ли:
инвалид  не успел  до  войны не только жениться, но и влюбиться,  а с  войны
явился  больным,  дряхлым.  Но ему тоже хотелось  любить,  ходить на  танцы,
гулять, может быть, даже и музыке выучиться.

     Особенно безутешно плакал  он,  когда  духовой  оркестр исполнял "Вальс
цветов",  --  прямо  заходился в слезах,  захлебывался ими.  Но  оркестр  по
причине  отставания от моды распался. В будке  установили проигрыватель,  на
будку  выставили динамик, и он оглашал  и оглушал окрестность новой музыкой,
среди которой "Вальса цветов" не было. Зато сыскался "Белый вальс". Его-то и
попросили инвалиды "вертеть".

     Заспанный парень с вяло опавшими плечами, на  которых  спутанной гривой
валялись волосья, не понимал, чего от него хотят инвалиды, а когда уразумел,
сопротивляться начал: "Закрыто  ж! Холодно  ж!  Да  я и  ключ потерял..." --
"Постарайся,  друг!  Дело  такое...  редкое.  В  человеке  болесь  особенная
была..." -- уламывали парня инвалиды.

     Когда парню  высыпали  в  пригоршни  монеты,  он,  мягчая  настроением,
тряхнул грязной гривой: "Ну,  вы  даетеВо сколько надо-то?  --  И, узнав  во
сколько, оживился: -- Я еще и опохмелиться успею!"

     Он сдержал слово, под  мышкой принес ящик для  музыки,  оторвал ломиком
дверь в  будке,  подсоединил провода к динамику -- и за пустырем так славно,
так трогательно зазвучало:

     Вальс над землей плывет,
     Добрый, как друг, и белый, как снег.
     Может быть, этот вальс
     Нам предстоит запомнить навек...

     Музыку  трепало  ветром,  трепало и  бахрому на  гробе, сгармошенную из
столовых  синеньких  бумажных   салфеток,   ворошило  на   голове  покойного
слабенькие,  как бы в детском возрасте остановившиеся волосы. Раз-другой  во
дворе дома инвалидов крутануло  снежный вихрь, а  на танцплощадке как возник
беленький, на  одну тонкую  ножку  насаженный султанчик  снега,  так все  не
опадал, все кружился, кружился, и за  тополями, звенящими под ветром редкими
мерзлыми  листьями,  опохмелившийся  районный  маэстро  все  гонял  и  гонял
заказанный вальс. Провожавшие покойного подняли гроб, понесли к машине.

     Музыка вновь слышна,
     И на глазах у всех
     К вам я сейчас иду...

     Сунули гроб в  машину, закрыли задний  борт кузова. Но еще до того, как
нажать  шоферу на стартер  и  перечеркнуть визгливым моторным  звуком вальс,
певица успела молвить вослед навеки уходящему воину:

     Я пригласить хочу на танец вас и только вас!

     И когда ушла  машина и совсем  просторно  стало на пустынном инвалидном
дворе и  все провожающие укрылись под крышей дома, долго  еще  над  пустырем
носило  ветром  музыку, а  на танцплощадке  все  круче,  все тоньше завивало
снежный  вихорек, и глядевшим сквозь мутные  стекла инвалидам  казалось, что
там, на плахах, занесенных первой порошей, кружится  девушка в белом,  так и
не дождавшаяся своего  партнера на танцах, и кружится быстрее, быстрее, чтоб
не было видно залитого слезами ее все еще юного лица.

     Песнопевица
     Сестре Галине

     В  ту  пору бакены еще были деревянные  и держались  они  на деревянном
угольнике. Вершины пирамидок белыми и  красными маковками фонарей светились,
в  фонари  эти  вставлялись  керосиновые  лампы.  Днем отец наливал  в лампы
керосин из большого  ржавого  бидона,  Галка  держала воронку  и  вкручивала
горелки  с фитилем в горла ламп. Потом  она  спускалась на  берег,  вместе с
отцом  мыла  руки,  шоркая их песком, смешанным с галечником, и  в маленьких
ладошках  хрустело,  и  руки делались  белыми,  но  все равно от  них  пахло
керосином, и  платьишко ее  постоянно  пахло керосином,  и  в избушке  пахло
керосином. С запахом этим Галка свыклась и не замечала его. Она свыклась и с
жизнью в отдельной  избушке, без подружек, без  детских игр. У нее была одна
игра  -- в  бакенщика.  Но  она не считала  это  игрой,  она не  играла, она
работала бакенщиком.

     Еще солнце только-только упирало в горы и нижнюю часть его подравнивало
дальней  седловиной, а  Галка  уже  начинала  хлопотать. Она  по  деревянным
ступенькам бегала вверх-вниз по  крутому яру и  носила в лодку лампы, весла,
ведерко -- выплескивать воду,  две старые  телогрейки -- отцу и себе. Строго
насупив белесые бровки, стояла она у лодки  и,  тыкая пальцем, пересчитывала
лампы,  соображала, не забыли ли чего, и, подражая видом  и голосом покойной
матери, поворачивалась к избушке и кричала от реки:

     -- Ты долго иссо будешь там копаться?

     Отец громко кашлял в отпет и, хлопая широкими голенищами бродней, будто
крыльями, неторопливо спускался к лодке. Здесь  он крутил цигарку и  начинал
пугливо хлопать себя по карманам.

     -- Опять спички забыл?! -- суровела Галка и доставала из кармана старой
телогрейки коробок серников. -- Нa! Совсем у тебя памяти не стало!

     Отец прикуривал  из лодочкой сложенных  ладоней и,  незаметно улыбаясь,
косил глазом на озабоченную, хмуро насупленную девочку с неумело заплетенной
косой,   мокреньким  носом,  в  стоптанных  сандалиях  с  белесыми  от  воды
передками. Он брал дочь на руки, усаживал на беседку и, мимоходом, незаметно
выдавив  из  ее носа  мокроту, набрасывал телогрейку  на спину  с  остренько
выступавшими лопатками.

     -- Поплыли, благословясь, -- роняла по-старушечьи Галка.

     Отец наваливался на  лодку,  сильно  гнал ее по  камешнику. Галку часто
откидывало назад и роняло с беседки.

     -- Эко, эко! -- барахтаясь на дне лодки, выпрастывалась из телогрейки и
ворчала Галка. -- Сила есть -- ума не надо!

     Отец в мокрых  броднях ступал  в лодку,  поднимал Галку  на беседку  и,
шатаясь, шел к  корме, брал  сначала  кормовое весло, затем шест  и  начинал
поднимать лодку вверх по реке, до острова Заячьего, от ухвостья которого шла
накосо в реку песчаная игра -- отмель, и отмель эту отмечал красный бакен.

     И пока они хлопотали, собирались, поднимали лодку вверх по  реке, вечер
уже тихо  спускался  с гор. Он бесшумно  выползал  из  глубоких  распадков и
перекрашивал весь мир, и речку, и горы в свой вечерний свет.

     Вечер казался Галке  дедом, тихим,  бородатым  и молчаливым,  он  курил
трубку  за  горой,  и оттого небо  было  там красное.  Он  шевелил  бородой,
почесывался, и оттого  колыхались  тени  скал в воде  и шелестел осинник  по
горам. Деду было холодно в  горах, и он с вершины  сухой лиственницы голосом
филина просил шубу.  Дед кряхтел  и ворочался  в лесу,  укладываясь спать, и
выколачивал трубку о старый сухой пень, будто черный большой дятел стучал по
дереву.

     Дед долго засыпал и успокаивался. Гасла  его трубка -- и  остывало небо
за  горой.  Дед дышал  ноздрями распадков  --  и на реку  медленно наползали
легкие полосы тумана. Они качались над  водой и оседали в тальниках Заячьего
острова.

     Дед закрывал наконец-то глаза, не ворочался больше, не кряхтел -- и все
кругом переставало шевелиться, стучать, и  даже листья не хлопали ладошками,
чтобы не беспокоить деда, потому что он, хотя и тихий дед, все же сумрачный,
угрюмо молчаливый, и что у него на уме -- никто не знает.

     Шест  железным  наконечником пощелкивал о  каменное  дно,  шумела носом
лодка, толчками подаваясь встречь быстрой воде.

     Галка опускала руку  за борт, слышала,  как щекочет  ее  пальцы живая и
теплая перед ночью вода.

     Кулички снимались с камней, обгоняли лодку, светясь белыми подкрылками,
и  стригли голосами  привычную песню,  которая веселила  Галку:  "Тити-вити,
тити-вити, тити-вити..."

     С Заячьей протоки, обросшей у берегов водяною чумой и копытником, шумно
взбив воду, поднимались утки, но не все, поднимались лишь селезни, а  матери
с  утятами бежали  по  воде врассыпную,  прятались  кто  куда; Галка хлопала
ладонями, пугая утят и неизвестно почему радуясь, что они бегают в панике по
воде, прячутся в листьях и крепко сидят там, думая, что  их никто не увидит.
Утка  с  вызовом  и бесстрашием то подплывала  к лодке, то отлетала  от нее,
отвлекая таким образом опасность от детишек.

     На  ухвостье  острова  отец   ненадолго  останавливал  лодку,  и  Галка
выплескивала воду, скребя  по  дну  лодки  сплющенным ведерком, а выплескав,
начинала мурлыкать  песню и видела, как утка собирала  утят из-под листьев и
плыла по  воде чуть впереди, все еще встревоженно покрякивая. А утята строем
за нею,  и строй в сумерках казался единым, и только след белесый расходился
на  стороны,  пошевеливая копытник.  Отец клал  шест  под ноги, брал  весло,
отталкивался от острова и  начинал выгребать к  верхнему  бакену, держа  нос
лодки  наповерх. Остров отдалялся, горы, уже слитые воедино, лес,  в котором
успокоился вечер-дед,  -- все это  оставалось  за  кормою. И  простор  реки,
холодноватый и мирный, подхватывал Галкy, нес  на мягких руках, покачивая  и
лаская.

     Бывало-то, спашешь пашенку,
     Лошадок распряге-ошь,
     А сам тро-опой знакомою
     В заветный сад пойде-ошь... --

     запевала  тоненьким голоском Галка, и слышала  одну себя, и  радовалась
тому,  что есть  она, Галка, на этом свете, что отец слушал ее и даже веслом
негромко хлопал,  чтобы  слышать ее лучше. И Галка пела, пела, уж  забывши и
про  отца,  и  про лодку,  и про деда, который  хоть и  привычен, но все  же
жутковат, и пока он  не уснет,  петь и кашлять было и страшновато, и неловко
как-то.

     Никаких детских песен Галка  не  знала, она  жила  тем, что переняла  у
взрослых, и песни ее сплошь грустные, протяжные и про любовь все больше:

     В золотом садочке канарейка пела,
     Пела так уныло, ой, голос раздавался-а-а,
     Пела так уныло, голос раздавался-а-а,
     Молодой парнишка, ой, с девушкой прощался-а-а...

     И  как  он прощался,  и  как ей, девушке-то,  горько  было,  когда  она
спрашивала: "Куда, милый, едешь, куда уезжаешь? На кого ты,  милый, ой, меня
спокидаешь?.." -- все это Галка  ровно бы и чувствовала и понимала, а потому
и на сердце у нее делалось по-разному: то его слезами подтачивало, то озноб,
возникший  под  кожей, кололся хвоею в сердце, то вдруг  тепло подкатывало к
груди.

     Отец хватался за бакен, вставлял в фонарь  лампу, зажигал ее и отпускал
лодку.  Ее шатало,  разворачивало течением,  несло вниз  по  реке, и  огонек
бакена, дружески моргая Галке, удалялся в темноту, и  она пела  только  ему,
огоньку:

     В низенькой светелке огонек горит,
     Молодая пряха у окна сидит...

     Голосишко у Галки  становился тише,  тоньше,  слова она  уже склеивала,
головенка ее  сморенно  падала  на  грудь  и пятнышком  светилась  в  темной
телогрейке среди темной лодки. Отец осторожно продвигался к беседке,  бросал
в  нос лодки  свою  телогрейку, брал на руки Галку,  бережно  опускал ее  на
одежонку,  прикрывал  сверху  другой  телогрейкой,   и  Галка,  протяжно,  с
облегчением вздохнув, ложилась щекой на руки и сладко засыпала.

     Отец,  покачав  головой  и грустно  улыбнувшись  в  темноте, садился за
лопашни  и, поскрипывая уключинами, плыл от бакена к  бакену, засветлял их и
сплывал по  течению  к избушке.  Сложив  весла, уронив  натруженные руки  на
колени, он курил, слушал ночь, себя, тосковал о жене, думал о дочке, которой
надо бы мать,  но мать  никогда  уже  не  вернется, а  мачеха  еще  какая  и
попадется...

     Лодка, чуть слышно коснувшись  берега, останавливалась. Отец забредал в
воду, брался за уключину и подтаскивал ее повыше, затем бросал окурок в воду
и  выскребал Галку  из  носа лодки, укутывал ее  в телогрейку, на руках  нес
вверх по деревянным ступеням к избушке.

     Иногда Галка просыпалась и невнятно спрашивала:

     -- Мы уже приплыли?

     --  Приплыли,  приплыли.  Спи,  песнопевица. -- И  отец  при-  жимал ее
плотнее  к  себе,  а она  дышала  ему  в грудь маленьким, добрым  теплом,  и
хотелось ему сказать: "Родненькая ты моя, миленькая ты моя! Что был бы я без
тебя?.."

     Но  он этого не умел сказать,  он  лишь останавливался на яру, скрипуче
прокашливая горло, сдавленное сладким горем, прижимал к себе дочку, ровно бы
боясь остаться в одиночестве среди темной ночи, над темной рекой, на которой
редко помигивали  огни  бакенов и  где-то далеко,  еще  за  поворотом  реки,
занималось шлепанье плиц и пыхтенье буксирного парохода.

     -- Пароход идет, -- тихо  говорил  отец, слушая свой голос,  -- на твои
огоньки, дочка, смотрит и не заблудится в потемках...

     Она и  выросла там, в избушке бакенщика. Она и  отца похоронила там, на
травянистом  взлобке,  рядом  с  матерью.  Работает  она  теперь  в  большом
учреждении,  за  чертежной доской и, забывшись иногда,  тоненько  и  грустно
запевает:

     Куда, милый, едешь, куда уезжаешь?..

     И тогда сотрудники проектного отдела поднимают головы от столов, калек,
чертежных  досок и с улыбкой поглядывают на эту беленькую, всегда  почему-то
молчаливую и грустную девушку, о которой мало  кто знает, как  она жила, где
выросла, о чем думает.

     Вечером она  часто выходит  на набережную и, облокотившись  на решетку,
смотрит  на  реку,  на  мигалки-бакены  с поплавочными железными туловищами,
провожает глазами многооконные светлые пароходы с веселой  музыкой и чего-то
ждет.  Она  ждет, когда  один из  этих пароходов подойдет  к  ней, возьмет с
собой, увезет туда,  где ей пристать захочется. Может быть, там, в  темноте,
светится, горит  тот  единственный огонек,  живой  и  теплый, о котором  она
мечтает так давно и терпеливо.
     Гимн жизни

     Лина уже полмесяца жила в Москве. Жила? Нет, не жила, доживала.

     Она постоянно разделяла слово "жизнь" надвое, но ничего  не получалось.
Ей  хотелось, очень хотелось  отделить жуткую  приставку "до",  выбросить ее
вон. Зачем к такому замечательному, всеобъемлющему слову какие-то приставки?
И  все-таки  она  была,  эта приставка,  и  все  время, как  биение  сердца,
отдавалась эхом в груди, в голове, в каждом мускуле, в каждой клеточке "до",
"до", "до"...

     Доживать в двадцать лет! Как это нелепо, нескладно, страшно.

     Она  училась  в  медицинском  институте. Она уже кое-что  знала. Знала,
может, и не так  много, но уже  столько,  что ее нельзя было обмануть.  А ее
пытались  обмануть. По каким-то, еще в древности рожденным законам медицины,
ей не говорили, что она обречена и скоро умрет...

     Мать,   как  и   многие  русские  матери,   рано   состаренная  войной,
отец-инвалид,  научившийся   чертить  одной  рукой   и   заново  сделавшийся
конструктором,  узнали о том, что их дочь смертельно  больна, раньше ее. Они
тоже пытались таиться и держаться бодро. Зачем? Разве можно это  скрыть? Они
были жалки и несчастны еще больше, они ничего не могли скрыть.

     Однажды --  это было  ночью,  это было после  того  дня,  когда  в доме
выставили зимние рамы, Лина встала и,  шлепая, как в детстве, босыми ногами,
отправилась  к  родителям  в  спальню, легла  между ними и они,  напуганные,
освободили ей место, потом придвинулись оба, разом обняли.  Первая заплакала
мать, отец  со скрипом сглатывал и сглатывал слюну, обрубок  его правой руки
больно тыкался Лине в бок.

     -- Отправьте меня с Москву,  -- потребовала Лина, когда мать обессилела
от слез, отец перестал скрипеть горлом.

     -- Хорошо, хорошо, доченька, мы поедем все вместе в Москву.

     -- Нет, я хочу одна...

     И  они согласились. Они теперь соглашались с нею во всем.  Они потакали
любому ее капризу. Они не могли иначе.

     И вот она уже полмесяца в Москве.  Живет,  ходит,  смотрит. Она сказала
родителям, что будет лечиться. И они обрадовались, поверили ей,  ждали чуда.
А она хотела только смотреть, дышать и ни о чем не думать.

     Но не думать было нельзя.

     Забыться было невозможно.

     Она ходила в театры,  и  там почти в  каждой опере,  в каждом балете, в
каждой драме показывали смерть. Мир  вечно  разделен на два полюса: жизнь  и
смерть. В эти  понятия, между  этими полюсами в два коротких слова вмещалось
все.

     Люди очень  любили и любят  смотреть на  смерть. О  смерти они сочинили
самые потрясающие  книги,  создали  самую  великую  музыку,  сняли до озноба
жуткие кинокартины, написали еще более жуткие полотна.

     В  Третьяковке почти на половине  картин  изображалась  смерть,  и люди
часами стояли возле царя, убившего сына, возле верещагинской панихиды, возле
утопленницы, возле  безумной  княжны  Таракановой  и умирающего  безвестного
арестанта;  люди часами в  длинной очереди медленными шажками продвигались к
Мавзолею,  чтобы   взглянуть  на  умершего  человека;  толпами   ходили   по
Ваганьковскому  и Новодевичьему  кладбищам  меж густо и тесно  сдвинувшимися
могилами.

     Может  быть,  они  глядели  на  все  это  спокойно  оттого, что  им  не
мерещилась  близкая  смерть, не  знали,  когда  умрут? Может быть.  Лина уже
устала глядеть на смерть, устала думать о ней  и однажды пошла в зоопарк. Но
и тут  ей не понравилось, жалко было попрошаек медведей, зады у которых были
вытерты и голы оттого, что они часто на потеxy людям усаживались и "служили"
за конфетку, за  кусок. булки; жалко сонных, полуоблезлых  хищников, которыx
она  никогда  нигде  но видела,  но  с  детства привыкла бояться.  Они  были
совсем-совсем  не страшны -- эти  засаженные в клетку клыкастые  звери.  Еще
больше  не  понравились  ей  змеи,   приклеивающиеся  к  стеклянным  стенам,
шевелящие раздвоенными языками и зло плюющие ядовитыми зубами через стекло в
посетителей.  Какая-то  женщина  сказала  явную  глупость, глядя на  ящериц,
крокодилов и змей: "Я никогда не  смогла бы жить там, где живут такие гады".
-- "А я хоть в клетке согласна",  -- поддакнула той глупости Лина  и  быстро
побежала по дорожке вон из зоопарка.

     "Жить!"

     Опять это слово. Везде это слово.

     Она бежала вдоль забора, увидела  вход в другую ограду, проскочила мимо
тетки,  разомлевшей  под  солнцем,  упала  на  скамью,  отдышалась  и  стала
оглядываться. В последнее время ее все больше и больше охватывала усталость.
Она уже не могла бродить целыми  днями по Москве. Ее тянуло полежать. Но она
боялась  постели,  пересиливала  себя, бродила,  бродила,  и так ей хотелось
крикнуть, остановившись среди площади, в толпе:

     -- Люди! Добрые мои люди! Я скоро умру. Зачем?

     Глобус.  Синий  глобус,  в желтом блестящем обруче,  карты неба, трассы
спутников. Лина догадалась -- она попала в ограду планетария.

     "Планетарий  так  планетарий,  все  равно",  -- подумала  она  и  пошла
вовнутрь здания,  купила  билет.  Экскурсоводы рассказывали о метеоритах,  о
смене дня  и  ночи,  времен года  на  Земле,  ребятишки  глазели  на  макеты
спутников и  на  ракету. Вдоль карнизов тянулись  изображения звезд,  и Лина
содрогнулась, увидев  звезду  с тем же названием, как и болезнь,  от которой
она  должна была  умереть.  Нелепая  звезда, нелепое  изображение.  Кто  его
придумал? Стиснув зубы двинулась она наверх, очутилась в куполе планетария.

     Доедая  мороженое  и потихоньку бросая  бумажки под сиденья, люди ждали
лекции.

     Погас свет, и зазвучал голос  лектора. Он  рассказывал  о Вселенной. На
сиденьях шумели и  возились ребятишки. Невидимый в темноте,  лектор  призвал
посетителей к порядку и продолжил свое дело.

     На небе планетария появились кинокадры:  представление древних людей  о
строении  мира,  портреты   Галилея,  Джордано  Бруно,   фигура  церковника,
преградившего путь науке и познанию.

     И здесь, как  в театре, как в кино, как в Третьяковке, показывалось все
то же: за смелость, за то, что люди не хотели подчиняться законам и говорили
то, что они думали, их сжигали  на огне, ломали им ребра, бросали в темницы.
Властители никогда не терпели  тех, кто был умнее и смелее их. Они придумали
слово:  выродки. И  вместо  того,  чтобы  бороться против  войн,  страданий,
болезней, люди  сами плодили  смерть, тысячелетиями насильственно умертвляли
друг друга.

     В  Америке  --  у  нас-то  н