никогда не
возьмешь в руки ружье и не посмеешь стрелять.

     Ни звука  за  стогом.  Думает парень. Я  знаю, он держит теплую птицу в
руках, живую,  беспомощную, с остановившими- ся круглыми глазами, и ладонями
слышит, как, содрогаясь, часто захлебисто бьется ее сердце.

     -- Может, ты?.. -- слышу я тихий просительный голос парня.

     -- Нет!

     Сопит парень, прокашливается, а затем шлепает обувью по мокрой кулижке,
поднимает ружье,  и слышу,  как он долго и неумело  колотит птицу  головой о
приклад.

     Я не стал дожидаться его.  Спустился к  речке, закурил и  пошел  сквозь
черные, горько пахнущие черемухи. У брода парень догнал  меня. Он  держал за
длинный  клюв вальдшнепа, и  была птица ему  вроде бы ни к  чему, но бросить
птицу уже нельзя -- добыча!

     Я подумал, что он будет хвастаться,  как первый раз  и первым выстрелом
ловко сбил птицу. Но он молчал.

     Мы перебрели речку. Парень был в кедах, а  вода холодная была, но  он и
тут ничего не сказал.

     На  горе  тускло светилось  окно в моей избе.  Поднялись на  косогор, и
здесь парень чуть слышно обронил:

     -- Я маленько посижу.

     Я кивнул ему и отодвинул жердь лаза в огород.

     Оглянулся.  Над  речкой в  сероватой  ночи  тоскливо  маячила  одинокая
фигура, она была печальна.

     И понял я, осознал потрясенность молодого человека. Во  мне пробивалась
давно  зреющая  горечь.  В  возрасте  этого  парня я  убивал  и  добивал  не
задумываясь.

     Боль и раскаяние пришли ко мне уже к седому и эхом отозвались в молодом
парне, почти еще мальчишке.

     Это был мой сын.
     Удар сокола

     Днями выпадал снег, было мокро и  слякотно,  стронуло первым  снегом  с
мест здешнюю перелетную птицу и угнало в места, которые погодистей, теплее.

     Мы  опоздали  к перелету  местной утки,  а северная  еще  не  пошла, не
наступил срок.  Но  после выпадки снега, которая на Среднем Урале чаще всего
случается  в середине  сентября,  так все  вокруг разгулялось, такое  мягкое
тепло реяло  над  горами,  лесом и рекой, что  мы  совсем  не  досадовали на
недобычливую охоту, реденько стреляли по отставшим уткам-одиночкам.  Если не
удавалось подшибить на суп утку, сворачивали в мелколесье либо в черемушники
возле проток и устьев мелких речек,  начинали манить рябчиков. Они плохо шли
на  манок,  и мы принимались выгонять из крепей и  тропить их, подстреливали
парочку-другую, теребили на берегу и варили суп уже затемно.

     Ночевали мы на берегу, возле стожков сена, у жарко нагоревшего огня.

     Хорошо  нам  было, покойно, никуда  мы  не спешили,  не  жадничали,  не
ожесточались,  как это случается  при большой  стрельбе,  --  редко  удается
провести осенью отпуск так  вот,  на приволье, в краткое погодье, и  оттого,
верно,  до сих пор слышатся  и помнятся  те осень и  поход  по берегам  реки
Койвы.

     Может быть, Койва и не из красивейших, но уж зато  из нравнейших рек на
Урале. Начавшись в скалистых Бассегах -- одном из самых  красивейших мест на
Среднем Урале, -- вместе с реками Вильвой и Усьвой Койва сразу же  норовисто
забирает в сторону, течет, рассекая могучий хребет наискосок, чтобы вдали от
рек-сестер, сливающихся возле  города Чусового, слиться с тою же, что и они,
рекой Чусовой, но верстах в шестидесяти выше города.

     Скальные берега, осыпи, сопки, пороги и  шиверы -- все есть и на других
уральских реках,  но не везде они таких причудливых очертаний, а главное  --
берега  Койвы  сплошь  почти  отвесны, слоисты,  такие  ли  узоры,  такие ли
письмена каменные увидишь на обвально спускающихся стенах, сопках и  грядах!
То  засверкают  зеркально  прослойки слюды,  то  багряным, остывшим  потоком
выплеснется лава яшмы, то, обкатанная,  будто из  подводного дворца, вымытая
непорочной чистотой  блеснет  со  дна  реки плита  белого камня,  то  лесной
тишиной, хвойной  ласковостью и верой в  окаменевшую легенду одарит  кусочек
змеевика, или черная, могильно-темная глыба обсидиана, так просто валяющаяся
на  берегу, напомнит о древности земли, о  том, что  и  до тебя здесь кто-то
жил, ходил  по этим  же берегам, охотился на  зверя,  на  птицу, брал ягоды,
грибы, мастерил лодку и "думал о своей судьбе"...

     В среднем  течении  берега Койвы перевалисты, вилючи, и  если справа --
отвесные скалы и за ними одна на другую  наседают  седловины, то левый берег
пологий,  со  стожком сена  на  бечевке или  с росплеском широкого заливного
покоса, на  котором  старчески  горбится  зарод, иной  до восьми  промежков.
Заливные  луга по оподолью отшатнувшихся гор зачинаются болотом, переходящим
в цепочку озерин, заросших  хвощами.  Озерины ближе к реке делаются заливом,
ничем, правда,  не  отличимым от озера, лишь синее в заливе вода  осенями да
хлама  водорослей  меньше.  И  озерины,   и  заливы,  и  старицы  непременно
начинаются  ключом,  который  не  вдруг сыщешь  средь  обвалившегося,  мохом
заплеснутого  камешника,  заросшего  непролазной  шарагой  и  смородинником,
завешанным смоляными ягодами.

     Осень была виновато-тиха -- бескормная осень всегда такая, не уродились
в тот год рябина, брусника,  калина и черемуха  --  главный корм птицы, и не
только боровой. Смородину же быстро  обили по берегам самые жоркие  птицы --
дрозды  да  сороки.  Стайками  перепархивали  птицы по  прибрежным  покосам,
клевали семечки трав, выискивали насекомых. Молодые дрозды едва летали, были
они желтоклювы, бледнолапы,  с детски-серым и слабым пером на  крыльях и под
грудкой. Завидев нас, дроздята испуганно  верещали, в страхе  забиваясь  под
камешки, в коренья и кочки.

     Штук   до  десяти   собирали  мы   птиц,  совали  под   телогрейки,  и,
поцарапавшись в грудь коготками, дроздята угревались  от тела, успокаивались
и дремали. Грустно было выпускать их на волю, зная, что никуда они не улетят
и погибнут от бескормицы и надвигающихся холодов.

     Пиратничали хищники. По берегу и по бечевкам-покосам там и сям валялись
растерзанные тушки птичек, у иных были выклеваны внутренности, а иные лежали
чуть потеребленные, со  сведенными под живот лапками и  скорбно прищуренными
глазами.

     Мы палили  по сытым коршунам, которые  сидели  на вершинах дерев и  для
тренировки  иль  от хищного  нрава срывались и,  устрашающе хакая  крыльями,
гнали над водой гибло стрекочущую птицу.

     На исходе третьего дня мы подошли к закончившему свои  дела, покинутому
поселку  лесозаготовителей и спугнули  с  задичавшего  овсяного поля выводок
тетеревов, по-осеннему тяжелых,  выгулявшихся, чернокрылых. Молодые тетерева
свалились  за покинутые дома  и  огороды, попадали  там в бурьян, рухнули  в
березы, соря желтый лист. Один старый черный  косач отчего-то бросил табун и
полетел  за реку,  на покосы, а может, и в тайгу, которая проплешисто горела
по перевалам, окольцовывая  ярким осенним пожаром недоступные пиле, затаенно
темнеющие кедрачи.

     Косач летел  невысоко и  неторопливо  -- гребнется два-три  раза  остро
изогнутыми крыльями и планирует, гребнется и планирует, все ярче, все чернее
отражаясь в  свете зари,  наспевающей над горами.  Но вот  тяжелая, уверенно
плывущая над рекой птица заработала  крыльями быстро-быстро и вроде бы  даже
всполошенно.  Подумалось:  косач  увидел на  покосе иль  под горой охотника.
Однако тут же все объяснилось: от серой известковой скалы, на которой стояла
с сухой, угольно- темнеющей вершинкой наклоненная к реке лиственница, мчался
вдогон  косачу сокол. Он вроде бы совсем  не работал крыльями, не гнал себя,
не торопился, но  расстояние между ним и отчаянно рвущимся к  берегу косачом
стремительно сокращалось. Казалось,  косач остановился в полете, лихорадочно
гребется  крыльями, но  сдвинуться  не  может, он  вдруг  сделался  какой-то
короткокрылый и до того неуклюжий, толстый, что и деться ему стало некуда.

     Сокол  настиг косача над серединой реки, незаметно снизился и, вроде бы
не коснувшись его, а лишь попугав толстозадую  эту курицу, пронесся мимо, но
на  малиново горящей  заре  мелким  листом  закружило  полоску перьев, птица
вздрогнула,  сбилась  со  скорости, обвисла  задом,  затрепыхалась крыльями,
лирой  хвоста, краснобровой головой, пытаясь выровнять себя, унести в полете
до  берега. Меж тем тяжелое  тело,  как бы  сломившись в  спине, прогнулось,
красивая голова закинулась к  красивому  хвосту,  и  весь  косач  скомкался,
закрутился в воздухе; часто, громко, разнобойно захлопались его крылья.

     Не дотянул косач до берега, падал в реку, вот-вот должен был плюхнуться
в воду, вымокнуть, и мы уже решили, что ждет нас нечаянная добыча, как рядом
с  растрепанной,  выбивающей  из себя  перо птицы  возникла стрелка  сокола,
мгновенно  припаялась к  ней  и  часто,  напряженно  заработала  отточенными
остриями  крыльев  -- соколок  успел развернуться после  удара  и подхватить
добычу в воздухе.
     Радость первого полета

     Осторожно пробираюсь по  речке Быковке с удочкой. Черемушник наклонился
над нею. Цвет с черемух почти осыпался. Деревца стояли с еще неполным листом
и  чуть  обозначившимися  ягодками,  немного  растерянные,  неприбран-  ные.
Слишком  быстро  сорвало  с  них  сильным  ветром  цвет. Над речкою  два дня
бушевала словно бы снежная метель. Не обило лишь нижние  кисти черемух.  Они
касались  воды,  размазывали свои же белые  отражения и густо сорили в струи
чешую цветов.

     От  этого речка вроде  бы взялась куржаком под  бережками, в уловцах  и
возле  замоин.  По  всему  извилистому  коридору  речки  плыл  тугою  струЕй
горьковатый  запах тлеющего  цвета.  Было не по-весеннему тихо, будто  перед
заморозком. Злой ветер растрепал деревья, смял их  наряды из нежного шелка и
успокоился. Изредка  на  кружливых плесах раздавался  всплеск -- это  хариус
бросался на крутящийся в воде лепесток, приняв его за мотылька.

     Я закинул удочку. Жду  поклевку и  думаю, любуюсь, чуть грущу. "Отцвела
черемуха,  быстро  отцвела и не ко  времени.  И жизнь вот так же..." Словом,
мысли  тихие  и  бесследно уходящие. Слышу,  издали,  из черемушной густоты,
несется звонкое, такое тонкое: "Тити-вити, тити-вити, тити-вити".

     Что за оказия?! Днем, при всем свету,  при ярком солнце поют  кулики --
вечерние птицы! И главное, судя по  голосам,  -- кулики-то молоденькие.  А у
куликов  ведь  совсем  недавно были свидания возле весенних снеговых  луж, и
долгоносый  кавалер взмывал ввысь и такую самостоятельность устраивал  перед
серенькими клюватыми дамами,  такой пилотаж давал,  такие кренделя выделывал
-- куда там!

     Сразив  искусством какую-нибудь  куличиху, он уединялся с  нею в листья
желтого кулижника  и замолкал до  вечера.  А вечером  кулик снова  летал над
речкою, покинув милую  подружку, и этак  мелодично наговаривал:  "Тить-вить,
тить-вить,  тити-уить, вот  он я, куличок-мужичок,  неженатый  --  холостой,
налетай, девчата!"

     Это  было совсем-совсем недавно, и  совсем недавно  тот самый кулик всю
ночь зазря летал над Быковкой и сзывал невест, сначала самоуверенным пением,
потом уж каким-то заполошным криком. С этой ночи он стал холостым до будущей
весны и ныл, стоя на одной  ноге возле каменных обмысков. Спокинули, забыли!
А сколько было?! Эх вы!

     Но скоро и кулик замолк, спрятался в крепь чащобную --  менять нарядные
весенние   перышки   на  будничные.  Весна  подходила   к  концу,  кончалось
праздничное буйство.

     Затихли кулики,  и я думал -- до осени затихли. А гляди ты! "Тити-вити,
тити-вити,  тити-вити!"  --  приближается  ко мне песня, и никаких.  Что  за
гуляки такие?!

     Тут,  прямо  из  черемух, из  речной  пахучей  студености  вылетели два
кулика,  взмыли  с песнею  над моей  удочкой  и стриганули  вверх  по речке.
Хвостики у них веерочком,  у  лапок  -- голенько, и  клювы  еще  желтоватые,
остренькие,    как   только-только   высунувшиеся   из    земли    травинки.
Куличата-детеныши -- и уже на крыле?! Ну и труженица у них мать! Уже  успела
вырастить дитят! Когда и успела только ?

     "Тити-вити, тити-вити!"  Дальше  и  дальше летят кулички.  Ну,  летите,
летите, может, мать где вас ждет.

     Смолкла песня, нашли,  должно  быть,  родительницу малыши. Однако через
несколько секунд песня возникла  за тем  же поворотом  вниз по речке и опять
понеслась по черемуховому  коридору. Снова  куличата вынырнули  из  черемух,
качнулись  над  удочкой, показали  лапки, прижатые к  животам,  покрытым еще
мягоньким  и  реденьким  пушком,  показали  хвостики,  похожие  на  зубчатое
кружевце.

     Я думал  -- все, больше не прилетят. Но куличата  вновь и  вновь делали
круг, возвращались за поворот речки и оттуда, набрав разгон, тянули вверх по
течению,  пролетали  рядом  со  мной, плавно  и  как-то  важно  взмывали над
удочкой, ровно бы всем своим видом хотели показать: "Гляди, как мы умеем!" И
я догадался:  да они и в самом деле хотят, чтоб  кто-нибудь  видел, как  они
летают! Ну, конечно же они лишь сегодня, может, утром, а может быть, и всего
несколько часов назад "встали на крыло". И вот летают и не могут налетаться.
Им,  наверное,  так хочется  поделиться с  кем-то  своей радостью,  счастьем
первого полета!

     Я  решил проверить:  так ли это?  Пробрался  за  поворот речки, сел  на
мысочке подле  подмытой ивы и закинул удочку. Сразу же  сильно взял  хариус,
второй -- и мне стало не до птичек.

     А они  между тем кружились высоко над речкой, над  вершинами ольшаника,
черемух и не то удивленно, не то растерянно покрикивали: "Ти-вить, ти-вить!"

     "Уж  не ищут ли  они  меня?" -- подумал  я,  и тут кулички отыскали мою
засидку, радостно вскрикнули, трепыхнули крыльями вниз, развернулись и пошли
над  речкой  с  восторженно-упоительной  песенкой.  Зорким,  круглым  глазом
куличата косили на меня,  делая дугу над удочкой, и трепетали еще несильными
крылышками, и напевали, напевали...

     -- Да  вижу, вижу, -- ворчал  я на них. -- Ну, летаетеНу, рад за вас! А
зачем же рыбачить-то мешать?

     Кулики, должно быть, понимали,  что  я несердито им  выговариваю, и все
летали, летали надо мною, до самого позднего вечера, пока я не ушел домой.
     Зачем я убил коростеля?

     Это было давно, лет, может, сорок  назад. Ранней осенью я возвращался с
рыбалки  по скошенному  лугу  и возле небольшой, за лето высохшей  бочажины,
поросшей тальником, увидел птицу.

     Она услышала меня, присела в  скошенной щетинке  осоки, притаилась,  но
глаз  мой чувствовала,  пугалась  его и  вдруг  бросилась  бежать,  неуклюже
завалилась на бок.

     От  мальчишки, как  от  гончей  собаки,  не надо убегать  -- непременно
бросится он  в погоню, разожжется  в нем дикий азарт.  Берегись тогда  живая
душа.

     Я  догнал  птицу в борозде  и,  слепой от погони,  охотничьей  страсти,
захлестал ее сырым удилищем.

     Я взял в  руки птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем.  Глаза ее
были  прищемлены  мертвыми, бесцветными  веками,  шейка,  будто прихваченный
морозом лист, болталась.  Перо на  птице  было  желтовато,  со  ржавинкой по
бокам, а спина словно бы темноватыми гнилушками посыпана.

     Я узнал птицу -- это  был коростель. Дергач, по-нашему.  Все другие его
друзья-дергачи покинули наши места, отправились в теплые края -- зимовать. А
этот уйти не смог.  У  него не было одной лапки -- в сенокос  он  попал  под
литовку. Вот  потому-то он и бежал от меня  так неуклюже, потому я  и догнал
его.

     И худое, почти невесомое тельце птицы,  нехитрая ли окраска, а может, и
то и другое, и что без ноги была она, но до того мне сделалось жалко ее, что
стал  я  руками  выгребать  ямку в  борозде  и хоронить  так  просто,  сдуру
загубленную живность.

     Я вырос в семье охотника, и сам потом сделался охотником, но никогда не
стрелял без надобности. С  нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето
жду я домой, в русские края, коростелей.

     Уже  черемуха  отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвертому  листу
пустила, трава в стебель двинулась,  ромашки по угорам сыпанули и соловьи на
последнем издыхе допевают песни.

     Но чего-то не хватает еще раннему  лету, чего-то недостает ему,  чем-то
недооформилось оно, что ли.

     И вот однажды, в росное утро, за речкой,  в лугах, покрытых еще молодой
травой,   послышался  скрип  коростеля.   Явился,   бродяга!  Добрался-таки!
Дергает-скрипит!  Значит,  лето  полное  началось,  значит,  сенокос  скоро,
значит, все в порядке.

     И всякий год вот так. Томлюсь и жду я  коростеля, внушаю себе,  что это
тот  давний  дергач  каким-то  чудом  уцелел  и  подает  мне  голос,  прощая
несмышленого, азартного парнишку.

     Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как  далеко ему добираться к
нам, чтобы известить Россию о зачавшемся лете.

     Зимует  коростель в Африке и  уже в апреле покидает ее, торопится туда,
"где зори  маковые вянут, как жар забытого  костра, где в  голубом  рассвете
тонут  зеленокудрые леса,  где  луг еще  косой  не  тронут, где  васильковые
глаза...". Идет, чтобы свить гнездо  и вывести потомство,  выкормить  его  и
поскорее унести ноги от гибельной зимы.

     Не приспособленная к полету, но  быстрая на  ногу,  птица эта вынуждена
два раза в году перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в
пути и особенно при перелете через море.

     Как идет  коростель, где, какими путями  -- мало  кто знает. Лишь  один
город попадает на пути этих птиц -- небольшой древний  город на юге Франции.
На  гербе  города изображен коростель.  В те  дни, когда  идут  коростели по
городу,  здесь  никто  не работает,  все  люди справляют праздник и пекут из
теста фигурки этой птицы, как у нас на Руси пекут жаворонков к их прилету.

     Птица коростель  во французском старинном городе считается священной, и
если бы я жил там в давние годы, меня приговорили бы к смерти.

     Но я живу далеко от Франции. Много уже  лет  живу и всякого  навидался.
Был на войне, в людей стрелял, и они в меня стреляли.

     Но  отчего  же, почему  же,  как заслышу  я  скрип коростеля за речкой,
дрогнет мое сердце и снова навалится на меня одно застарелое  мучение: зачем
я убил коростеля? Зачем?
     Вороны-охотницы

     Все зверушки  и  птицы, живущие  возле человека,  очень ловки и  хитры.
Самая среди них хитрая -- ворона.

     Как-то я занял избу в полуопустевшей вологодской деревеньке и обнаружил
гнездо за  городьбой, на  старой  березе. На том  месте тоже когда-то стояла
изба,  но ее  сломали, и заброшенную  усадьбу  обозначали два черных тополя,
береза   да   несколько   черемух.  Вороны   опасаются  вить   гнезда  возле
человеческого  жилища,  но  эта,  видать, привыкла  к  запустению, надеялась
близко добывать пищу, и вот как на грех принесло меня.  Спохватилась ворона,
да поздно, у нее уже появились яйца, надо было выпаривать воронят.

     Каждый  день  не  по  разу  проходил  я мимо березы, на которой чернело
гнездо, то по воду, то на рыбалку и, лишь  пристально вглядевшись, обнаружил
наседку на месте. Небольшое, из грубых веток сложенное гнездо  укрыть ворону
не могло, но она  так  вдавливала себя  внутрь засидки,  так вытягивала  шею
вдоль сучка, что и не увидеть бы ее совсем, да только хвост выдавал птицу --
торчал метелкой.

     Когда забусило зеленью, приехал ко мне в деревню друг. Я указал ему  на
березу и сказал,  что  в гнезде, темнеющем в ветвях,  сидит  ворона и  у нее
воронята,  скоро  "станут  на  крыло". Долго ходил  мой друг  вокруг дерева,
задирая голову,  и объявил, что гнездо покинуто.  Тогда я усадил  его в избе
подле  окна  и  попросил  наблюдать. Поздним  вечером  мой  друг,  чтобы  не
разбудить нас, тихо и восхищенно произнес: "Ай да пташка! Ну не ведьма?!"

     Он-таки увидел ворону. Она вымахнула черной  тенью из густеющей березы,
скользнула  в ближний двор, на помойку -- за кормом для себя и  птенцов. Эта
же ворона скоро повытаскивала из нашего скворечника  скворчат  и слопала их.