитрого: привлекать проще,
чем  деревья  садить или урожай убирать, но  дубы у речки выросли, яблони  к
осени усыпаны  некрупными,  очень яркими  и  сочными  плодами,  похожими  на
капризно надутые детские губы; клены и всякие  другие южные кусты и растения
сорят  семена,  пускают  побеги  по сибирской, якобы  для них не  подходящей
земле,  бывших  же  местных  руководящих  дубов самих куда-то  пересадили --
исправлять природу и перевоспитываться в духе нового времени.

     Саморостные леса по осыпистым местам меж камней  смотрятся  празднично.
Березы, что сон в выздоровлении -- белые-белые, часто сидят в земле семейно,
растут  из одного корня, пучками. Сосны, кучерявые,  со скрученными ветвями,
словно  бы  исчужа,  со  знойного  юга явившиеся,  стоят  широко,  кряжисто,
упершись  в склоны  окостенелыми кореньями. Меж них клубится серый кустарник
таволжника,  волчатника,  жимолости,  и  там  и  сям  из гущи выпрастываются
каменья,  да все  причудливых,  колдовских форм: то баба ядреная  телом, без
шеи, с маленькой круглой головкой, с  надсаженным пузом  и вызывающе дерзкой
грудью выйдет на склон;  то завиднеется  в  кустах шесток немазаной  русской
печи, на  нем грудой "отдыхают" после  жара ржаные  караваи;  то вышедшие из
леса и не сданные на склад спортсменами метательные диски кучкой свалены; то
перья;  то крылья, то корыта; то растрескавшийся угол  обомшелого храма  или
замка высунется из заросли, и рядом обнаружится склеп с голой желтой дверью,
навечно закрывшей от любопытных глаз какую-то древнюю тайну.

     В одном  месте, почти над  дорогой,  есть круглый камень,  напоминающий
корабль, рухнувший  с  небес и одним  ребром впаявшийся в алтайскую гористую
местность. С исподу он напоминает обычную земную сковороду, на сковороде, на
этом, модно выражаясь ЭНЛЭО, с исподу есть познавательные письмена: "Гена --
Рита из Зауралья".  Рядом более решительно: "Косых и Серженко -- 12.V.1982",
сбоку элегически томная надпись голубой масляной краской:  "Геолог  Венка из
Таймыра  и  Нюся  из  Двуречья  =  вечная  любовь".  По всей  этой  писанине
категорично,  красной  краской,  для  патриотического,  видать,  воспитания,
начертано: "Адиеты!"

     В  речке,  непроломной, стиснутой  каменьями,  изорванной  на  ручейки,
изверченной в  воронки, буруны, запертой плотинами и порожками, где как, кто
на  ком -- гранитные  булыги. Впечатление такое, будто ехала большая колонна
самосвалов, груженная гранитными глыбами, -- перекрывать  еще  одну  великую
реку, чтобы воздвигнуть еще одну гидростанцию, но с дороги сбилась, смена же
у  шоферов кончилась  --  и они как  попало и где попало сбросили свой груз,
спеша в гаражи, домой, к семье, в теплую постель.

     На  серых, лишаями обляпанных камнях,  летами  нагретых жарким солнцем,
возлежат  парами  курортник с  курортничихой, поэтому мох  на  многих глыбах
вышеркан, есть камни  в  пролежнях -- значит,  на сем месте маялся и в самом
деле  больной  ревматизмом,  остеохондрозом  или радикулитом человек,  не по
блату сюда угодившая чья-то престижная жена, пресытившаяся  сочами, ялтами и
варнами, решившая попробовать для здоровья и Сибирь-матушку.

     Но поздняя  осень,  погода  холоднее, курортник  реже и  попроще, камни
снежком припорошены, речка в сером рваном льду мается, выворачиваясь кипящим
клубом иль неукротимой  змеею, у которой отбили голову  и хвост, но пестрое,
грозное  тело ее  все бунтарски дико ворочается, все вяжется в  узлы, все не
покоряется ледяной броне. На порожках цветет манжетками яркая пена, в каждой
водяной  щелке,  меж  камней  и  камешков  приросла  сосулька, струит-струит
сиротский  тихий свет,  вдруг радужно загорающийся  от  дальнего  солнечного
проблеска, и кружится,  кружится в  воде будто  пугливый огонек на  восковой
свечке. На  подъеме его  смывает  пенистый вихрь, как харюзка, кружа, уносит
под  равнодушную  пластушину мучного  льда, и вязнет  в тесте  голос потока,
только брызги, алмазно сверкающие  по наклоненным, в камнях выросшим  кустам
напоминают о силе, о неистовстве, которое могло быть и бывает еще по весне в
короткое  половодье на  Белокурихе.  Вверх  по  речке вешней  порой будто бы
заходит еще рыба, немного, но заходит, и  такой  харюзок в Белокурихе сытый,
изварлыженный,  опытный,  что, взявши  червяка иль  муху  в  рот,  задумчиво
подержит ее и с пренебрежением выплюнет, говоря человеческим голосом:

     "Да ну вас! Еще попадешься!"

     Много возле речки обретается мелкой птахи. Даже поздней осенью ее здесь
густо.  И все птахи тоже опытные, бойкие на язык.  Табунятся они не  столь в
лесу, сколько  возле  домов  и  санаториев, без устали  шныряя по  балконам,
тропинкам, залетая в открытые окна и двери комнат, в столовые и на кухню.

     По части  квартирных дел самые  большие специалисты -- белощекие, юркие
синицы  в жилеточках купоросного цвета. А вот гаечки, те больше на дорогах и
на тропах промышляют,  точнее,  побираются, садясь  на человеческую руку, не
без боязни тычутся в ладонь, хватают семечко или орешек -- и тягу в кусты, с
писком, изображающим испуг, но может, и благодарность.

     Шел  я так  вот, с  протянутой  ладонью, останавливался, кормил  пташек
орешками,  все далее и далее провожающих меня в лес, в горы, и вот из  серых
осинников,  из  непролазных кустов  бузины,  черемушника,  ивняка  и  другой
чернолесной дурнины возникла и полетела ко мне, как бы сорванная с затухшего
костра, лохмочка отгара и, пискнув "цирк-цирк", вцепилась в ладонь коготками
и оказалась поползнем, которого и в  лесу-то, в тайге  нечасто увидишь, коли
увидишь,  так  никакого  он  внимания не  оказывает  человеку.  Вертится  по
корявинам  ствола,  чуть слышно царапает коготками ветви и  наросты,  громко
долбит острым клювом, сует его везде и всюду, добывая  пропитание и в трудах
своих не сознавая никакого одиночества, отторженности от птичьего и  всякого
другого  мира,   живущего  на  свету  опушек  и   в  полевом   раздолье.  За
трудягой-поползнем зорко следят гаечки и другие малые птахи, подбирают после
ловкого  добытчика  сроненную  вместе  с  коринкой   сохлую  мушку,  где   и
недоклеванного короеда,  где и пухлую личинку усача. Не сердится  на соседей
поползень,  братство  лесное и ему,  отшельнику, ведомо, хоть он  и  виду не
подает, что  готов поболтать, посумерничать  с пернатой  братвой, готов быть
кумом  и  советчиком всякому лесному  жителю, но  занят, занят  от  рассвета
дотемна.

     И вот этот-то лесной хлопотун и труженик уселся на мою руку, вцепился в
пальцы коготками, и хвать кедровый орешек, и второй норовит сгрести, да клюв
маловат, не удержалось два орешка, один выпал. "Цырк-цыркЦырки-цырки-цырки!"
-- пропищал поползень, улетая на ближнюю березу. Я понял его так:  не уходи,
дескать,  подожди, я сейчас  управлюсь с орехом  и второй возьму --  он моим
клювом мечен и положен мне по закону.

     Вокруг меня  вертелись, чиркали гаечки,  но на ладонь решилась присесть
лишь  одна,  и та лишь  на миг, чтоб схватить  орешек  и поскорее укрыться в
кустах.

     "Цырк-цырк!" -- послышалось от речки, из серых зарослей возникло сперва
белое пятнышко,  затем  лохматушечка, и вот,  уже поныривая, прет, остренько
опустив крылья,  подобрав лапки, без шейки, белогруденький,  с чуть заметным
поджаром по  бедрам, поползень,  во всем, даже  в полете, приспособлен-  ный
жить в  хвойной глуши, в чащобнике и непролазной дурнине, выедая там всякого
мелкого  лесного  врага,  когда  семечко  попадет  иль  орешек  --  тоже  не
отвернется, не погребует.

     Гнезда  поползень,  его  в нашей местности лазутиком  зовут, вьет очень
редко,  он  занимает  старые  дупла,  выдолбленные  дятлом  или  выгрызенные
какими-то зверушками дыры в деревах,  крошит на дно их гнилушек,  стружечек,
сверху  сухие  соломки  кладет, если  перья или  пух попадутся,  устелит ими
гнездышко, и самка, совсем  уж скромная одеянием, белогруденькая, серенькая,
положит  в  гнездышко яички величиной с  самую известную в послевоенные годы
конфетку, под названием "Морские  камешки". Не ахти какая  добыча эти  яички
иль  голопузенькие птенцы, таракашками  копошащиеся в гнездышке, но колонок,
горностай или  соболишка мимоходом могут прихватить и  их незаметно скушать,
поэтому папа устрашающе и гулко  роняет в хвойной  гуще: "Ык-ык-ык",  издали
это звучит вроде как "Бык-бык-бык" -- попробуй подойди к быку -- забодает.

     У  затаенной таежной  птахи, живущей  лесом и в лесу,  вообще множество
всяких сигналов. Есть  тревожное: "Чжок-чжок-чжок-чо-ок,  чо-чо-чо-чо-чок  и
чик-ык-ык", постигнув  птичьей  башкой своей высший смысл бытия, прижившийся
подле курорта, перешел лесной отшельник  на  подхалимский голос, на "Цы-цы",
на "цы-цык".

     Сжавши  кулак,  не  пускаю к орехам  Кузяку  --  такое имя  я  придумал
лазутику  от  праздного времяпрепровождения.  Он вцепился в  рукав шубейки и
сердито долбит по пальцам шильцем клюва. С головы похож Кузяка на крошечного
дельфинчика, в клюве у него будто  черная ниточка, которую забросило  ветром
на  щеки,  темным лоскутком перекрыло  глаза  с маковое  зернышко величиной.
Хвост  у  Кузяки  словно  отчекрыжен  ножницами  почти  до самого  подгузка,
осталось  ровно  столько, чтобы рулить  да  чтоб сквозняком  на зимнем ветру
птаху не продирало.

     --  Что ж ты  дошел до  жизни такой,  таежник! Побирушкой сделался!  Не
стыдно?

     "Цырак-цырак-цырк!" -- оправдывается Кузяка. Как все, мол, так к я. Что
ж, значит, я добывай в  трудах  хлеб насущный, а они, эти  трусливые гаечки,
будут жить  припеваючи, беззаботно, на дармовом  харче? Не-эт, не поступлюсь
курортной привилегией! Шут с ним, с тем таежным привольем!  Чего сам туда не
лезешь? Тоже  таежником был, а на  курорт  приволокся. Горазды все поучать и
таежное  житье славить,  сидючи в городской избе,  возле  теплых батарей,  с
магазином рядом.

     На другой день, только я вышел к речке, углубился по тропе до каменисто
осыпавшегося поворота, слышу: "Цырк-цырк!" -- и вот он, Кузяка, передо мной,
с ходу на ладонь, орех в клюв -- и пошел работать, пошел носиться туда сюда.
Синицы  большие да гаечки  порхают  вокруг, восхищаются: "Ах, какой  храбрый
Кузяка! Ах, какой верный друг! Он и нас орешком не обделит!.."

     Организовалась  вокруг  Кузяки  артель, этакий,  спаянный дармоедством,
коллектив  получился,  нахваливают пташки  работника, возносят его  трудовую
доблесть звонкими голосами -- он и рад стараться.

     -- Да вы тут вроде как по бригадному подряду действуете!

     "Цырк-цырк!"  -- вскричал бодро  Кузяка. Не отстаем,  дескать, у  людей
уму-разуму учимся и постигли уж кое-что, и кое-чего достигли.

     И еще одна любезная в Кузяке особенность открылась: в труде и добыче он
хваток,  но не  жаден. Спрятавши  орешек  или семечко,  часто забывает,  где
спрятал,  да  и роняет  на пол, в траву,  в  чащу,  в заросли, и нисколь  не
сердится, что корм, им добытый, достается каким-то другим птахам.

     Устроив  в щель замшелого  камня  орешек,  Кузяка, раздалбливая,  часто
скатывал  его вниз,  в  снежок, там его мигом подбирали  синицы и,  воровато
нырнув, уносили во впадину речки. Синица держит семя  или  орех  в  коготках
цепко,  долбит  его  быстро,  одному  Кузяке  таких  ловких  нахлебников  не
прокормить,  он  дружков  покликал, семейство собрал  на подмогу. Я  не стал
ждать  попрошайку, пошел  по тропе  в  горы, но  вослед неслось  настойчивое
"цырк-цырк!" --  подожди,  мол, не серчай,  сам же раздразнил  подачкой. Над
ухом  у меня что-то дробно  хуркнуло, и возле груди  моей бабочкой забилась,
затрепыхалась  серая  пташка, явно  меня останавливая. Что  же  делать-то? Я
долго стоял с полусжатой ладонью, из которой поползни  таскали и таскали без
устали орехи.

     Прошло  несколько дней,  и  вокруг меня на горной  тропе трепыхался  уж
целый выводок  поползней. Верховодил всеми Кузяка. Тут же вертелись, чиркали
и поощряли криками  своих собратьев  гайки, далее, в кустах, как бы вовсе ни
на  кого  не  обращая  внимания,  шныряли  пузатенькие  синицы с  черненькой
ермолкой на макушке. Эти, случалось, и схватывались в воздухе, дрались из-за
корма. Кузяка шнырял по лесу, садился на камни,  на тропу,  на мое плечо, на
голову, и слышалось  его непрестанное  "цырк-цырк!" -- приветствовал он меня
или  благодарил,  унося зерно в  ухоронку,  может,  просто ободрял  пернатый
народ, мол, не боись, ребята, всех  прокормлю.  А может,  и посмеивался надо
мною: "На наш век дураков хватит!"

     Однажды я зажал пальцами лапу Кузяки, поймал его и  взял в правую руку.
Не  шевелится,  не  кричит  Кузяка, лишь  черные  точки  глаз, что спичечные
головки,  нет-нет да  и  зажгутся,  сверкнут от  птичьей ярости. Я  приложил
брюшко пальца к груди Кузяки -- тычется сквозь перо птичье сердчишко, бьется
судорожно, толчками, гневается и боится птица.  Страх парализовал его, отнял
у него разум? Подставляю ладонь с орехами. Кузяка хлесь, клювом -- все орехи
с  ладони  разбросал  --  "цырк-цырак,  цики-цики-цики!"  --  заругался.  Не
злоупотреб-  ляй  моим доверием, не  имеешь  морального права меня  имать  и
мучить, раз тебя гуманистом именуют. И я разжал пальцы.

     Лети,  Кузяка! Живи, милый дружок, сколько можешь  и  как  можешь.  Вот
только длинным ли будет твой век? От легкого, дармового корма не ослабеет ли
в тебе птичья жила и крыло, не обленишься ли ты без трудов и забот лесных до
того, что и детей выводить  перестанешь или выведешь  таких, что и летать не
смогут? Их, вольных птенцов, не на курорте надо заводить, не дармовым харчем
кормить, в лесу  их тебе полагается высиживать и растить.  Но там  холодно и
боязно:  зверек может  съесть, сороки да вороны яички могут украсть, птенцов
заклевать. Но все же лес, тайга густая -- твой дом.

     А люди, Кузяка, что ж? Люди, они все разные. Развращая тебя, многие  из
них  и  не  ведают,  что  творят, они  развлекаются,  хотят  кого-то любить,
ободрить,  помочь кому-нибудь, забыть о болезнях, нелегких своих  буднях,  о
бомбе и военном проклятье, нависшем над ними.

     Помогая тебе, они тем самым помогают себе стать лучше и добрее.

     Много времени прошло после поездки в Белокуриху, но все видятся  малые,
доверчивые птахи, отважно садящиеся  на теплую человеческую руку, и ночью из
сонной чащи звучит мне приветливый голос: "Цырк-цырк! Цыки-цыки-цыки!.."
     Тихая птица

     Старая  скопа, чуть пошевеливая  тряпично-вялыми,  дыроватыми во взмахе
крыльями, плавно и упрямо кружилась над Енисеем, выглядывая добычу.

     Выше по реке  огромная  гидростанция перемалывала  воду, обращая силу и
мощь ее в  электроэнергию,  и  тугими,  круто  свитыми  волнами,  ударом  ли
зеленого  от  напряжения слива,  гулом ли  могучих  машин и  кружением колес
оглушало  ль,  придавливало  мелкую, реже  крупную  рыбу. Плыла  она  кверху
брюхом, шевелила жабрами,  то открывая небу  красный их жар,  то закрывая на
вдохе хрустящие крышки жабер в узкие щели  и настойчиво пытаясь опрокинуться
на бок, затем на белое чуткое брюхо. Иной  рыбине  удавалось стать на ребро,
кверху  "святым"  пером,  и  даже  на  некоторое время разворотиться встречь
течению головой, бороться с ним, рассекать воду,  упираясь хвостом  в струю,
упрямо плыть  вверх, куда-то туда,  где  исток  рыбьего  рода  или где  была
когда-то большая вольная вода вечности, заронившая в рыбий мозг неистребимый
зов  к  движению,  к  воде обетованной или к  чему-то  так и не  отгаданному
хитромудрым человеком, который делает вид, будто все вокруг постиг, а уж про
такую молчаливую тварь, как рыба, и знать-то нечего  -- она  и годна  лишь в
котел да на сковородку.

     В  первые годы работы гидростанции, как и на  всех загороженных  реках,
рыбы у плотины толкалось много  и  ее хватало всем: и птицам, и зверям, даже
ненасытным  воронам  хватало. И  людям,  которых  тут,  как  и  ворон, звали
стервятниками за  то, что  они вылавливали полудохлую, а то и  дохлую  рыбу,
хватало и на пропой, и на закусь. Но  прошли годы, рыба, истолченная водой и
железом, которая нашла другие пути и  воды, зашла  и обжила их, и редко  уж,
редко пронесет по Енисею, обмелевшему, суетливому, со дна вывернутому, будто
старый  овчинный тулуп,  галечными, серыми  шиверами  и  отмелями, зевающего
окунька  либо  судорожно шепчу