ичего  не  рвется!  --  взорвалась  головка
водородной бомбы. Хорошо  только  головка. А если бы  бомба? Она взорвала бы
другие бомбы -- и Нью-Йорка, этого самого крупного в мире  города,  не стало
бы. Возможно, это было бы началом самой страшной войны, и  все-все: звери на
воле  и в клетках, змеи  в стеклянных коробках,  властители и простые  люди,
царь,  убивший  сына, дети,  спешно  долизывающие  мороженое,  всЕ-всЕ может
умереть, исчезнуть. Куда? Никто на это ответить не может и не хочет.

     Люди любят смотреть на смерть, но не любят о ней думать.

     А по небу планетария летело небесное светило  -- солнце. Солнце, дающее
всему жизнь. Оно  проходило по  игрушечному небу,  над игрушечной Москвой, и
само солнце было игрушечным. Оно закатилось за зубцы домов, зал погрузился в
темноту. Было жарко. Лина махала газетой возле лица, думала о том, как долго
еще находиться ей в этом душном зале?

     И вдруг купол  над ней зацвел  звездами. Такими же  звездами, какие она
привыкла  видеть  с тех  пор, как  научилась видеть.  И  откуда-то  с высот,
нарастая, ширясь и крепчая, полилась музыка.

     Лина слышала эту музыку не раз. Она даже знала, это музыка Чайковского,
на  мгновение увидела сказочных лебедей и  темную  силу,  подстерегающую их.
Нет, не для  умирающих лебедей была написана эта  музыка. Да  и написана ли?
Музыка звезд, музыка вечной жизни, она, как свет, возникла где-то в глубинах
мироздания и  летела сюда,  к Лине,  долго-долго летела,  может, дольше, чем
звездный свет.

     Звезды сияли, звезды лучились, бесчисленные, вечно живые звезды. Музыка
набирала силу, музыка  ширилась  и взлетала к небу все выше, выше. Рожденный
под  этими звездами человек посылал небу  свой привет, славил вечную жизнь и
все живое на земле.
     Звезды,  вечные  звезды, как вы далеки и как близкиДа  разве есть такая
сила, которая могла бы погасить вас, заслонить небесный свет? Нет такой силы
и не  будетЛюди  не  захотят, не могут  захотеть, чтобы звезды погасли  в их
глазах.

     Музыка уже разлилась по всему небу, она достигла самой далекой звезды и
грянула на весь необъятный поднебесный мир.

     Лине хотелось вскочить и крикнуть:

     -- Люди, звезды, небо -- я люблю вас.
     Вскинув руки, она приподнялась с сиденья  и устремилась ввысь, повторяя
заклинание:

     -- Жить! Жить!

     А над ней гремела музыка. Гимн, прославляющий жизнь.

     И от этой музыки трепетали живые звезды, до которых было рукой подать.
     Одинокий парус

     Раскаленные за день пески и  скалы исходили  жаром.  Камни  крошились и
сыпались в поток, глухо шумевший внизу. Где-то далеко-далеко грудью припадал
к берегу океан, и страстное дыхание его отдавалось в  недрах земли, но сюда,
в горы, не достигала свежесть океана -- скалы и пески иссушали ее.

     Было душно  и тихо. И в этой душной тишине угадывались непонятная тоска
и тревога. Генерал долго ворочался в привычном и  все-таки неудобном гамаке,
но  не  выдержал, накинул  плащ поверх  белья, надел  разношенные,  сбитые о
стремена сапоги и вышел из палатки.

     Лагерь спал.  Догорали  костры, на которых  готовили еду солдаты.  Кони
спустились  в  долину и  паслись  там на редкой  полусожженной зноем  траве.
Звезды светились  на вершинах  скал, и  над  головою нет-нет да  и срывалась
долго дрожавшая одинокая звезда и светлой каплею падала за стены гор, тонула
в океане. Сколько их, этих звезд,  упало и скатилось на  дно океана. Недаром
океан,  когда  тиx и задумчив, переливается, искрится, светится,  и  кажется
тогда, будто дно темно-голубого океана состоит из звезд.
     Генерал  сторонился  костров,  чтобы  не  спугивать  постовых.  Но  его
замечали, и, вскочив с земли, постовой начинал рапорт:

     -- Мой генерал!..

     -- Тихо, солдат, тихо,  --  вполголоса говорил  генерал  и шел  дальше,
оставив в недоумении постового, поднявшего ружье "на караул".

     Генерал был печален. Нет, не от военных  неудач. Высадившись с горсткой
солдат на  берег родной земли  еще молодым  офицером, он  начал небывалый по
дерзости поход, создал армию, поднял народ против иноземцев. Сто  лет спустя
повторится  его подвиг,  повторится  славная  боевая  страница  в  соседней,
братской  стране,  а пока он, освободитель, шагает  по  отвоеванной земле, и
тоска грызет его сердце.

     Откуда  она? Откуда это  чувство одиночества?  Ведь вся родная земля от
океана до океана за ним?!

     Может, он болен? Да, кажется болен. И тяжело. По ночам он просыпается в
поту, тупо  давит  под лопатками,  мучает  удушье,  бьет  кашель.  Сказались
изгнания, переходы через заснеженные перевалы,  сон на земле и камнях, укусы
москитов и  змей, беспечность  молодых лет и  увлечения -- что  там от  себя
скрывать, -- и ранние увлечения, и пирушки. А  может быть, нездоровье совсем
рано  умершей  матери  отозвалось  в нем,  любимом  сыне?  Во  всяком случае
склонность к печали -- это от нее, от  матери. Рано,  ах, как  рано ушла  от
него мать! Подозрительно исчез куда-то старый учитель, чудак, вбивший в него
одну-единственную науку:  родина и служение ей --  редкое и  самое достойное
мужчины  счастье. Погибли все  ближние и  дальние  родственники.  Богатство,
семья,  здоровье -- все-все,  что было  у него, когда-то юного и прекрасного
аристократа, брошено  на алтарь отечества. А что  взамен? Одиночество! С ним
считаются, его терпят, пока он на коне. А потом? О-о, он хорошо знает,  чему
научили завоеватели соотечественников. Страшнее нет науки -- предавать.

     Генерал шел по ущелью, не выбирая тропинок, туда, где слышнее и слышнее
гремел поток, ворочающий камни. Глаза генерала  умели видеть в темноте, ноги
научились ходить без дорог.

     Чуть в стороне  от яростного  потока в маленькой  походной палатке  его
ждали.  Он может войти в любую  палатку, присесть к любому костру -- и везде
будет желанным гостем, но нигде, нигде его не ждут так, как в этой маленькой
палатке с войлочным верхом и всегда для него отстегнутым входом.
     И он  шел  туда. Он спускался  с  гор,  вершины которых уже не  видны в
темноте. Шаги и осыпь  камней глушил все нарастающий, все  призывной ревущий
гул потока, на котором вспыхивали и гасли клочья белой пены.

     Генерал  остановился  возле   маленькой  палатки  и  почувствовал,  как
забилось  его сердце.  "Что это со  мной?"  -- чуть досадуя,  подумал  он  и
замешкался у входа.

     --  Войди  же, войди! -- послышалось из палатки.  Согнувшись  и  уронив
плащ, он вошел  в палатку. Жесткие,  мускулистые  и в то  же время по-женски
легкие руки легли ему на плечи.

     -- Я  так долго ждала тебя, -- услышал он.  -- Так долго... Я не устала
бы  ждать до самой  смерти. -- Она, словно  слепая, трогала его впалые щеки,
его  волосы,  лоб, глаза. И  чтобы успокоить ее, он  сложил ее руки  вместе,
ладонь к ладони, и прижал их щекою на своем плече. -- Скажи мне что-нибудь.

     Он  ничего  не  говорил,  и  она  почувствовала,  что  без слов  лучше,
спокойней.

     -- Ах! -- встрепенулась она. -- Я в таком виде. Я сейчас! Сейчас! -- И,
осторожно отняв  у него  руки,  бросилась  за  гамак  и  зашуршала  одеждой,
зазвенела серебром...

     Мятая, полузасохшая роза светилась у нее  в  волосах,  в мочках ее ушей
горели серьги, на запястье сверкал браслет. Но ярче всех украшений пылали ее
глаза,  когда она предстала перед  ним. Разрез этих чуть ущемленных у висков
глаз, неизмеримая глубина их, в которой угадывалась такая спокойная, древняя
грусть, говорили о  том, что прародители ее были ветвью отцов этой земли  --
славных инков. И умение хранить в  жестах и на лице достоинство и целомудрие
пришли  оттуда,  от земли погубленных предков. И  если  бы он не знал ее, не
видел в бою с саблей и пистолетом в руках, он был  бы обманут этой забавной,
но такой необходимой игрой в вечную женщину.

     --  Ты  так  и  не можешь  отыграть  свое  детство, отпраздновать  свое
девичество! --  Он дотронулся  до сухо шелестящего, колючего цветка.  -- А я
все  не  могу  понять,  зачем я тебе, такой  усталый,  изношенный в походах,
небритый, искусанный москитами?..

     -- Молчи!  Зачем  ты  мне  всякий  раз это говоришь? Тебе  тоже хочется
играть в  застенчивого юношу? -- Он махнул рукою, засмеялся, и она прижалась
к  нему, стала слушать  сердце.  -- Я узнаю все-все, что ты хочешь  сказать!
Там!  -- потрогала  она  ладонью  грудь  генерала. --  Там нет генерала, там
бьется простое человеческое сердце. Я знаю -- беззащитное.

     Он тронул губами ее губы, словно боясь нежности, исходящей от нее. Губы
женщины были тоже  жестки, иссечены ветром, песками, и он сразу устало сник,
чувствуя себя виноватым перед нею. Она угадала это:

     -- Ты все отдал им. Но стоят ли они...

     -- Я не торговец. Я -- воин.

     -- Да-а, воин, -- вздохнула она. --  Воина в тебе все знают и любят,  и
никому нет дела до твоей матери, до так рано угасшей жены... Бедные женщины.
Бедные...  -- Она  еще ниже  опустила  голову. -- Бедный воин.  Кто пожалеет
тебя?

     -- Господь и  ты! -- медленно и тихо уронил  он. -- Мне более никого не
надо.

     Они  оба притихли,  смущенные этой откровенностью;  чуть позднее,  лежа
рядом с ним на душистой сухой траве, прикрытой шерстяной попоной и занавесом
от полога, она не к месту громко рассмеялась:

     -- Я  знаю  о  тебе все! Ты обо мне знаешь только  то, что  нужно знать
мужчине.  Что  делать?  Так  устроены  мы,  женщины.  И  это  не  обман,  не
притворство.  Желание  вечной  любви  разве  может быть  обманом? А  желание
облегчить  страдание  любимого  человека разве не  награда  за годы  и  годы
ожидания чуда? Господь, ты  и  еще  вечность  --  вот  мое  чудо.  Вечно мое
стремление к тебе!

     Ты знаешь, где возникла эта сказка?  В  красном городе Лиме,  на берегу
огромного океана, почему-то названного Тихим. Там  жила девушка, каких много
на свете, и,  как все девушки, она  хотела любви, но  не находила ее и  была
одинока. Родители девушки, как и все родители  в  мире, хотели счастья своей
дочери  и решили  выдать  ее замуж за такого  же, как они, тихого и  доброго
человека. Он мог бы отдать ей все, но сердце ее молчало.

     Девушка часто ходила на берег океана и с тоской глядела  вдаль, ожидая,
не  покажется ли  на  горизонте  ее  парус.  Тоже  очень  старо. Но  корабли
проходили  мимо, и улетали паруса, а большой океан,  хранивший много  тайн и
сказок,  все  волновался,  словно бы говорил  ей старческим  мудрым голосом:
"Тот, кто умеет ждать, дождетсяТолько тот, кто умеет ждать..."

     Она  уже устала глядеть на пролетающие  паруса и слушать  седой, старый
океан,  как надоедает слушать одну и ту же, пусть и чудесную, сказку. Но она
поборола усталость, и он пришел к ней. Не с моря, не под белым парусом, а на
худом, запыленном коне, к ногам которого разжиревшие чужеземцы бросали  свои
надменные знамена. Он ехал по ликующему городу, и конь копытами  наступал на
позлащенные знамена, а соотечествен-  ники плакали и кричали: "Освободитель!
Освободитель!"

     Девушка сорвала все цветы, какие росли в саду,  тоже бросала их к ногам
коня и тоже плакала. Освободитель  махал рукой народу, а  ей  показалось, он
дал знак рукой ей, и, поймавшись за седло, она пошла  за ним следом и  стала
солдатом Освободителя. Она ела тот же хлеб, который  ел он,  пила из  тех же
родников, из  которых пил он, дышала тем  же воздухом, которым дышал он.  За
храбрость  и преданность делу революции ее произвели в офицеры,  но, глупая,
она не могла победить в себе женщину. В  глубине души ее жила надежда, и она
таила ее ото всех, даже хотела бы  спрятать от  самой себя, если б это  было
возможно.

     После большого и  тяжелого  перехода солдаты генерала  начали  неравный
бой.  Врагов  было  много. У  них  были  вода,  пища  и  свежие кони.  Воины
Освободителя  дрогнули и стали  отступать. И  тогда генерал  сделал  то, что
делал всегда  в таких случаях.  Он выхватил саблю и поскакал один на врагов.
Солдаты бросились за ним. Пуля иноземца нашла в этот раз полководца. Он упал
с  коня. Великое горе  ударило в  сердца его солдат,  и они повернули коней,
чтобы помочь ему. Генерал поднялся с земли и крикнул: "Вперед!"

     Когда девушка из Лимы перевязала ему  рану, обмыла лицо  водой, которую
всегда возила с собой и берегла пуще глаза, и дала глоток вина, он очнулся и
сразу же спросил:

     -- Где мои солдаты?

     -- Они гонят захватчиков с нашей земли. И еще с трудом спросил:

     -- Кто ты?

     -- Я  один из твоих воинов, -- последовал ответ. Но голос выдал ее, ибо
за нее стало говорить сердце, она была уже над собой не властна.

     -- Как тебя зовут, мой славный  воин? И девушка  из  Лимы назвала  свое
имя. Она не называла его еще ни одному мужчине. Но этого ей показалось мало.
От  счастья  затемнился  разум  ее, как у  всех любящих, которыми  руководит
сердце, только сердце. И она сказала...

     -- Она сказала, -- перебил ее генерал, -- "Если вам сделается одиноко и
грусть поселится в вашем сердце, придите ко мне. Я буду ждать..."

     -- Ты помнишь?!

     -- И я пришел. Я помню доброту. Ее так мало на грешной земле.

     --  Ты подобен  сеятелю,  мой  генерал,  --  заговорила  она,  пальцами
разглаживая морщинки на его лице, высокий  лоб с двумя складками, сбегающими
к переносью, властный  подбородок.  --  Ты засеваешь огромные  нивы  зернами
добра,  но долг твой так велик, что все-все ты отдаешь в уплату его,  и тебе
остаются лишь колоски, и ты радуешься им, как изголодавший- ся странник.

     Генерал склонился и благодарно поцеловал ее.

     -- Это же говорил мне учитель. Я потерял его. Даже его... Даже его...

     -- Прошу тебя, забудь о том, что ты воин, вспомни хоть раз о себе, и...
мое глупое сердце может разорваться. Успокой его.


     И снова шли дни и месяцы. Война завершилась победоносно. Чужеземцы были
изгнаны из Южной Америки, остались они только на островах, огрызаясь оттуда.

     Но генерал не напрасно опасался, что найдутся  люди,  которым захочется
добытую  в  боях  победу  присвоить  себе. Он много ездил  по  освобожденным
странам. Время его проходило в жарких и часто бесплодных дебатах. Теперь уже
без оружия  завоевывал он землю  и свободу для своих верных солдат. Здоровье
его, подорванное в боях и походах, ухудшилось.

     Все реже и реже  встречались генерал и девушка из  Лимы.  Однако верную
подругу  полководец  уже  никогда  не  забывал  и  забыть не  мог.  Если они
разлучались надолго,  он присылал ей  письма,  письма великого и страдающего
человека. Болезнь часто приковывала его к постели. Он лечился в таких домах,
куда  ей,  простой девушке из Лимы,  не было  доступа. Но  она  всегда  жила
поблизости, возле него, и он это знал.

     Была у  девушки  из Лимы  одна маленькая слабость:  она любила  сладкое
варенье, еще кипящее,  обжигающее. Остывшее варенье ей было не по вкусу. Она
прятала эту слабость ото всех, даже от любимого человека.

     Как-то  вечером больной генерал поднялся с  постели  и с помощью  слуги
Санто выбрался из президентского дворца. Санто знал, куда  надо вести своего
господина, и они молча пошли к морю. Санто трижды стукнул в дверь маленького
домика, увитого  плющом и глициниями. И  когда дверь открылась, Санто тут же
исчез, как будто растворился в темноте.

     Она бросилась на шею любимому, осыпала лицо его поцелуями.

     Генерал  ответил острожным  поцелуем, чуть  коснувшись губами ее  глаз,
озаренных счастьем встречи, но затем  порывисто  и долго целовал ее  быстрые
руки,  каждый  палец в отдельности.  И  она удивилась этой  его  странности,
хотела пошутить над боевым и суровым полководцем, но он опередил ее:

     -- Отчего так сладки твои руки?

     -- Это... Это...  О-о!  --  вспыхнула  она  и закрыла  лицо передником,
испачканным вареньем. -- Я не могу ничего с собою поделать. Я -- сладкоежка!

     --  Ты говорила,  что все знаешь обо мне, -- по-прежнему пряча  улыбку,
сказал генерал. --  Но разве ты забыла, что я тоже когда-то  был мальчишкой?
Может, ты впустишь меня в дом и побалуешь сладким?

     --  Ты  смеешься надо  мной!  -- Она  тут же встрепенулась, забегала по
комнате,  хлопая  в ладоши: --  Он был  мальчишкой! Он  любил  варенье! -- И
приостановилась в недоумении: -- Вот  уж никогда не думала! В голову даже не
приходило.

     Она  принесла  до блеска  начищенный  кувшин, полный горячего  варенья,
поставила  его перед исхудавшим, усталым генералом, глаза которого оживились
радостью, редкой уже теперь радостью.

     -- Ешь! Ешь, сколько хочешь! -- Она дала ему самую большую ложку. Потом
так  же стремительно и со  смехом вскочила, взяла салфетку и  повязала ее на
груди  генерала,  и попыталась  сделать лицо строгим  и суровым. --  Дорогой
Симонсито!  -- назидательно проговорила она.  -- Когда кушаешь варенье, будь
аккуратен, не испачкай платья.

     --  Хорошо, моя  нянечка!  --  смиренно  опустил  глаза  генерал. --  Я
постараюсь быть аккуратным. Но кувшин такой огромный. Симонсито так мал, ему
ни за что не осилить одному.

     -- А  зачем  же  существует  девушка  из Лимы?  Чтобы  всегда и во всем
помогать бедному маленькому генералу.

     Они ели  ложками варенье  из светлого кувшина, играли в детей,  а возле
стены дома  слышал их и улыбался старый слуга генерала, который помнил его с
годовалого возраста,  но  никогда  не замечал, чтобы генерал уж  очень любил
сладкое.

     --  Если  бы  нянечка  дала   еще  чашечку  кофе,  то  малыш  Симонсито
всегда-всегда слушался бы ее, -- заканчивая игру, смиренно сказал генерал.

     Нянечка  упорхнула на кухню заваривать кофе, генерал  оглядел ее бедное
жилище. "Я совсем не заботился о ней. Она  не хотела связывать меня  детьми.
Она все делала, чтобы  я служил людям, весь отдавался борьбе. Ей доставались
маленькие  крошечки  радости.  Эта женщина достойна  жить  во  дворце,  быть
матерью... -- Коротко вздохнул: -- Но она никогда уж не будет матерью..."

     У  входа  в дом послышалась возня,  затем  крик  Санто:  "Мой господин,
бегите!"  И  вслед  за  этим  выстрел, звон  шпаг,  голос девушки  из  Лимы:
"Проклятые изменщики!" И снова выстрел. "Санто, я  не пущу их. Спасай своего
господина!"

     Генерал бросился  на  помощь своим  верным  друзьям, но в  это  время в
комнату прыгнула и захлопнула дверь девушка из Лимы.

     -- Спасайся! -- крикнула она. -- Там, -- показала на заднюю стену дома,
-- потайная дверь...

     Генерал был  безоружен. Он  попытался  вырвать у  нее  шпагу, но она  с
мольбой взглянула на него:

     -- Ты нужен родине!

     Он стоял в нерешительности.

     -- Я... Я прошу! Ты... Ты мне нужен...

     Он толкнул дверцу, скрытую вьющейся зеленью, и, перед тем как упасть со
стены  в густые заросли, обернулся -- и она  унесла его взгляд в вечность --
так много любви,  страдания, детской беспомощности было  в  его  прекрасных,
темных,  всегда  печальных  глазах  креола.  И  только  сейчас,  вот  в  это
мгновение,  она наконец-то поверила, что он был и  остается для нее и, может
быть, еще для Санто,  ребенком. Санто и подхватил его,  как ребенка, обернул
плащом и унес в темноту. В доме раздавались шум, грохот, крики и выстрелы.

     Девушка из Лимы сражалась за своего генерала.

     Им удалось встретиться еще раз.

     Поздней ночью,  всегда напряженный, всегда ждущий слух  девушки из Лимы
уловил  едва  слышный  стук в  потайную  дверь.  Она  выскочила  в  томный и
прохладный сад. "Где ты, дорогой?" -- позвала она чуть слышно. "Он ждет вас,
сеньора", -- ответил выступивший из темноты Санто и подвел к ней оседланного
коня.

     И вот они уже за городом. Она горячила коня. Санто едва успевал за нею.
В  ущелье,  освещенном  луной,  глядя  в кипящую  воду  горного ручья, сидел
генерал.  Сидел  неподвижный, одинокий, словно бы  окаменел и слился с этими
горами,  с  этой неприветливой землей,